Отвечая запросам общества, спешу преподнести маленький справочник о том, как надо себя вести в театрах.
Для начинающего театрала это может послужить серьёзным подспорьем и поддержкой на новом трудном пути.
Поехать в театр — совсем не такой пустяк, как, может быть, кажется некоторым на первый взгляд.
Рассмотрим вопрос систематически и всесторонне.
Театры разделяются на казённые, в которые билетов не достать, и частные, куда билетов не берут, а лезут по контрамарке.
Оба эти вида театров подразделяются на оперные, драматические и весёлого жанра.
Но это только названия, на которых основывать свои намерения не советуем.
Так, в опере сплошь и рядом не слышно ни одного голоса, в театре весёлого жанра публика тихо стонет от тоски, пока благодетель несчастных — сон не смежит тут же её усталые очи, а в драме кулисы трясутся от здорового, раскатистого смеха.
Поэтому, придя в театр, рекомендуется тщательно изучить программу спектакля и, не довольствуясь этим, ещё справиться у капельдинера, что именно будет представлено, затем соответственно с этим настроиться и держать себя в подобающих тонах.
Если вы узнали, что пьеска пойдёт весёленькая, вы должны осклабиться, подмигнуть соседям и расстегнуть две средние пуговки жилета, чтобы диафрагма ваша могла без ущерба для себя подпрыгивать от смеха.
Если же вы попали в оперу, то, сев на своё место, вы можете поиграть пальцами по ручкам кресла или по спине сидящего перед вами зрителя и мечтательно пропеть:
— Пум-пум-пум! Ту-ру-ру!
Это сразу заставит всех ваших соседей узнать в вас знатока музыки и отнестись к вам с должным уважением. Они будут следить за выражением вашего лица, чтобы понять, хороша ли опера, и с удовольствием, как особе с нервной утончённой организацией, простят вам кое-какие погрешности в дальнейшем поведении — как-то: лёгкое храпение на плече соседа, наивное залезание в чужую коробку конфет и многое другое в этом роде, чем вы захотите разнообразить монотонные оперные впечатления.
Если вы попали в драму, старайтесь не хохотать, как бы смешно вам ни было. Если уж очень начнёт разбирать смех, возьмите себя в руки, настройтесь на печальный лад, вспомните, что, мол, скоро проходит молодость, а там, глядишь, — болезни и безотрадная, одинокая старость и вечная загадка смерти, а то ещё, чего доброго, и живым похоронить могут… Представляйте себе, как вы просыпаетесь, чувствуете крышку гроба и в ужасе не хотите понять, что вы похоронены.
Если же и это не поможет и вы всё-таки прыснете от смеха — притворитесь, что у вас зуб болит, и, зажав рот платком, уходите подобру-поздорову домой<...>
В опере многие любят подпевать. Это очень понятно, особенно если опера знакомая и настроение хорошее. Каждому приятно попеть под аккомпанемент оркестра. Многие честолюбивые люди любят забегать вперёд, и где-то акта на три раньше певца и оркестра, чтобы соседи поняли и оценили их музыкальное образование. Этого, по-моему, делать не следует. Легко можно нарваться на людей завистливых, которые, чтобы испортить ваше торжество, начнут притворяться, будто вы им мешаете. Недаром говорится: «Человек человеку волк».
Если хотите обратить на себя лестное внимание соседей, лучше просто заткните ухо и заметьте вполголоса:
— Пятнадцатая скрипка сдетонировала на одну двухсотую! Возмутительно!
Но уж раз вы не можете не петь, то во всяком случае старайтесь петь именно из той оперы, которая сейчас идёт, а не из какой-нибудь другой, будь даже та, другая, в сорок раз лучше и серьёзнее.
Относительно вызова артистов нужно запомнить одно: вызывать Собинова можно только в тех операх, в которых он поёт. Горланить же: «Браво, Собинов!», когда Собинов поёт в Петербурге, а вы сидите в московском театре, — не имеет никакого смысла.
Композитора вызывать следует только в том случае, если он ещё жив, вызывать покойников неуместно и пахнет средневековьем.
Программу спектакля, будь то опера, балет, драма, оперетка или комедия, — всё равно, следует покупать относящуюся к этому театру и именно на текущий спектакль, а не на вчерашний. Иначе вам не избежать недоразумений.
Так, один господин, очевидно, очень почтенный меломан, смотря в Литейном театре «Описанную кровать», громко выражал своё негодование:
— И это, — говорил он, — они называют «Гугенотами»?! И это у них голоса?! И это оркестр?! Воля ваша, но я оркестра не слышу!
Другой, тоже добросовестный театрал, сидя на «Фаусте», вдруг заволновался:
— Что они — пьяны, что ли?! Чего они марш из «Фауста» жарят?
Соседи успокаивали его как могли; сказали, что удивляться нечему, так как вполне законное явление, что в «Фаусте» играют марш из «Фауста».
— Что вы мне очки втираете! — не сдавался бунтовщик. — Ведь это же «Хованщина».
Посмотрели программу — оказалась вчерашней.
— То-то я слышу, что всё знакомое! Программку, признаться сказать, я дома нашёл. Ну, думаю, к чему же покупать, раз дома есть, а оно вон как вышло!
Всё это очень неудобно.
Нехорошо также, если вы, слушая «Бориса Годунова» с балетной программой в руках, будете выражать ваше искреннее мнение, что Карсавина сегодня не в голосе.
Вас не поймёт и не поддержит никто.
Поэтому-то и нужно быть осмотрительным при покупке программы.
Теперь поговорим о контрамарках.
Контрамарки обыкновенно выклянчиваются у режиссёра или у актёра. Изредка вымогаются путём лёгкого шантажа. Для этого вы должны притвориться родственником какого-нибудь рецензента. Но эта роза тоже не без шипов: легко попасться, и тогда трудно будет вывернуться.
Получив контрамарку, вы садитесь на пустое место, и так как сидите вы даром, то сразу почувствуете себя своим человеком и постигнете все закулисные тайны.
— Кто эта молоденькая артистка? — спрашивает подкупленный вашим осведомлённым видом сосед.
— Это Крутинская, — коситесь вы взглядом на программу. — Двадцать три года. Два аршина два вершка роста. В девятьсот десятом году жила с адвокатом. За квартиру платит восемьдесят рублей. Шпинату не любит. Тошнит.
Неведомое открывается вам само собой, и вы, словно движимый высшею силою, несёте в мир светоч познания.
— Этот? Рыжий? Мотальский. Любит детей. Одеяло из верблюжьей шерсти. Левый коренной пломбирован.
С контрамаркой весело.
Одно плохо: каждую минуту вас могут согнать с места обладатели платного билета. Когда к вам подходит такой обладатель, вы должны как можно дольше не замечать его. Потом нахмурьте брови и спросите, что ему, собственно, от вас угодно. Он смутится, извинится, покажет свой билет.
Вы возьмите этот билет, долго его рассматривайте, пожимайте плечами и только когда заметите, что к вам приближается капельдинер, нервно вскочите с места и пересядьте поближе к сцене. И каждый раз, когда вас гонят, садитесь ближе, приговаривая:
— Возмутительные порядки! Надо будет сказать Владимиру Палычу…
Очень хорошо брать с собой в театр записную книжечку и изредка пописывать в ней какой-нибудь вздор.
Артисты будут смотреть на вас через рампу со страхом и уважением.
— Пишет! Пишет! Наверное, ругает!
Дирекция вежливо предложит пересесть поближе — там виднее.
— Шут его знает, кто он такой… Ещё наврёт чего-нибудь…
Соседи станут заискивающе улыбаться и стараться заглянуть в вашу книжку. Но вы должны быть осторожны, чтобы они не прочли, что вы пишете: «Булка с колбасой… булка с колбасой…» — и потом ещё от нечего делать украшаете написанное сиянием и завитками.
Теперь поговорим о так называемом «биче театрала» — о дневных спектаклях.
Как бы ни был талантлив человек, освоиться с дневным спектаклем он никогда не сможет.
Уже на извозчике, когда он среди бела дня едет в театр, он испытывает такое чувство, словно в трескучий мороз идёт в соломенной шляпе под зонтиком.
В театре он успокоится, потому что там, при искусственном освещении, ему будет казаться, что теперь ночь и что всё вообще в порядке.
К концу последнего акта начнётся душевная трагедия: он станет подумывать, где бы поужинать, потому что человеческий организм требует после театра ресторана. Но подсознательное «я» тревожно шепнёт ему, что ужинать ему не придётся.
Он выходит на улицу, смотрит на дневной свет ночными театральными глазами и долго томится, не зная, что делать. Если он — дама, то вид у него особенно глупый, в каком-нибудь розовом капоре и с подкрашенными губами.
В растерянности чувств своих спешит он домой, чтобы прижаться душой к близким людям.
Но близкие пьют чай и на робкую просьбу поскорее распорядиться насчёт ужина только пожимают плечами.
Иногда горничная, тронутая его тихим страданием, подаст ему оставшуюся от завтрака баранину, и он — кроткий, запуганный — съест её где-нибудь в углу, испуганно озираясь, как кошка, залезшая в буфет.
Потом ему захочется спать и он уступит этому невиннейшему из человеческих желаний.
Проснувшись, он услышит весёлые голоса, топот, возгласы: это его близкие идут в театр, в настоящий театр, который бывает по вечерам.
— А ужинать поедем к «Медведю», — весело приглашает кто-то.
Они будут в театре, они поедут ужинать, потом лягут спать. Они будут жить, как живёт всё человечество на всей земле, и только ему — несчастному отщепенцу — нет на этой земле места. Он обречён на вечное одиночество. Люди будут ложиться спать, когда он встаёт, и будут завтракать, когда он ужинает.
От вечного одиночества он озлобится и кончит жизнь несчастной парией.
На дневные спектакли ходить не надо<...>
Мысли и воспоминания
Теперь это вымирающий вид.
Наши потомки будут вспоминать о них, как об ацтеках, ихтиозаврах или мамонтах.
Они вымирают.
Недавно удалось мне видеть один редкий экземпляр, так ярко напомнивший еще недавнее прошлое.
Экземпляр шел по улице, покачиваясь, и молча кренделял ногами.
За ним следовала озлобленная кучка завистников.
— И где это ты насосался-то? — ревниво спрашивали они.
— И чем это ты нализался-то?
И никакого дела не было им до личности этого кренделявшего человека. Их интересовало только одно: где и чем. Где это благословенное место, где можно раздобыть такую штуку, от которой ноги кренделять начинают. И что это за штука такая?
— Неужто водки достал? — стоном вырвалось у кого-то.
И все были мрачны, и жутко было видеть их сдвинутые брови и оскаленные зубы.
Не то было прежде.
Прежде пьяный шел по улице гордо, не только не скрывая своего состояния, но даже как бы подчеркивая его.
— Ишь ты!
— А ловко ты братец, того!
А швейцары держали пари с подворотными шпиками — дойдет пьяный или свалится.
Раз как-то видела я потрясающую картину, которая, вероятно, никогда не изгладится из моей памяти.
Я видела, как человек, нарушая существеннейший закон физики, шел, находясь не в вертикальном положении по отношению к земле, а представлял как бы касательную к земному шару. Он был наклонен под углом градусов в двадцать. Держаться в таком положении можно вообще не больше одной секунды, и секунда эта находится как раз в центре тех трех секунд, которые затрачивает каждый человек для того, чтобы шлепнуться на землю. Продержаться в таком положении две секунды уже немыслимо.
Но тот, которого я видела, мог. Мог потому, что был пьян. И вот в таком наклоне, мелко перебирая ногами, двигался он вдоль улицы. На лице его бледном, с выпученными глазами застыло выражение какого-то неземного нечеловеческого ужаса.
Из всех ворот и дверей высыпали люди: дворники, швейцары, лавочники. Извозчики остановили лошадей.
— А-а…
Даже вздохнуть не смогли.
Дух перехватило. Замерли.
И когда, наконец, закон физики одержал верх, пьяный свалился, вся улица вздохнула сразу облегченно и удовлетворенно.
Закон должен быть незыблем и нерушим.
Незабываемая и неповторимая картина. Будет что вспомнить под старость.
Самыми пьяными людьми считались почему-то сапожники.
— Пьян как сапожник.
Сапожники не отрицали этого, но стараясь оправдаться в глазах человечества, сваливали все на самую невинную скромную и беззащитную часть обуви — на стельку.
— Пьян как стелька.
Эти сапожники пустили в оборот такое сравнение:
— Стелька виновата. От ней все качества. Под ея влиянием и от ея дурного примера и сапожники портятся. Ежели стелька себе разрешает, так сапожнику и бог велел.
Кто выдумал определять степень опьянения вязаньем лык — не знаю. Верно, какие-нибудь специалисты лыковязы. Я видела многих трезвых, которые никогда в жизни не вязали лыка. И за что только поговорка клеймила их — неизвестно.
Много напраслин терпит человек.
Глубокой мистической тайной дышит поговорка:
— Пьян да умен — два угодья в нем.
Заметьте — два угодья. Одно значит угодье оттого, что пьян, а другое оттого, что умен.
Вычеркнем «умен». Остается одно угодье — пьян.
Иной дурак и подумает:
— Умным быть — где уж там.
А напиться и легко и приятно.
И приобретал «угодье»<...>
Женщины большею частью боятся пьяных, сторонятся от них и стараются не вступать с ними в разговоры.
Мужчины наоборот.
Мужчины относятся к пьяным с какою-то особенной искренностью. Поддерживают их, умиляются над пьяной ерундой и беседуют с ними, как с нормальными людьми.
— А п-почему днем не бывает месяца? П-почему? Ты должен п-пожалста ответить.
— Ну, какой вы право, Сергей Иваныч, — улыбается трезвый. — Ну, вы же сами понимаете…
— Нет, ты мне скажи п-почему? И почему листья зеленые?
— Ну, окраска такая.
— Нет, ты мне скажи, п-почему окраска? Эдак и дурак скажет — окраска! А ты скажи, п-почему?
И трезвый умиляется.
К пьянству, несмотря на многовековое его существование, как-то не выработалось определенного отношения.
Не то это болезнь, не то забава.
— Знаете Петр-то Петрович до зеленого змия допился.
— До зеленого змея? Ха-ха-ха!
— Да, говорят белая горячка.
— Белая горячка? Ха-ха-ха!
— Петр Петрович запоем пьет.
— Ах, несчастный человек.
Так и неизвестно, на какое отношение можете вы рассчитывать, рассказывая о Петре Петровиче. Вызовет он сожаление или смех.
Слышали мы и такие рассказы.
— С Савельевым-то, что случилось! До того напился, что из пятого этажа в окошко выпрыгнул. Ха-ха-ха!
— Ну, и что же!
— Ну, и разбился, ха-ха-ха, на смерть.
Или такой.
— А знаете, несчастный Андрей Егорыч! Вчера выпил у Ерофеевых, и сегодня весь день у него голова болит.
— Вот бедняга! Это ужасно!
Странное отношение. Всегда неожиданное, неопределенное, невыработанное и необоснованное.
Еще одно удивительное явление, всегда привлекавшее мое внимание и так и оставшееся для меня необъяснимым.
Это — извозчик, на котором едут пьяные.
Почему этот извозчик никогда не едет прямо, а всегда винтом с одной стороны улицы на другую, причем лошадь, то бежит неистовым галопом, то плетется шагом?
Ведь, извозчик-то не пьян и лошадь не пьяна. Седоки тоже не подгоняют и не останавливают — они галдят, обнявшись, свою пьяную песню.
В чем же тут дело?
Так многое еще не осознанное и необъясненное канет в вечность, и вероятно, только через несколько веков выплывет в памяти человечества в виде чудовищных, фантастических, а может быть, и прекрасных легенд.
