Алексей КОЛЕНСКИЙ

25.02.2014

XXII век, безымянная планета, королевство Арканар. Мрачное, погрязшее в хаосе и насилии захолустье озаряет единственный «луч света» — ученый землянин, провозгласивший себя богом рыцарь Румата (Леонид Ярмольник). Вмешиваться в исторический процесс ему строго-настрого запрещено, и «бог» не парится. Шляется там и сям, раздает тумаки плебеям, разговаривает сам с собой: «Гул затих, я вышел на подмостки…» и с народом (редкий туземец способен связать пару слов). А порой, повинуясь душевным порывам, пачкает лицо грязью. Опомнившись, вытирается белоснежными полотенцами. Регулярно принимает ванну.

Герман осваивает пространство, весьма напоминающее Зону «Сталкера», оккупированную уродцами. Кому и на что они сдались — Бог весть. Живут, пресмыкаясь и подыхая, словно в террариуме. Принципиальных различия с миром Тарковского тут два. Первое — никаких чудес ждать не приходится. Второе — вместо воды из всех щелей сочится дерьмо.

В прологе пара хихикающих типов умываются фекалиями, затем в нужнике топят несчастного, которого сочли «умником» — не он первый, не он последний. К кровавому финалу трехчасовой фрески слякотное королевство вызывает устойчивую ассоциацию с засасывающей бездной нечистот. Герман ни намеком не опровергает подобных ощущений. Взявшись за меч и выпустив кишки всем, кому полагается, «бог» Румата ничего с Арканаром поделать не может.

Но если этот мир в самом деле убог, невежествен и самозабвенно влюблен в экскременты, кто выковал изящные эфесы и клинки, пошил камзолы, построил замки? И еще интересно: зачем Герман снял то, что снял? На пресс-конференции, посвященной выходу картины, выступала актриса Наталья Мотева: «Все эти годы спрашивала: ну когда же, когда мы все-таки пойдем по каннской лестнице?» Вероятно, подобный вопрос Алексею Юрьевичу задавала не она одна — художника раздували, дразнили, величали. Вот и пришлось отчитаться сочинением на заданную тему «Что бы я сделал с миром, если бы стал всемогущ». Оказалось — как у Стругацких — ничего особенного. Хотя тридцать лет назад все получалось: в картине «Мой друг Иван Лапшин» следователь провинциального угрозыска, увиденный глазами ребенка, становился богом. Ценой собственной жизни.