Елена ФЕДОРЕНКО

03.05.2015

Не стало великой Майи Плисецкой. Легенды и яркой звезды Большого театра, мятежной и упрямой королевы мирового балета. Ее танец поэт сравнивал с пушкинской «беззаконной кометой», несколько поколений счастливых зрителей стали поклонниками ее танца. Сценическое долголетие Плисецкой уникально: история балета не знает похожих примеров. К своему 70-летию Майя Михайловна получила в дар от Мориса Бежара новый балет и радовалась, что показала его своим почитателям в Москве.

Мощная индивидуальность Плисецкой оказалась выше любых амплуа. Ее танец взрывал гармоничный мир академического балета и становился синонимом борьбы и победы. Классические роли она с азартом переводила в эстетические явления сцены, очищая от напрасного пафоса стерильную белую классику. Одним из главных образов ее творчества стала птица, влюбленная в воздух, скорость, полет. Одетта, Умирающий лебедь, Жар-птица, Чайка, Сюимбике из балета по поэме Тукая, чеховская Анна Сергеевна в «Даме с собачкой», которую автор сравнивал с запертой в клетку перелетной птицей…

Плисецкая отличалась независимостью и своенравностью. «Характер — это и есть судьба», — настаивала балерина, «гений метаморфоз», по словам хореографа. На сцене в ней жила лихая вольница, наполнявшая привычные и строгие балетные знаки безудержной свободой.

Смятенным вихрем ворвалась на сцену ее Кармен и показала тот танец, который примет новое тысячелетие. За «Кармен» потянулся шлейф легенд. Когда-то власти предержащие увидели в спектакле проявления непозволительной эротики. Конечно, они были правы: Плисецкая — самая чувственная балерина. Для нее, первой и неповторимой, Кармен стала гимном свободе в пуританском мире. Образ цыганки вырастал до символа: тут сошлись и сиротское детство, и невыездная молодость, и боль за несыгранные роли, и запреты на пробы и искания. То был спектакль о жизни и смерти, своевольный опус первой артистки труппы, разделивший историю Большого театра на «старую» и «новую».

В книжках мемуаров — они сразу становились бестселлерами и выдержали немало изданий — она сказала о себе почти все. Вспоминала не только учебные и сценические годы, наделяя действующих лиц острыми и прямыми характеристиками, но и рассказывала о событиях тех лет, когда ушла со сцены. О балетном конкурсе «Майя», добитом дефолтом и недобросовестным менеджментом. О наивном французе Пьере Кардене, чье искусство для нее — эталон. Об израильской авантюристке, объявившей себя ее незаконнорожденной дочерью, которую «мать» якобы отдала приемным родителям. В почтенном возрасте Майя Михайловна сумела сохранить задорную иронию по отношению к себе («Я слишком поздно поняла, что в балете главное не шея, а голова») и яростную безапелляционность («Ненавижу, когда искусству служат. Искусством надо жить») .

С подаренным Бежаром танцем «Аve Майя» балерина в последний раз вышла на сцену. Согласно хореографии, она семенила мелкими шажками, а ее гуттаперчевые руки играли японскими веерами красного и белого цветов, символизирующих жизнь и смерть. Она балансировала на этой грани, принимая трагическую сущность жизни и пытаясь удержать, как птицу в руке, краткий миг счастья.

Майя ушла на заре мая. Неравнодушная к цифрам, датам, фонетическим рифмам, она наверняка бы улыбнулась такому совпадению. Ушла за полгода до своего 90-летия. К ее юбилею Большой театр, как и весь мир, готовил торжества. Теперь их заменит вечер памяти — той, которая не иссякнет никогда. Балерины-эпохи рождаются редко.

«Культура» расспросила тех, кто многие годы работал с Майей Михайловной в Большом театре.

Светлана АДЫРХАЕВА, прима-балерина (1960–1988) и балетмейстер-репетитор Большого театра, народная артистка СССР:

— Шел мой третий сезон в Большом театре, когда Юрий Николаевич Григорович сказал: «Я начинаю «Легенду о любви», ты будешь танцевать Мехмене Бану». После паузы добавил: «Плисецкая и ты». Эти слова меня ошарашили: никто не знал о замысле нового балета и вообще — как можно танцевать одну партию с Майей Михайловной! Наше поколение понимало, что Плисецкая — это Плисецкая, такая высота недостижимая. На ее спектаклях мы учились. Замечательный артист и балетмейстер Сергей Гаврилович Корень мне говорил: «Светлана, ходи на спектакли Плисецкой, внимательно смотри «Лебединое озеро», она — потрясающая, какие руки красивые, учись и учись». Конечно, я следовала его советам. Плисецкая — уникальная танцовщица. Вариации Китри, Лауренсии она танцевала в невероятно быстром темпе, который брала без всякой подготовки и выдерживала до конца. Вулкан эмоций и экспрессии передают даже записи. Весь постановочный путь «Легенды о любви» по преимуществу прошла я (Майя Михайловна не раз признавалась, что не любила репетировать. — «Культура») и две генеральные репетиции провела я. Майя Михайловна вышла на премьеру и провела ее фантастически.

В «Спартаке» Григоровича первоначально она не была занята. Но потом, видимо, ей захотелось станцевать Эгину. В антракте одного из спектаклей они с Юрием Николаевичем подошли ко мне, и Майя Михайловна сказала: «Юра, я хочу выучить редакцию, которую танцует Светлана». Я опешила, потому что никакой особой редакции у меня не было. Плисецкая не согласилась и продолжила: «Юра, у нее немножко по-другому, какая-то особая пластика». Так и получилось, что порядок движений Эгины показывала Плисецкой я. Поначалу волновалась, но общаться с ней было легко, она вообще мне казалась человеком легким и простым. Конечно, не простушкой, но в разговорах с коллегами оставалась прямой и честной, не подчеркивая разницы в положении. Всегда была яркой, эффектной, органичной и с улыбкой на лице. Я даже не могу ее вспомнить мрачной и унылой — такая в ней была гордая порода, и так естественно она ее несла. Мне трудно поверить, что ее нет.

Наталья КАСАТКИНА, солистка Большого театра (1954–1976), народная артистка России:

— Однажды на концерте в Буэнос-Айресе, где мы, артисты Большого театра, имели оглушительный успех, зал скандировал наши имена, я, уже истратив все свои поклоны, скопировала поклоны Майи. Вышло это невольно, даже сама не сразу поняла. Поняв, ужаснулась — ведь Майя выходит в финале со своим «Умирающим лебедем». Сразу побежала к ней в гримерку каяться. Она попросила показать и сказала: «Не беспокойся, я придумаю что-нибудь». И действительно, в тот вечер она кланялась совершенно по-другому. Этот эпизод многое говорит о ее характере — не сомневаюсь, что другая балерина возмутилась бы. Поклоны Майи — целый спектакль. Сначала она долго стоит со сложенными руками и просто принимает аплодисменты. Потом поворачивает склоненную вниз голову вправо, потом — влево, уже чуть приподняв подбородок. Далее подключаются руки, сначала чуть-чуть вздыхает одна, следом — другая, и — маленький книксен. Затем все движения разрастаются и завершаются изумительным высоким махом рук-крыльев и низким реверансом залу.

Яркое воспоминание — чудо рождения «Кармен-сюиты». Команда первого состава — Сережа Радченко, Коля Фадеечев, Саша Лавренюк и я. Для каждого хореограф Альберто Алонсо находил особые слова, каждому прописывал роль — по мысли, философии, психологии. Наша четверка «делала» Кармен, Майя нас всех соединяла. Мне Альберто говорил: «Ты (партия Рока. — «Культура») — одна из ипостасей Кармен, в тебе те же бычье упрямство и жертвенность». Когда Майя брала свою высоко поднятую ногу, рождалось ощущение, что она стрелой пронзает воздух и метко попадает в какую-то цель. Альберто ставил под музыку Бизе, легендарная Эмма Липпа аккомпанировала по оперному клавиру, в зале сидел Родион Щедрин и сразу под наши движения дописывал музыку, которой не хватало хореографу. Все сразу вставало на свои места.

Многие знают, какой тернистый путь к зрителям прошла «Кармен». Зато потом со спектаклем мы объездили весь мир, успех — колоссальный. Какой Майя тогда была счастливой! Сегодня все с упоением говорят о ее дерзком характере. В нем — не только темперамент натуры, но и обиды детства дочери «врага народа», и молодости, когда ее несправедливо не выпускали на гастроли за границу. Она знала, что — лучшая. Хотя к себе относилась требовательно и видела собственные недостатки — не буду их называть.

С Родионом Щедриным они нашли друг друга, у них даже рыженькие веснушки были одинаковые. Когда рядом находился Родион, Майя становилась счастливой женщиной, абсолютно защищенной любимым. Она была прекрасной, остроумной и артистичной рассказчицей, помню ее шутливые истории о домработнице Кате — простой деревенской женщине, с удивлением открывающей городской быт. Я говорила Майе: «Вам надо книжку написать». Она отвечала: «Я ленивая, не буду». К счастью, написала воспоминания — замечательные, и в них я слышу ее голос.

У меня странное ощущение. Ей было 89 лет, а я не могу отделаться от чувства безвременной утраты. И потому, что она великолепно выглядела до самого конца, и потому, что прекрасно говорила. Любой жест она делала танцем, и этот танец могла продолжать и продолжать.

Сейчас все задаются вопросом — почему она оставила такое загадочное завещание. По-моему, я знаю ответ. На вопрос, что Вы больше всего не любите, Майя отвечала — лапшу. А когда ее спрашивали, чего больше всего боится, говорила — плохой картинки. Она не любила никаких ритуалов и хотела сохранить «хорошую картинку», которую после смерти проконтролировать уже невозможно: нельзя поправить оператора, проверить по экрану изображение. Ей хотелось остаться живой для живых. За несколько дней до ее смерти не стало народного артиста России Толи Бердышева — одного из любимых ее Хозе и партнера по телефильму «Фантазия» (по «Вешним водам» Тургенева). Теперь они встретятся.

Виктор БАРЫКИН, солист (1974–1991) и балетмейстер-репетитор Большого театра, заслуженный артист России, один из последних партнеров Плисецкой:

— Конечно, Майя Михайловна жила танцем, но было у нее еще одно увлечение — спорт: его она считала великим открытием человечества. Особый восторг испытывала перед футболом: «На футболистов смотрю как на современных гладиаторов: какие они фантастичные, мощные, какая у них техника». Страстная болельщица, она в Мюнхене старалась не пропускать ни одного матча, знала всех игроков по именам. «Спорт — это «цивилизация» не только тела. Иногда говорят, что спортсмену не надо думать. Надо. Еще как надо!» — это ее слова. В конце 70‑х — начале 80‑х Плисецкая возглавляла Московскую федерацию синхронного плавания и немало сделала для развития этого вида спорта. Восхищалась прыжками Елены Исинбаевой и следила за ее достижениями с первых, еще юниорских чемпионатов.

Помню один случай, связанный со спортом и свидетельствующий о невероятном характере Майи Михайловны, ведь она никогда не поступала так, как поступил бы рядовой человек. Все всегда она делала по-своему, часто — наперекор и вопреки обстоятельствам. В 80‑х мы приехали на постановку «Чайки» в Гётеборг, где в то время проходил чемпионат Европы по фигурному катанию. Пришли на стадион — по трибунам пошел шепот: «Плисецкая, сама Плисецкая…» Нас пригласили в ложу советской делегации. Неподалеку, с гостевой трибуны за соревнованиями следили олимпийские чемпионы Людмила Белоусова и Олег Протопопов, покинувшие, как известно, нашу страну. Майю Михайловну предупредили, что советская делегация с ними не общается. Она среагировала моментально: «Не общается? А я бы хотела с ними поговорить и обняться». Она знала этих фигуристов, к их книжке воспоминаний «Золотые коньки с бриллиантами» писала предисловие. С нами работала как переводчица темнокожая девушка, которая училась в ГИТИСе и отлично говорила по-русски. Плисецкая подозвала ее и попросила назначить Людмиле и Олегу встречу. Когда к фигуристам обратилась на чистом русском языке негритянка, они решили, что это — провокация. А когда поняли, в чем дело, встали, нашли глазами Майю Михайловну, поприветствовали ее и… заплакали. В перерыве Плисецкая открыто, почти демонстративно общалась с ними — на виду всей советской делегации. Не боялась ничего.

В работе с Плисецкой я никогда не чувствовал разницы в возрасте. Независимый характер и невероятная энергетика делали ее человеком вне возраста. Всегда подтянутая, активная, она не показывала вида, что устала. На сцене была другом и партнером, и никогда — мэтром, перед которым надо склоняться.

Валерий ЛАГУНОВ, солист (1962–1983) и балетмейстер-репетитор Большого театра, заслуженный артист России:

— С Майей Михайловной я общался постоянно. Она звонила мне часто. Последний раз — за полторы недели до страшного известия. Никаких предчувствий трагедии у меня не возникло. Напротив, разговор был очень живой, она расспрашивала о театре, об общих знакомых. Когда я терял начатую мысль, отвлекаясь на подробности, возвращала меня к теме разговора. Очень интересовалась московскими новостями — скучала в Германии. Однажды я спросил ее: «Неужели у Вас никогда не было желания остаться за границей?» Она ответила: «Да что ты, Валерик, как остаться? И стыдно, и совестно, меня же в Москве всегда так ждали». Она хотела жить в России, любила свою московскую квартиру, часто приезжала. А в Мюнхене находилась из-за эксклюзивного контракта Родиона Щедрина с издательством SСHOTT Music. Главным для нее было искусство, а в последние годы она в основном жила творчеством мужа.

Для меня Майя Михайловна значит многое с самого раннего детства. Ее тетя, изумительный педагог Суламифь Мессерер, вела параллельный нашему класс девочек и взялась меня воспитывать как танцовщика в дуэтах со своими ученицами. Она приводила меня к себе домой, подкармливала. Жила в двух комнатах в доме Хомякова за Большим театром. Гораздо позже в этом театральном доме получила одну комнату Майя. В гостях у Суламифи Михайловны я впервые увидел Майю: распахнулась дверь, и ворвалась шикарная женщина библейской внешности с яркими каштановыми волосами и очень длинной шеей. Я сразу и на всю жизнь в нее влюбился. Ходил почти на все ее спектакли. Гораздо позже я узнал о ее детских травмах: расстреле отца, ссылке матери, о том, как ей, девочке, пришлось ехать одной в лагерь.

Мне до сих пор жаль, что ее не взяли на исторические гастроли 1956 года в Англию, когда Лондон покорила Джульетта Улановой. Майя долго оставалась невыездной — на гастроли в Америку выехала благодаря помощи Родиона Константиновича, который поручился за нее. Тогда начался ее мировой триумф. Гастроли готовил Сол Юрок, работавший еще с Анной Павловой. Я как-то спросил Майю Михайловну: «Юрок, наверное, это что-то похожее на Дягилева?» В ответ услышал: «Нет, Дягилев был импресарио высокой культуры. Сол — более расчетлив, ему важнее искусства кассовые артисты».

Братья Кеннеди Майю обожали, ходили на ее спектакли, с Робертом Кеннеди она родилась в один день и один год. Они поздравляли друг друга и однажды, по-моему, отмечали вместе день рождения.

Ну а когда Майя станцевала в Париже, то получила — тоже с первого раза и навсегда — фантастическое обожание французов. Каждый ее юбилей зажигается Эйфелева башня. Это поразительно. Я сам наблюдал в 1972-м, как ее принимали в «Умирающем лебеде». Бисировала трижды, и на третий раз весь зал стоял. «Лебедя» она танцевала бесчисленное количество раз. Мне запомнилась ее птица под открытым небом и под усиливающимся дождем — зрители начали распахивать зонтики, а потом, увидев, что она продолжает танцевать, стали закрывать их. Все промокли до нитки — и балерина, и зрители. Это ведь особое признание, правда?

На концертах перед выступлением Плисецкой часто танцевали Максимова и Васильев — па-де-де из «Дон Кихота», всегда блистательно и с оглушительным успехом. Я спросил: «Майя Михайловна, Вас не пугает такой потрясающий прием зрителей перед Вашим выходом на сцену?» Она ответила: «Нет. Во-первых, я танцую другое, во‑вторых, я тоже всегда хочу станцевать здорово и, в‑третьих, у меня другая фамилия».