Алексей КОЛЕНСКИЙ

11.02.2025

Артист избегал сопутствующего популярности ажиотажа. «Слово «звезда» у нас не прижилось, — отмечал «последний романтик», кумир поколений, — оно носило пренебрежительный оттенок и означало яркий типаж, а не настоящий актерский талант». Но его одаренность была очевидна с первых шагов на подмостках щукинского училища.

Обаяние, темперамент, стать (все в его роду были офицерами, и старший брат, погибший под Сталинградом) и творческий опыт — помощник киномеханика в НИКФи, затем выпускник художественного училища, — все было при нем. А главное — фанатичная любовь к сцене и железная воля: «Я шел в театральное училище совершенно сознательно с единственной целью — стать артистом. Притом с уверенностью, что со временем буду известным».

Это время наступило скорее, чем ожидалось. «Негласно считалось, что наш четвертый курс — ульяновский, на нем учился Михаил Ульянов; третий — быковский, Ролана Быкова, второй — яковлевский, Юрия Яковлева, первый — мой, стриженовский!» У строгих педагогов было лишь одно «но». «Тебе остудить темперамент нужно... Тебе сейчас не эмоции нужны, а мысли», — замечал сам Иван Москвин, разглядевший в студенте рефлексирующего актера.

По окончании вуза Стриженов получил распределение в таллинский Русский драматический театр, но еще студентом приглянулся ассистенту режиссера Файнциммера, готовившегося к съемкам «Овода» и окончательно утвердившего вундеркинда, переигравшего на пробах Сергея Бондарчука и Юлиана Панича. Мало того, опытный постановщик увидел в дебютанте соавтора, доверив просмотр и отбор дублей.

После всесоюзной премьеры Стриженов проснулся знаменитым: кинотеатрам пришлось устраивать дополнительные сеансы, и в том же 1955-м он закрепил успех пылким джек-лондоновским «Мексиканцем», а затем грянул «Сорок первый». Дебют Григория Чухрая принес каннский приз и мировую славу. Кумир объяснял секрет феноменального взлета обезоруживающе просто: «Овод» — герой мелодраматический, я же играл героя романтического». Не менее романтичный белогвардеец Говоруха-Отрок имел трагические античные черты невольника чувства и долга. Образ актер придумывал сам — «и манеру держаться, и все детали поведения», еще в Вахтанговской школе примеряя полюбившуюся роль, оказавшуюся созвучной послевоенному половодью: «Среди наших фильмов откровением стал «Сорок первый», где мы с героиней сидим голые у костра. С избытком для тогдашнего советского кино там имелось так называемых эротических сцен — с поцелуями, сексуальной нежностью... Весь мир удивился, как русские могут красиво любить, какие они удивительные люди и сколь восхитительна и разнообразна природа их страны. Когда в конце фильма меня убивали, зрители плакали не только за границей, но и у нас, где народ воспитывали на ненависти к белогвардейцам. Вдруг зритель понял, что все мы — и белые, и красные — русские люди и, воюя друг с другом, уничтожаем свою любовь, а значит, и душу».

«Сорок первый» ознаменовал завершение эпохи малокартинья и феноменальный взлет оттепели: «Появление нового советского кино, любовной элегии со свежим оригинальным взглядом на прошлое»... Однако образ грозил превратиться в штамп: «Меня сочли эталоном офицера Белой армии, и если бы я пошел на поводу у режиссеров, мог бы сыграть всех поручиков, существовавших в литературе. Я подумал: как сломить обыденный взгляд на мой театральный талант как нечто устоявшееся и неизменяемое? Хотелось нового образа, мало чем напоминавшего нашумевшие роли Артура, Риверы, Говорухи-Отрока. Услышал, что намечается первый совместный советско-индийский фильм «Хождение за три моря» о тверском купце-землепроходце...»

Советско-индийский эпос Василия Пронина и Ходжи Аббаса имел широкий успех, и Бондарчук, замысливший «Войну и мир», не желал видеть никого иного в роли Андрея Болконского. Успешно пройдя пробы, артист публично отказал кино-генералам во главе с Фурцевой — не желал «возвращаться в эполеты» и ушел во МХАТ — к старикам Станиславского, признавшим в нем ровню. «Это счастье играть с Олегом Александровичем, у него нет ни одного штампа», — говорил Михаил Яншин.

Стриженов прожил на славных подмостках двенадцать лет, играл Треплева в последней постановке Бориса Ливанова, стал последним партнером Аллы Тарасовой, а в кино предпочитал классических героев «Капитанской дочки» и «Пиковой дамы», «Белых ночей» и «Последней жертвы», «Дуэли» и «Трех сестер», а еще летчиков и разведчиков — граждан великой страны, не разменивавших Отчизну на мишуру и барыши.

Славился принципиальным характером, соответствующим вызовам щедрой, но изменчивой творческой судьбы, подарившей своему избраннику 95 лет земной жизни. «Я всю жизнь мечтал о свободе, — признавался артист на склоне дней, — а выбрал самую зависимую профессию в мире! Зависимую от всего, даже от собственного настроения!..» Олег Александрович презирал фестивальные тусовки и приемы, умел выразительно промолчать в кадре и за кадром. С середины восьмидесятых не разменивался на роли обмелевшего времени, предпочитал занятия живописью: «Беда нашего массового кинематографа, что он привык все объяснять, как будто в кинотеатр приходит стадо баранов, не знающих, что такое любовь, смелость, доброта, ненависть, зависть, злоба. Зачем пустословить? Надо уважать зрителя, доставлять ему удовольствие самостоятельно понять фильм и его героев, а не преподносить на блюдечке разжеванную мораль, пустословие, тирады и лозунги».

Фотографии: Евгений Кассин/ТАСС и (на анонсе) Владимир Астапкович/ТАСС.