Дарья ЕФРЕМОВА

18.06.2014

23 июня исполнилось 150 лет со дня рождения Анны Ахматовой. Королева декадентских салонов, прекраснейшая из муз, она не любила говорить о себе, а тетрадки с ранними стихами сжигала. Считала, что как художник оформилась в годы лишений. Учителями называла Некрасова и Державина. 

Точеный профиль, копна иссиня-черных волос, прозрачные голубые глаза. А еще красный розан, увековеченный Блоком, и «бесовская краса», воспетая Цветаевой. Портретам Ахматовой — будь то фотография, холст, набросок или восхищенное поэтическое обращение — несть числа. Как, впрочем, и сплетням, наветам, домыслам. Однажды юную жену Гумилева даже приняли за ожившую египетскую мумию, о чем она со смехом вспоминала: «В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке /.../ отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: «К слепневским господам хранфужанка приехала», а земский начальник Иван Яковлевич Дерин — очкастый и бородатый увалень, когда оказался моим соседом за столом и умирал от смущенья, не нашел ничего лучшего, чем спросить меня: «Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?» Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказочную мою худобу и, как им тогда казалось, таинственность называли меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастье».

Вскоре той, на кого засматривался весь Париж, пришлось привыкать к коммунальным неудобствам, случайным заработкам, существованию на грани нищеты. Корней Чуковский, зашедший как-то навестить Анну Андреевну в питерской квартире на Фонтанке, удивился горящей среди белого дня свече. «Почему? — Нет спичек. Нужно будет затопить плиту — нечем». Старушка-соседка не то с жалостью, не то с осуждением говорила: «Раньше хоть жужжала, а теперь распустит волосы и ходит как олень». Это было в 24-м году, когда негласным постановлением ЦК поэтесса на полтора десятилетия была «изъята из обращения». 

Всенародное признание пришло в 42-м. «Мужество», напечатанное в «Известиях», сразу побило все рекорды популярности. «Воюющая Россия, даже новенькие девятнадцатилетние лейтенанты самого последнего советского призыва, без подсказки «младших политруков», отличили ее простые и человечные стихи от трескучих «казенных гимнов», — вспоминала Лидия Чуковская.

Война застала Ахматову в Ленинграде. «С противогазом через плечо она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны, — вспоминала Ольга Берггольц. — Шила мешки для песка, которыми обкладывались траншеи и убежища...» 

«Первый день войны. Первый налет, — запишет сама поэтесса. — Щели в саду — Вовка (сын соседки. — «Культура») у меня на руках. Литейный вечером. Праздничная толпа. Продаются цветы (белые). По улице тянется бесконечная процессия: грузовики и легковые машины. Шоферы без шапок, одеты по-летнему, рядом с каждым плачущая женщина. Это ленинградский транспорт идет обслуживать финский фронт. Увоз писательских детей. Сбор в переулке у союза. Страшные глаза неплачущих матерей. Крупные деньги вывезены из города (ответ в банке). Моряки с чемоданчиками идут на свои суда. Все писатели уже в военной форме. Похороны «Петра» Растрелли и статуй в Летнем Саду. Первый пожар. Я — по радио из квартиры М.М. Зощенко. Тревога каждый час. Город «зашивают»  — страшные звуки». 

Уже немолодую и постоянно болеющую Ахматову по вызову Фадеева отправят в эвакуацию в Ташкент — вместе с элитой обеих столиц. Друзья говорили: Бог уберег. Она не выдержала бы и первой блокадной зимы. 

Ахматовские стихи военных лет, в особенности гордый четырехстопный амфибрахий: «Мы знаем, что ныне лежит на весах / И что совершается ныне...» — получили самую высокую оценку. Критика писала, что интимно-психологическая лирика уступила место патриотической взволнованности, ответственности художника за настоящее и будущее страны. Стали сравнивать с любимым ею Некрасовым. «Камерная поэтесса», каковой она и была в представлении большинства, пришла к мышлению широкими историческими категориями. Подчеркивали, в годы войны Ахматова перестала говорить о себе, ее героиня — стойкая женщина, мать, для которой все дети родные: «Первый дальнобойный в Ленинграде.../ Как равнодушно гибель нес / Ребенку моему». Словно о родном: «Постучись кулачком — я открою», — пишет она о погибшем под бомбами маленьком сыне ее соседей по Фонтанному Дому («Памяти Вали», 1942).

Уже в 46-м она снова попадет в немилость. Ее обвинят в безыдейности, отсутствии воспитательного начала, исключат из Союза писателей, назовут «монахиней-блудницей», мечущейся между будуаром и молельней. Спустя десятилетие опять начнут печатать, дадут литфондовскую дачу в Комарово. Позже критики отметят уникальную особенность ее творчества — умение говорить о страшном спокойно, простыми словами. Не отделять личного от судьбы народа, страны. К бесконечной галерее ее портретов, фотографических, станковых и стихотворных, добавится еще один — прозаический, написанный Чуковским. «Она — в окаянных стенах коммунальной квартиры, где из-за дверей бесцеремонных соседей не умолкая орет патефон, часами нянчит соседских детей, угощает их лакомствами, читает им разные книжки — старшему Вальтера Скотта, младшему «Сказку о золотом петушке». У них был сердитый отец, нередко избивавший их под пьяную руку. Услышав отчаянные крики, Анна Андреевна спешила защитить малышей, и это удавалось ей далеко не всегда». 

Мальчик Валя, о гибели которого Ахматова узнала в эвакуации, был одним из ее любимых воспитанников. Она обращалась к нему как к живому: «Принеси же мне горсточку чистой, / Нашей невской студеной воды, / И с головки твоей золотистой / Я кровавые смою следы». Так что и эта трагедия оказалась очень личной. 

«Поэзия Ахматовой — прежде всего, подлинность, невыдуманность чувств», — сказал о ней Александр Твардовский. Ей не требовалось ничего выдумывать — жизнь сама подкидывала душераздирающие сюжеты.