Алексей КОЛЕНСКИЙ

19.01.2017

20 января Владимиру Хотиненко исполняется 65 лет. Режиссер 25 фильмов полюбился зрителям вестернами «Один и без оружия», «В стреляющей глуши», прославился фантастическим «Зеркалом для героя». В 90-х состоялся как автор парадоксальных аллегорических лент «Патриотическая комедия» и «Макаров», народных драм «Рой» и «Мусульманин». Снял один из самых успешных кассовых хитов нулевых «72 метра», сериалы «1612», «Достоевский», «Бесы». Накануне юбилея с Владимиром Ивановичем встретился корреспондент «Культуры».

культура: Предлагаю рассматривать нашу беседу в качестве подстрочника к Вашим недавно изданным воспоминаниям «Зеркало для России». Возникает ощущение, что Вы умудрились прожить дюжину жизней — образ двоится, троится, множится, не собирается в фокус... И все-таки, Вы росли книжным ребенком или уличным сорванцом? 
Хотиненко: Парадоксально, это и для меня остается загадкой. Прежде всего книгочеем — старшая сестра не верила, что я за несколько вечеров осилил «Трех мушкетеров». Она открывала роман, читала начало фразы, а я продолжал и ни разу не сбился: не ведая, что творю, самостоятельно овладел навыком скоростного «диагонального чтения». Проглотил собрания сочинений Купера, Дойла, Беляева, массу советской фантастики. До седьмого класса перечитал всю местную библиотеку, проник в запасники и переворошил самые потрепанные книжки. Устраивал войны с перьями, боевыми луками, проволочными шпагами. Все соседские мальчишки хотели быть слугами короля, а не кардинала, доходило до смешного: помню, нас, трех гвардейцев, атаковали десятки мушкетеров. Все пропускал через себя, во мне до сих пор живут и Чингачгук, и д’Артаньян... Может быть, этот дикий замес и привел меня в режиссуру, о которой тогда не думал. 

Был патологическим отличником (каждая четверка казалась катастрофой) и уличным пацаном, воровавшим отцовские сигареты. За этот «Памир» батя меня выпорол, я перешел на самосад из тополиных листьев. Вырезал из дерева «настоящие» пистолеты, красил их черной краской, пугал прохожих, затевал дворовые олимпийские игры... Как-то в пионерлагере заработал фингал за пересказ несуществующего фильма, меня подловили на выражении «воинское соединение» — не смог его расшифровать. 

Однажды организовал политическую забастовку. Классная руководительница собиралась наказать нас за игру в наездников (лошадьми так же служили одноклассники), и я предложил устроить акцию. Дети приветствовали учительницу ледяным молчанием, кто-то пискнул: «У нас забастовка». Трех организаторов на неделю исключили из школы с запретом ходить в кино. Тогда мы сбежали из дома, но потом передумали и вернулись, когда уже вовсю шли поиски... Такова была страшная месть за недопуск в единственный городской кинотеатр, где я бесчисленное количество раз пересматривал американскую сказку «Седьмое путешествие Синдбада» и нашего «Человека-амфибию». Это волшебство стало маяком будущей стези, на которой мне довелось познакомиться с Вертинской, Кореневым и Казаковым. 

культура: Как увлеклись изобразительным творчеством? 
Хотиненко: Рисовал всегда. Прочитав «Цусиму» Новикова-Прибоя, начал лепить броненосцы, крейсера и эсминцы, оснащенные вырезанными из проволоки пушками. На подоконнике разыгрывались морские сражения. Закончив «Тиля Уленшпигеля», инсценировал аутодафе — загоревшийся пластилин капнул на руку, осталось пятно. 

культура: Как родители относились к этим художествам? 
Хотиненко: Они были фантастическими людьми, подарившими мне абсолютную свободу. Мама, например, не заглядывала в мой дневник: хорошо учусь, ну и ладно, ваши затеи — ваше дело, живите как нравится. Уже с возрастом стал замечать, что все положительные черты я перенял у нее и бати. 

Но жилось нам непросто. Отец строил дом, задерживался на работе, чтобы ковать гвозди и тайком выносить их в карманах. Куда деваться? Все тогда тащили, взять было неоткуда. Когда Валерий Залотуха писал сценарий «Мусульманина», вставил в уста матери героя фразу: «И кровать, на которой я вас родила, тоже из ворованных досок!» Это — наше, родное, неизбывное. В России неприменим закон: раз украл, значит, вор. Все значительно сложнее. 

культура: А откуда в Вас амбициозность, желание быть в центре внимания?
Хотиненко: Это казачья материнская линия. Отец был скромнее, когда не выпивал. А мама — с характером, видно, лидерский инстинкт достался от ее донских предков. 

культура: Отсюда и первые успехи — звание казахского чемпиона по прыжкам в высоту, стремительная карьера в молодежной организации «Гринабель» и собственная свердловская рок-группа «Машина времени»?
Хотиненко: Ориентируясь на «Роллингов», мы пели на русском языке. Собрали группу одновременно со столичным коллективом, но много лет не знали о существовании тезки. На первом публичном концерте в 71-м дали такого «жесткача», что на сцену выскочил побелевший парторг и вырубил в зале свет. Нас пропесочили, но, поскольку я играл на бас-гитаре в официальном ВИА «Синкопа», все обошлось. «Дедушка уральского рока» Александр Пантыкин пытался отыскать записи концертов нашей «Машины», но увы. 

культура: А чем запомнился «Гринабель»? 
Хотиненко: С благословения первого секретаря обкома комсомола это движение организовал уникальный павлодарский активист Виталий Еремин — харизматичный, англоговорящий и порой очень жесткий лидер. Себя он назвал президентом «Гринабеля», посвятил меня в капитаны, а затем сделал своей правой рукой, комиссаром в деле перевоспитания трудной молодежи. Я лично ездил по криминальным районам, отбирал новобранцев, порой с риском для здоровья. Потом выезжали на озера в летние лагеря, играли в «зарницу», учились разбирать и собирать АКМ, маршировали, пели песни у костра, учились ориентироваться на местности, ставили спектакли — скажем, «Тимура и его команду». Но нашим знаменем были «Алые паруса» и шпионская романтика: в подвале висели две фотографии — писателя Александра Грина и Рудольфа Абеля (отсюда и название «Гринабель»). Это была настоящая скаутская организация, но просуществовала она недолго — Еремин перебрался в Москву, и все заглохло. 

культура: Вы никогда не боялись, бросив все, начинать с нуля. После творческой встречи будущих архитекторов с начинающим режиссером Никитой Михалковым порвали с градостроительством, отслужили в армии и умчались в Москву. Кто срезал при поступлении во ВГИК? 
Хотиненко: Не скажу. Вылететь с первого тура было чудовищным унижением моего безграничного самолюбия. Я рисовал, сочинял, знал кино лучше моих нынешних абитуриентов. При этом всегда был убежденным карьеристом — в чем бы ни участвовал, пробивался на самый верх. Но тут вмешались личные, не имеющие ко мне никакого отношения, обстоятельства. Я поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссеров к Никите Сергеевичу, там учились всего два года, а не пять. 

На курсах нам показывали недоступные рядовым зрителям фильмы Феллини, Антониони, Копполы. Это был эмоционально-эстетический удар. Никто не думал о призах и фестивалях, а только о том, как сделать кино не хуже пантеона, главным режиссером в котором для меня стал Бунюэль (впрочем, ни тогда, ни сейчас своим кумиром его не назову). Мы учились с Ваней Дыховичным — я ходил к нему ночевать, чтобы всю ночь смотреть кино на только-только появившемся видеомагнитофоне. Он посоветовал мне «Бегущего по лезвию», и этот ридли-скоттовский киберпанк меня невероятно впечатлил. Но по-настоящему, изнутри, я прикоснулся к магии кино на съемочной площадке Михалкова. Это была универсальная школа, где главный урок — работа с актерами, от разбора роли до совместного с Адабашьяном придумывания персонажей, характеров, остроумных деталей сюжета. 

культура: В начале самостоятельного творческого пути не все складывалось гладко?
Хотиненко: Я был разочарован своими вестернами. «Один и без оружия», «В стреляющей глуши» стали кассовыми лентами, но я не смог передать то, каким вижу свое кино. Такие картины Антониони не покажешь... 

культура: И тут Вам встретилась метафизически одаренный драматург Надежда Кожушаная...
Хотиненко: Нет, мы познакомились раньше, вместе делали спектакли в свердловском студенческом театре. Надя всегда была вещью в себе, но мы сдружились на детских воспоминаниях — она даже написала по их мотивам сценарий «Воскресный день», я собирался его снимать. Замечательная, талантливая. На ней была трагическая печать. Мы сильно рассорились на «Зеркале для героя» — она предлагала невозможный мрачный финал: герой закапывал в могилу отца. Но, слава Богу, до ее ухода успели помириться. Перед нашей последней встречей увидел вещий сон, и внезапно он стал явью — случайно встретившись в «Останкино», мы расстались друзьями. И вскоре она умерла от пневмонии.

«Зеркало для героя» — целиком моя, авторская картина, но без Нади она бы не состоялась. Помню, как пришел к ней, она с порога огорошила меня, выпалив два слова: зацикленный день. У меня волосы дыбом встали. Затем этот мотив стырили и использовали в «Дне сурка». Некоторые вещи дважды выдумать нельзя. Сколько раз в кино снимали яблоки или траву, но обессмертил их Тарковский. 

культура: Вашим постоянным соавтором стал Валерий Залотуха. Он тоже рано сгорел... Его подкосила неудача с экранизацией «Великого похода за освобождение Индии»?
Хотиненко: Не думаю. Эту историю можно снять когда угодно, она не стареет, но прошлое не терпит сослагательного наклонения. Валера захотел пойти в режиссуру, я его предупреждал: это — не твое. Он сделал несколько неплохих документальных картин, продолжал писать книги, а у меня больше никогда не было такого соавтора. 

культура: Снимая «Рой» в 1990-м, Вы решили не ждать милостей от природы и махнули рукой на освещение, необходимое для съемок эпизодов. Обрели новую творческую свободу?
Хотиненко: Да. Если ты профессионал, ты обязан придумать, как выйти из положения — не пойти на компромисс, а использовать настроение природы как подсказку для картины и что-то изобрести. С тех пор в подавляющем большинстве случаев я находил удачные и выигрышные решения.

культура: Если представить Вашу фильмографию как одну ленту и попытаться разглядеть лирического героя, получится противоречивый портрет. Возникает ощущение, что Вы примериваетесь к роковым обстоятельствам, задаетесь вопросом «как бы я поступил, если бы?..» 
Хотиненко: Это можно принять как версию. Разумеется, я не делаю с себя слепки — это была бы скука смертная. Каждый новый фильм требует персонажа со сложным характером. Но что является критерием его правдоподобия? Снимая «Гибель империи», я понял: вопрос чести. Что можно потерять в жизни, кроме самой жизни? На самом деле, немного вещей — любовь, честь и достоинство. К сожалению, эти категории исчезают из современного мира даже на уровне лексики. Люди не замечают, как теряют лицо раз и навсегда. Чтобы все разрушить и обессмыслить, достаточно поменять местами добро и зло. В реальности действуют абсолютно нечеловеческие нравственные законы, данные нам свыше. Назовем их природными, зоологическими. Примеров несть числа. Их нельзя рассудочно взвесить, оспорить или отменить, ими можно просто пренебречь.

культура: Борьба добра и зла — вечный сюжет. Есть ощущение, что сейчас она сознательно затаптывается масскультом.
Хотиненко: Да, это «мягкая сила». Для начала внедряется аксиома «все строго относительно и индивидуально», человеку внушается идея уникальности его точки зрения, и он оказывается втянут во вселенский спектакль, приписан к условной, часто выморочной и бессмысленной роли, лишен точки опоры — свободного нравственного выбора, о котором много и глубоко сказано в Священном Писании. Затем человеку поручается уникальная «миссия». Кому-то — разрушать, другому — соблазнять, третьему — подавлять, служить, пресмыкаться... И в конце концов достичь края, где нет ни добра, ни зла. Эта метафизика описана в «Бесах»: гражданин кантона Ури дошел до края и повесился. 

культура: Зато не изменил себе. Куда любопытнее диалектическая пара — папа Кармазинов и сынок Верховенский... 
Хотиненко: Образ отца — карикатура на Тургенева. Но никто не возьмется сказать, что Иван Сергеевич — плохой писатель или дурной человек. Он ничем не хуже Федора Михайловича, усмотревшего в его образе возможность компромисса с темной стороной вещей. 

культура: А в Петруше — персонажа базаровского круга? 
Хотиненко: И эти вещи стали очевидны именно в наше странное время. Едва ли угловатый Базаров потянет на современного киногероя, а вот пластичному Верховенскому достаточно подкачать мускулатуру и эффектно представить его публике. Превращение отъявленных ублюдков в супергероев характеризует безысходное состояние современного кинематографа.

культура: Вы верите в глобальный заговор?
Хотиненко: Нет, в законы природы. Человеку дано различать добро и зло — он реализуется через сознательный выбор между «хорошо» и «плохо». Важно сделать это вовремя. 

культура: Что режиссеру сериалов по мотивам произведений Федора Михайловича открыл литературный классик? 
Хотиненко: В двух словах ответить сложно. Прежде всего научил читать свои книги. Я увидел в них бездну остроумия, никакого угрюмства, ни малейшего напряжения. К сожалению, юмор трудно перенести на экран... Да я вообще против экранизации классики. Есть вещи, которые нужно сберечь для внутреннего представления, оно на порядок богаче самых удачных интерпретаций. 

культура: Ваши фильмы часто служили поводом для острых дискуссий. Приходилось ли формулировать: эти претензии принимаю, а те — нахожу бессмысленными?
Хотиненко: Нет. Не читаю о себе, не вступаю в закадровую полемику. Случаются исключения. Например, литературовед Людмила Сараскина не приняла картину «Достоевский». Но, судя по характеру беседы, она не досмотрела фильм до конца — выключила телевизор, когда накануне казни писателю на голову надели мешок. Ну как можно было предположить, что мы с автором сценария Володарским этого не знали? Вопрос не в относительной целесообразности нарушения исторического факта, а в эмоциональном эффекте и законах драматургии. Начинающий писатель перед казнью вспоминал свою короткую жизнь и примерил мешок, который надевали на голову другому человеку. Что здесь нелогичного? 

В фильме «1612» не приняли образ единорога. Он завораживал меня с детства и, изучая источники, с удивлением открыл, что он присутствовал в русских сказаниях, служил символом Троицы, был вырезан на троне Ивана Грозного, а потом куда-то пропал и всплыл в контексте кельтских преданий. Я решил вернуть образ на экран. Увы, он не сложился со зрительским восприятием, это печально. 

культура: В последние годы много времени Вы отдаете преподавательской работе и заслужили репутацию эффективного, потогонного мастера. Есть ли задание, что предлагаете всем студентам? 
Хотиненко: Есть, называется «Предмет». Будущий режиссер должен взять простую вещь — очки, кофеварку, телефон — и, сняв три — пять кадров со звуковым сопровождением, создать зрительный образ, не присущий этому предмету. С помощью крупных планов, освещения, движения создать кино из ничего. 

Результаты бывают потрясающие: телефон превращается в небоскреб, тефалевский чайник становится железнодорожной станцией, а бутерброд — космическим кораблем. Как-то мы шли на сдачу работ, а студент в коридоре колдовал над обыкновенной ложкой. Настроились дать ему втык, но он нас покорил, превратив столовый прибор в бесконечную дорогу. А Саша Котт открыл Вселенную в банке с водой. 

культура: Большинство режиссеров не любят пересматривать свои фильмы, думают: ах, сегодня я бы снял лучше...
Хотиненко: Мне некогда. К тому же это схоластический перфекционизм. Спрашивают: «А сегодня Вы бы сняли «Мусульманина» иначе?» Разумеется, нет. А когда у меня выпадает свободный день, могу сесть и пересмотреть «Гибель империи». Как-то не надоедает — люблю своих персонажей, воздух и ткань этой картины. 

культура: Над чем работаете? 
Хотиненко: Готовлюсь к съемкам восьмисерийного телефильма, надеюсь завершить к столетнему юбилею Октябрьской революции — это история вагона, в котором Ленин прибыл на Финляндский вокзал. Кто сыграет вождя, пока не скажу.

культура: Вы очень многое успели и, вероятно, от многого устали. Что продолжает питать азарт, жизнелюбие, романтизм? 
Хотиненко: Красивых слов не найду, формулой тут можно убить все. Серафим Саровский считал уныние самым страшным грехом и встречал гостей фразой: «Радость моя, Христос Воскресе!» Это — моя путеводная звезда, хотя, как и всякий творческий человек, ежедневно борюсь с меланхолией.