Андрей САМОХИН

12.11.2024

Материал опубликован в октябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Для того, кто не совсем далек от отечественной словесности, этот человек не нуждается в представлении. Но у юбилеев есть свои каноны, поэтому все же представим его. Итак: советский и российский прозаик, поэт, драматург, киносценарист, редактор, «поднявший» в начале нулевых «Литературную газету», лауреат Бунинской и Гоголевской и других литературных премий, обладатель множества государственных, региональных и общественных наград. А еще — председатель Национальной ассоциации драматургов, член комиссии Госсовета РФ по направлению «Культура», член Совета при Президенте по реализации государственной политики в сфере поддержки русского языка и языков народов России, Общественного и Художественного советов при Министерстве обороны РФ, попечительского совета Патриаршей литературной премии... Ну а если кратко — писатель, искренно любящий Россию и умудрившийся, стремительно войдя в большую литературу еще в 1980-е, остаться до сих пор одним из самых читаемых в стране мастеров пера.

СВОЙ: Юрий Михайлович, юбилей «70» — серьезная ступень для самоосмысления и в человеческом, и в творческом измерении. Разделяете ли вы сами для себя человека Юрия Полякова и писателя с теми же именем и фамилией? Сожалеете ли о чем-то в судьбе того или другого?

Поляков: Литературоведы не случайно придумали термин «лирический герой», чтобы отделить личность поэта от того образа, который формируется при чтении стихов. Для прозаика эта «вилка» еще очевиднее. Иначе моя супруга, заметив, что мои герои постоянно изменяют женам, давно бы со мной развелась, а мы с ней вместе, тем не менее, уже полвека. Как ни крути, жизнь писателя — это тот материал, из которого строится его художественный мир. Остальное — вопрос честности автора, степени его и особенностей художественного метода. А сожаления по поводу совершенных ошибок и неверного выбора — это один из главных побудительных мотивов творчества.

СВОЙ: У каждого крупного писателя был свой гласный или негласный литературный учитель, с которым он сверял свое творчество. Есть ли такой литературный наставник у вас?

Поляков: Если говорить о поэзии, а именно с нее я начинал, то моим учителем был один из лучших русских лириков ХХ века Владимир Соколов, он и написал предисловие к моей первой книжке «Время прибытия», вышедшей в 1980-м. Большое влияние оказали на меня Тютчев, Блок и поздний Заболоцкий. Как прозаик я всегда сверял свои тексты и «чистил себя», ориентируясь на таких гигантов, как Гоголь, Лесков, Горький, Бунин, Катаев... В драматургии всегда мысленно держал перед собой как образцы Чехова, Уайльда, Горького, Булгакова. В публицистике своими учителями считаю Достоевского, Меньшикова, Кожинова. Были главные редакторы, с которых брал пример, когда возглавлял ЛГ, это — Некрасов, Катков, Дементьев.

СВОЙ: Неизменными для вашего творчества остаются ирония и сарказм (хотя и «помягчавшие» со временем). Это — только литературный инструмент писателя Полякова или защитный мировоззренческий рефлекс Полякова-человека?

Поляков: Это — изначальное, богоданное мировосприятие. Если человек от природы не обладает обостренным чувством комического, не владеет вербальным юмором, не ощущает смеховой изнанки жизни, не наделен даром самоиронии, он никогда не сможет писать сатиру и не совладает с гротеском. Не могу слушать телевизионных юмористов, они напоминают мне кастратов, пытающихся петь арию варяжского гостя. Мало кто знает, что я начинал свой литературный путь с пародий. Кстати, главная претензия начальства к рукописи «Ста дней до приказа» относилась не к жесткому изображению дедовщины, как можно подумать, а к «неуместной иронии» автора над армейской жизнью. Да, в уставе юмора нет, но ведь жизнь — это не устав. Вообще, у нас почему-то, когда речь заходит о писателе, чувство юмора считается признаком нерусскости. Возможно, из-за долгого навязывания литературе и обществу «одесского канона» смеховой культуры. Но я-то учился у Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Зощенко, Булгакова, писателей истово русских. У меня как-то состоялся любопытный разговор с Валентином Распутиным, человеком от природы неулыбчивым. «Юра, — спросил он, — Россия гибнет, а у вас в «Демгородке» сплошной смех. Так нельзя!» «А как же Гоголь?» — возразил я. «Но вы же не Гоголь!» Что верно, то верно. Но чтобы лучше понять русскую природу моего смеха, достаточно сравнить мою прозу с сочинениями того же Войновича. Кстати, сатира, замешанная на русофобии, недолговечна. Кто сейчас перечитывает «Чонкина»? Русской смеховой культуре свойственна самоирония, ведь когда смеешься над недостатками своего народа, смеешься и над собой, а вот когда потешаешься на чуждым тебе народом, сам ты вроде как в «белом фраке» посреди фекальной антисанитарии. И тогда все становится понятно.

СВОЙ: Есть ощущение, что в ваших произведениях нет ни одного полностью положительного героя. Зато обилие циников, пройдох. Классических для русской литературы «маленьких людей» заменяют недотепы-обыватели. Даже если вы явно жалеете своего героя, как Олега Башмакова в романе «Замыслил я побег», вы все равно над ним подсмеиваетесь. А любите ли вы своих героев?

Поляков: Критики причисляют меня к гротескным реалистам, а в этой системе координат и не может быть изобилия положительных героев. Специфика жанра. Много ли таковых у Гоголя, Гашека, Чапека, Булгакова, Ильфа и Петрова? Но у меня они все-таки встречаются. Разве Джедай, погибший, защищая Белый дом от ельциноидов, не положительная фигура? А Зоя Мятлева, героиня романа «Любовь в эпоху перемен»? А Светлана Погожева, главный персонаж мелодрамы «Одноклассница»? Могу и еще приводить примеры. Расскажу забавный эпизод. Когда мой товарищ и тогдашний сосед критик Владимир Куницын прочитал в рукописи «Козленка в молоке», он сказал мне примерно то же самое: «Что за паноптикум, ни одного приличного героя!» Я внял сетованиям, придумал и ввел в готовую ткань образ идеального писателя Костожогова, намекая на гоголевского образцового помещика из второй части «Мертвых душ». И что же? Все потом хвалили яркость отрицательных персонажей и в один голос упрекали автора в ходульности образа Костожогова. Любопытно, что патриарх Кирилл в пастырском слове перед вручением Патриаршей премии как-то предостерег писателей от создания положительных персонажей, правильных с точки зрения православной этики, но мертвых в художественном смысле... Думаю, из опыта яркого амбивалентного героя, поучительного в своем саморазрушении, читатель извлечет для себя куда больше пользы.

СВОЙ: Насколько в героях разных ваших повестей и романов велико альтер эго Юрия Полякова? За исключением «Совдетства», где автобиографичность очевидна?

Поляков: А тем не менее героя «Совдетства» зовут Юрой Полуяковым. Намек: мол, я, да все-таки не я. Знаете, личность автора проявляется в произведении искусства примерно так же, как тело исполнителя в танце. Движущееся тело — это еще не танец, но и без тела танца не бывает. Вот как-то так ...

СВОЙ: В свое время после «Демгородка» и антиельцинской публицистики от вас с ужасом отбежали либералы-космополиты, но, по большому счету, не приняли и писатели-почвенники. Можете ли вы про себя сказать словами известного стихотворения Алексея Константиновича Толстого «Двух станов не боец...»?

Поляков: От либеральной общественности я получил «черную метку» гораздо раньше. Это случилось, когда я в повести «Апофегей» сатирически вывел Ельцина под именем Бусыгина, фактически предсказав самодурство как политический стиль первого президента России. Честно говоря, с либералами-космополитами я никогда особенно близок не был, хотя бы в силу своих рязанских корней, у этих ребят «фейсконтроль» всегда хорошо работал. Могу сказать, что рукопись «Ста дней до приказа» я сначала отнес в «Наш современник» Сергею Викулову — отказ. Потом в «Москву» Михаилу Алексееву — отказ. И только главный редактор «Юности» Андрей Дементьев взял повесть и попытался пробить в печать. Понадобилось шесть лет. Уже тогда, при советской власти, наша литература была двухобщинной, но существовали определенные правила игры и красные линии. Астафьев печатался в «Новом мире», а Алексин в «Нашем современнике». Существовало джентльменское соглашение о взаимном признании талантливых авторов, принадлежащих к разным лагерям. Теперь ничего такого нет, две общины — «почвенная» и «беспочвенная» — существуют автономно, друг друга фактически не замечая. Любопытно, что государство все последние десятилетия до последних событий поддерживало исключительно «беспочвенников», многие из которых стали теперь иноагентами. Думаю, их отъезд был вроде бегства в Литву любимых царских гусляров, песельников и брадобреев. Мол, куда государь денется? Соскучится и призовет. Пока вроде не соскучился... Цитата из Толстого имеет продолжение: «...а только гость случайный». Это не про меня, достаточно прочесть мою книгу «Желание быть русским». С голимыми почвенниками отношения у меня не сложились, так как я убежден: патриот не имеет права быть глупей либерала. Чтобы любить Отечество, достаточно внутреннего императива, а чтобы защищать Родину в этом мире клеветы и наветов, необходимы знание и гибкость ума.

СВОЙ: Вы постоянно возвращаетесь к «советской» теме. Ныне — все больше с ностальгией. Тем временем в соцсетях не утихает «холивар» так называемых красных с так называемыми белыми. Причем идеализация РИ или СССР у этих оппонентов часто вытекает из слабого знания истории. Не пора ли наконец без умиления и поношения осмыслить значение советского периода?

Поляков: Этим я и занимаюсь по мере сил. Считаю, что советская эпоха сегодня оболгана, искажена примерно так же, как была оклеветана царская Россия в первое послереволюционное десятилетие, до осуждения исторической школы Покровского. Большевики спохватились побыстрее, мы еще продолжаем с коровьим упорством жевать антисоветский чуингам. Свои вершины и пропасти были и у Российской империи, и у СССР. Вообще, на мой взгляд, антисоветизм, который в последние три десятилетия был негласной идеологией «новой России», — это всего-навсего разновидность русофобии. В сравнительном анализе эпох и версий российской государственности давно пора отбросить мифы и клише. Историческая реальность гораздо сложнее пропагандистских фантазий. Приведу один пример. Когда я слышу, что предреволюционная Россия была страной чуть ли не поголовной грамотности, я сразу вспоминаю моих рязанских бабушек Анну Павловну и Марию Гурьевну, обе не умели ни читать, ни писать. Как же так? Если все было так прекрасно, то зачем потом понадобился ликбез — ликвидация безграмотности? И вот совсем недавно мой друг, выдающийся православный публицист Александр Щипков поведал мне любопытный факт: оказывается, Временное правительство приняло решение о прекращении государственного финансирования церковно-приходских школ, где те же крестьянские дети приобщались к первичной грамотности. Так что моим бабушкам, достигшим школьного возраста, просто негде было учиться. А потом — гражданская война, голод, разруха, военный коммунизм, НЭП, восстановление в том числе начальной школы. Любопытно, что мой дед Илья Васильевич, погибший на фронте, был старше своей жены и односельчанки Марьи Гурьевны на несколько лет и, в отличие от нее, вполне образован, он даже работал мальчиком в лавке Сытина, потом окончил техникум книжной торговли. Думается, знание таких подробностей могло бы в чем-то примирить наших красных и белых.

СВОЙ: Известно высказывание Юрия Андропова «Мы не знаем общества, в котором живем». А знаем ли мы то общество, в котором мы живем сегодня? Способна ли, на ваш взгляд, ответить на этот вопрос литература?

Поляков: Все-то он прекрасно знал и совершенно не случайно готовил реформу союзного устройства страны, доставшуюся нам от Ленина и Троцкого вопреки позиции наркомнаца Сталина. Вместо республик планировалось создание крупных наднациональных административно-производственных территорий, что никак не ущемляло культурно-языковую автономию народов и народностей СССР. Не успел... Думаю, и сегодня те, кому положено, хорошо представляют себе проблематику нынешнего российского социума, трещины и взрывоопасные точки. Обращу внимание на три острые проблемы. Вопиющая социальная несправедливость как результат разворовывания госсобственности в 1990-е и присвоение природной ренты. «Сувенирная демократия» как результат разрешения рутинного конфликта между ветвями власти с помощью танковой пальбы по парламенту. Когда знакомый либерал заводит вавилонский плач об авторитаризме, я спрашиваю: «Я вот выступал против расстрела Белого дома. А ты?» — «Я... поддерживал... но это другое...» — «Нет, не другое. Поэтому заткнись!» Наконец, межеумочное положение государствообразующего русского народа, который до сих пор воспринимается как своего рода «межэтнический эфир». Вроде есть, а вроде и нет... И как при таком раскладе мы будем восстанавливать Русский мир на возвращенных территориях? Конечно, большая русская литература (не путать с «Большой книгой»!) постоянно к этим вопросам обращается. Но кто ж ее читает?

СВОЙ: Практически все ваши произведения экранизированы. Какой из фильмов вам кажется самым удачным (в смысле киновоплощения текста книги) и какие вы бы не советовали смотреть вообще?

Поляков: Мне кажется, это «Козленок в молоке» Кирилла Мозгалевского, «Апофегей» Станислава Митина, «Парижская любовь» Константина Одегова, «Левая грудь Афродиты» Александра Павловского... Точно смотреть не стоит «Сто дней до приказа». Нельзя экранизацию превращать в авторское кино. Это уже какая-то злостная сокуровщина. Особняком стоит «ЧП районного масштаба» Сергея Снежкина. Фильм талантливый, что и говорить, но это уже чистой воды антисоветчина, а моя повесть принадлежит при всей критичности к советской литературе.

СВОЙ: Вы давно уже известный и востребованный драматург. Какие из постановок ваших пьес в разных театрах вам особенно дороги?

Поляков: У меня немало достойных постановок по всей стране и за рубежом, недавно ездил в Рыбинск и летал в Кустанай на премьеры. Много лет с успехом идут мои «Одноклассники» в Театре Российской армии (постановка Б. Морозова), «Хомо-эректус» в Театре сатиры (постановка А. Житинкина). Сейчас активно сотрудничаю с Театром-студией Всеволода Шиловского, там идет несколько моих пьес, к моему юбилею они поставили мелодраму «В ожидании сердца». До сих пор сердце болит от того, что сделали с доронинским МХАТом имени Горького. Зондеркоманда под руководством Боякова при попустительстве власти просто уничтожила великолепный нормативный русский театр, изгнав Доронину. Я тогда был председателем Общественного совета Министерства культуры и пытался вмешаться. Мне сказали: «Не лезь, если хочешь, чтобы там шли твои пьесы!» Я полез... В результате были сняты из репертуара любимые зрителем «Контрольный выстрел», поставленный покойным Говорухиным, «Как боги...», поставленные самой Дорониной, «Особняк на Рублевке», а декорации для надежности сожжены. А Кехман, сменивший Боякова, сказал, что Поляков никогда не вернется на эту сцену. Увы, российский театр сегодня в руках беспочвенников. Вот эти постановки мне особенно дороги...

СВОЙ: Россия третий год воюет. Появилась плеяда талантливых Z-поэтов, есть уже и несколько крепких прозаических вещей, пока, увы, не дотягивающих до уровня «лейтенантской прозы». Рано? А вы сами не думали как-то отразить происходящее в своем творчестве?

Поляков: Между прочим, в 1981-м я защитил кандидатскую диссертацию по фронтовой поэзии и появление новой фронтовой поэзии предсказал, едва началась СВО. Уже есть серьезные творческие удачи, назову хотя бы поэта Сергея Лобанова и прозаика Алексея Шорохова. Оба фронтовики, оба были ранены, оба талантливы. Уверен, нас ждет появление грандиозных произведений о том, что сейчас происходит на войне за Русский мир. Тамошняя конфликтология очень близка по накалу и безысходности тому, что описано в «Тихом Доне». Я, будучи непризывного возраста, откликаюсь на события как могу, стихами, такими, например:

Салюты победные, ох как не близки.

Руины «рейхстага» пока не видны.

Хватило бы мрамора на обелиски

Четвертой Отечественной войны!

СВОЙ: Пользуясь выражением одной из героинь «Козленка в молоке» — написано ли уже ваше «главненькое»? Или же оно, как водится, принципиально «впереди»?

Поляков: С «главненьким» как с любимой женщиной: пока не охладел, она главная и навсегда. Сейчас для меня это прозаический цикл «Совдетство». А там посмотрим. Стосковался по эпической сатире.

СВОЙ: Воспользуюсь для последнего вопроса словами из вашего стихотворения: дождемся ли мы, когда «Царь-пушка бабахнет, Царь-колокол бухнет в набат»?

Поляков: Ждем-с. Общество в широком смысле слова к мобилизации ради Победы давно готово. Не готовы, по-моему, сама власть (тогда и с нее будет иной спрос) и узкий правящий класс, сознающий неправедность своих доходов и боящийся любого изменения статус-кво. Космополитизм начинается там, где деньги, а патриотизм заканчивается там, где деньги...

Фото: Photoxpress