Валентина КНУРОВА

08.10.2014

О нем Белинский отзывался в письме: «Готовится третий русский поэт... Пушкин умер не без наследника». После гибели Лермонтова критик переосмыслил его значение для отечественной культуры и приподнял планку: «Исполинский взмах, демонский полет — с небом гордая вражда —все это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина».

Не была ли эта оценка завышенной, и звучит ли она в действительности комплиментарно или, скорее, разоблачающе — об этом можно спорить. Однако Лермонтов по достоинству входит в русский поэтический пантеон. А уж под первым или вторым номером — судить только читателям. Готовясь к грядущему 15 октября 200-летию Михаила Юрьевича, «Культура» предложила великому поэту несколько важных, на наш взгляд, вопросов. 

культура: Говорят, талант — это повышенная чувствительность, обостренное восприятие мира. Наверное, обладая этими качествами, человек помнит себя с очень раннего возраста. С какого времени помните себя Вы?
Лермонтов: Когда я был трех лет, то была песня, от которой я плакал: ее не могу теперь вспомнить, но уверен, что если б услыхал ее, она бы произвела прежнее действие. Ее певала мне покойная мать.

культура: Поэтическая лирика — чаще всего любовная. Вы начали сочинять стихи довольно рано, но можно ли писать о любви, не испытав ее?
Лермонтов: Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея десять лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою она была или нет, но ее образ и теперь еще хранится в голове моей. Он мне любезен, сам не знаю почему. Один раз, я помню, я вбежал в комнату. Она была тут и играла с кузиною в куклы: мое сердце затрепетало, ноги подкосились. Я тогда ни об чем еще не имел понятия, тем не менее это была страсть сильная, хотя ребяческая; это была истинная любовь; с тех пор я еще не любил так... Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице. Я плакал потихоньку, без причины; желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату; я не хотел говорить об ней и убегал, как бы страшась, чтоб биение сердца и дрожащий голос не объяснили другим тайну, непонятную для меня самого. Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне мне неловко как-то спросить об этом: может быть, спросят и меня, как я помню, когда они позабыли; или тогда эти люди, внимая мой рассказ, подумают, что я брежу, не поверят ее существованию, — это было бы мне больно!.. Белокурые волосы, голубые глаза, быстрые, непринужденность — нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз.

культура: Иные критики заостряют внимание на том, что Ваш поэтический стиль развивался под влиянием западной, а не отечественной традиции.
Лермонтов: Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать... Однако же если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях.

культура: Народное творчество так много значит для Вас?
Лермонтов: Жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская, — я не слыхал сказок народных: в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности.

культура: Таким образом, заимствования, наследование уже существующих литературных традиций Вас не смущает?
Лермонтов: Херасков заимствовал у Вольтера, Вольтер у Вергилия, Вергилий у Гомера; кем пользовался Гомер? Жаль, что тогда не было книгопечатания!

культура: Сегодня весьма актуален вопрос о взаимопонимании между странами и народами, о способности и желании людей разных вер и наций договориться друг с другом. Как Вам кажется, понимают ли иностранцы русских?
Лермонтов: Иностранцы отказывают нам в нежности и чувствительности сердечной. Русский, говорят многие из них, до самой свадьбы не видит своей жены; да ему и видеть ее не нужно: дай ему кусок хлеба, чарку вина, да теплую печь: так он со всякою женою поладит. Почтеннейшие ошибаются: где более чувствительности, как не у нас? Если вся наша стихотворная братия в день напишет 1000 стихотворений, то верно из них 800 будет элегических; где же, в каком народе более чувствительности?

культура: А какой русский город любим Вами более других?
Лермонтов: Москва моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив! Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать.

культура: Вы относите себя к представителям романтизма?
Лермонтов: Приятель мой, француз П.П., весьма легко разрешает задачу романтизма и классицизма. Кто пишет без правил, и, следственно, пишет чушь, тот и романтик; кто же пишет по правилам Буало, утвержденным веками, тот всегда пишет изящно, тот и классик. Читателей он также делил на два разряда: кто судит о творениях по собственным чувствам и впечатлениям, получаемым при чтении, тот всегда ошибается, и, следовательно, романтик, кто же судит и чувствует по непреложным законам Баттё, тот никогда не заблуждается, следственно, тот классик.

культура: А сами Вы согласны с такой классификацией или готовы возразить своему приятелю?
Лермонтов: Добрый П.П.! Ты был знаменитый романтик, по твоему определению.

культура: Ваша жизнь кажется кипучей и деятельной. Философия отстраненности, успокоения чужда Вам?
Лермонтов: Я вовсе не разделяю мнения, будто жизнь есть сон; я вполне осязательно чувствую ее действительность, ее манящую пустоту! Я никогда не смогу отрешиться от нее настолько, чтобы от всего сердца презирать ее; потому что жизнь моя — я сам, я, говорящий теперь с вами и могущий вмиг обратиться в ничто, в одно имя, т.е. опять-таки в ничто. Бог знает, будет ли существовать это я после жизни! Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи.

культура: И, тем не менее, Вы никогда не боялись рисковать своей жизнью.
Лермонтов: Умереть с пулей в груди нисколько не хуже, чем умереть от медленной агонии старости.

культура: Но как уживаются слова «Страшно подумать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я» и дуэли, которых Вы, казалось, нисколько не стремились избежать?
Лермонтов: В России следуют правилам чести так же строго, как и везде... Мы меньше других позволяем себя оскорблять безнаказанно.

культура: Многие современники свидетельствуют, что причинами дуэлей были Ваш неуживчивый нрав и резкий характер, а также любовь играть словами, наполняя их насмешками и сарказмом.
Лермонтов: Тот, кто играет словами, не всегда играет чувствами.

культура: Но люди по большей части обидчивы, а Вы совершенно не скрывали своего сарказма.
Лермонтов: Так приятно исподтишка посмеяться над тем, чего так добиваются и чему так завидуют дураки.

культура: Наверное, обижаться тоже надо уметь?
Лермонтов: Обида такая пилюля, которую не всякий с покойным лицом проглотить может; некоторые глотают, разжевав наперед; тут пилюля еще горче.

культура: Многие люди наверняка питали к Вам недобрые чувства.
Лермонтов: Мне иногда кажется, что весь мир на меня ополчился, и если бы это не было очень лестно, то, право, меня бы огорчило...

культура: С таким характером, вероятно, было трудно обзавестись друзьями?
Лермонтов: Дружба теперь уже не чувство, а поношенная маска, которую надевает хитрость, чтобы обмануть простоту или скрыться от проницательности.

культура: Вы не верите в то, что дружба может быть долгой и верной?
Лермонтов: Есть престранные люди, которые поступают с друзьями, как с платьем: до тех пор употребляют, пока износится, а там и кинут.

культура: Если не люди, то, возможно, фортуна была к Вам благосклонна?
Лермонтов: Река поворачивает в сторону, когда встречает возвышенность; так и фортуна поворачивает в сторону, когда на дороге встречает людей с благородными мыслями и возвышенными чувствами.

культура: По Вашему собственному мнению, есть ли у Вас недостатки?
Лермонтов: Самый мой большой недостаток — это тщеславие и самолюбие.

культура: А раннее признание не вскружило Вам голову?
Лермонтов: Голова кружится от глупостей. Мне кажется, что по той же причине и Земля вертится вот уже 7000 лет.

культура: Знакомы ли Вам сомнения в собственных силах?
Лермонтов: Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет, со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути; мне или не представляется случая, или недостает смелости. Мне говорят, что случай когда-нибудь выпадет, а время и опыт выработают во мне смелость... А кто порукою, что, когда это все будет, я сберегу в себе хоть частицу пламенной, молодой души, которою Бог одарил меня весьма некстати, что моя воля не истощится от выжидания, что, наконец, я не разочаруюсь окончательно во всем том, что в жизни служит двигающим стимулом?

культура: Не было ли в Вашей жизни противоречия между литературной деятельностью и военной службой?
Лермонтов: До сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес своему неблагодарному кумиру, и вот теперь я — воин. Быть может, это особая воля Провидения; быть может, этот путь кратчайший, и если он не ведет меня к моей первой цели, может быть приведет к последней цели всего существующего... Если будет война, клянусь вам Богом, буду всегда впереди.

культура: Сегодня есть немало тех, кто, причисляя себя к современному высшему обществу, изо всех сил стремится вести светскую жизнь, считая это доказательством избранности. Как Вы относитесь к подобному времяпрепровождению?
Лермонтов: Надо вам сказать, что я несчастнейший человек... Я каждый день езжу на балы. Я пустился в большой свет. В течение месяца на меня была мода, меня наперерыв отбивали друг у друга. Это по крайней мере откровенно. Все те, кого я преследовал в моих стихах, осыпают меня теперь лестью. Самые хорошенькие женщины добиваются у меня стихов и хвалятся ими, как триумфом. Тем не менее я скучаю. Просился на Кавказ — отказали, не хотят даже, чтобы меня убили.

культура: Но каковы причины Вашей скуки?
Лермонтов: Было время, когда я, в качестве новичка, искал доступа в это общество: это мне не удалось, и двери аристократических салонов были закрыты для меня; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как искатель, а как человек, добившийся своих прав. Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; женщины, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы. Согласитесь, что все это может опьянять; к счастью, моя природная лень берет верх, и мало-помалу я начинаю находить все это несносным. Но этот обретенный мной опыт полезен в том отношении, что дает мне оружие против общества: если оно будет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), у меня будет средство отомстить; нигде ведь нет столько пошлого и смешного, как там.

культура: Вы невысокого мнения о свете?
Лермонтов: Прежде люди были просты: они знали только то, чему учились. Ныне, ничему не учась, всё знают.

культура: Значит, принадлежность к высшему обществу и право бывать там не дает Вам того, к чему Вы стремитесь?
Лермонтов: Я ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он принужден занимать себя, чтоб жить, как занимали некогда придворные старых королей; быть своим шутом!.. как после этого не презирать себя; не потерять доверенность, которую имел к душе своей... Я догадался, что не гожусь для общества, и теперь больше, чем когда-нибудь; вчера я был в одном доме NN, где, просидев четыре часа, я не сказал ни одного путного слова; у меня нет ключа от их умов — быть может, слава богу!

культура: Неужели в этом кругу совсем нет интересных людей?
Лермонтов: Видел я образчики здешнего общества: дам весьма любезных, молодых людей весьма воспитанных; все вместе они производят на меня впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого раза можно заблудиться, потому что хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями.

культура: Свет полон противоречий. Какое из них, на Ваш взгляд, самое характерное?
Лермонтов: Всякая из наших красавиц хочет жить подольше, а ни одна не желает быть старою: как согласовать сии желания?

культура: Раз уж мы заговорили о женщинах, каково Ваше истинное к ним отношение?
Лермонтов: Женщины злы, кричит угрюмый философ; женщины несносны, ворчит легкомысленный юноша; женщины скупы, говорит молодой расточитель; женщины неверны, твердит старый муж... Только одни пылкие, еще не разочарованные любовники уверяют, что женщины сотворены для нашего утешения. Кто в заблуждении?

культура: Говорят, в нашей жизни комедия постоянно перемешана с трагедией или наоборот. Так ли в литературном творчестве?
Лермонтов: Я где-то читал, что барон Голбарих так определяет комедию и трагедию: цель комедии есть женитьба, а трагедии — убийство; всякая интрига основана на том, будет ли свадьба и будет ли убийство? Будет свадьба, будет убийство: вот первый акт. Никто не женится, никто не умрет: вот второй. Как бы женить, как бы убить: вот что занимает всех в третьем. Неожиданный случай, останавливающий женитьбу и убийство, наполняет весь четвертый; наконец, в пятом автор женит и убивает, кого ему заблагорассудится.

культура: Удивительно, какое количество крылатых выражений почерпнула отечественная культура из Вашего творчества, такого насыщенного и такого непродолжительного: «Нет, я не Байрон, я другой», «Да, были люди в наше время», «Не вынесла душа поэта», «Печально я гляжу на наше поколенье!», «Люблю отчизну я, но странною любовью!», «Прощай, немытая Россия» и, безусловно, едва ли не самое цитируемое «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Наверное, нужно потратить много времени, чтобы создать такие шедевры?
Лермонтов: Время подобно непостоянной и капризной любовнице: чем более за нею гоняешься, чем более стараешься ее удержать, тем скорее она покидает тебя, тем скорее изменяет.

культура: Было бы странно, беседуя с поэтом, не попросить его прочесть стихи, а в нашем случае — ответить на несколько вопросов строками из своих стихотворений. Вы согласны?

Лермонтов: 

Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

культура: Тогда начнем наш поэтический блиц. Чего Вы больше всего боитесь?

Лермонтов: 

Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно.
Хочу, чтоб труд мой вдохновенный
Когда-нибудь увидел свет.

культура: Самый мучительный вопрос, который Вы когда-либо себе задавали?

Лермонтов: 

Мое грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла...
Зачем не позже иль не ране
Меня природа создала?

культура: Вы умеете прощать?

Лермонтов: 

Нередко люди и бранили,
И мучили меня за то,
Что часто им прощал я то,
Чего б они мне не простили.

культура: Кто сильнее: человек или судьба?

Лермонтов: 

...Тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.

культура: В Ваших стихах так много грусти, тоски и даже мрачного отчаяния. У Вас не осталось надежды на что-нибудь светлое и хорошее?

Лермонтов: 

И если б не ждал я счастливого дня,
Давно не дышала бы грудь у меня!

культура: Это тяжело — быть откровенным, открытым для других в своих стихах?

Лермонтов: 

Рассказ моих сердечных мук
Не возмутит ушей людских.

культура: Вы не готовы делиться самым сокровенным?

Лермонтов: 

Я не хочу, чтоб свет узнал
Мою таинственную повесть;
Как я любил, за что страдал,
Тому судья лишь бог да совесть!..

культура: Но подобная закрытость тяжело дается.

Лермонтов: 

...Легче плакать, чем страдать
Без всяких признаков страданья.

культура: Что Вы думаете о нашем современном мире?

Лермонтов: 

И скучно и грустно, и некому руку подать...

культура: Неужели все так плохо?

Лермонтов: 

Нет! мир совсем пошел не так;
Обиняков не понимают;
Скажи не просто: ты дурак, —
За комплимент уж принимают!

Все то, на чем ума печать,
Они привыкли ненавидеть!
Так стану ж умным называть,
Когда захочется обидеть!

культура: Вы максималист?

Лермонтов: 

Я — или бог — или никто!

культура: Было ли у Вас предчувствие будущего, предчувствие той судьбы, которая Вас постигнет?

Лермонтов: 

Я знал: удар судьбы меня не обойдет...

культура: И, наконец, может быть, самый главный вопрос к поэту. Зачем Вы пишете стихи?

Лермонтов: 

Есть сила благодатная
В созвучье слов живых.
И дышит непонятная
Святая прелесть в них.