Елена ФЕДОРЕНКО

29.03.2023

Театральный мир празднует двухсотлетие великого драматурга Александра Николаевича Островского. Еще одна памятная дата: 170 лет назад его герои впервые вышли на подмостки — на Императорской сцене представили комедию «Не в свои сани не садись». Историк театра Нина Шалимова ответила на вопросы «Культуры».

— Жизненный и творческий путь Островского изучен, но из написанного как бы ускользает его человеческий облик. Каким он был?

— Нам доступен эпистолярий Островского, его дорожные записи, но нет в них ничего особенного — письма деловые, сугубо информативные, никаких внутренних излияний и душевных откровений. Думаю, он был закрытым человеком, и что-либо о нем понять исследователю трудно. Когда мы читаем письма Пушкина или «Дневник для одного себя» Льва Толстого, то личность автора, писателя и человека проявляется весьма очевидно. А у Островского по внешней жизни — ничего экстремального: нет каторги, как у Достоевского, нет ни дуэлей, ни ссылки, ни тайного полицейского надзора. Он так «упаковывается» в свое время, в свою среду, что и сам кажется человеком усредненным. Когда Пушкин, Достоевский или Толстой уходили из жизни, это было событие общенационального значения, всколыхалось все общество. Островский умер тихо, незаметно, и никакого глобального потрясения его смерть не вызвала.

— Кто-то сказал, что он домосед с бледной биографией, и потом это утверждение размножили на просторах интернета. Вы ученый, занимающийся Островским около 40 лет, наверное, о чем-то догадываетесь?

— Кое о чем догадаться можно. Первое, что кажется важным в его личности, — дар уравновешенности, я бы назвала это даром композиции. Он никогда не выплескивался — письменно и, судя по воспоминаниям современников, в устном общении тоже, как сказали бы сегодня, не грузил собеседника. Открыт, благожелателен, но далек от всякого откровенничания. Островский вообще в душевном отношении опрятен.

А вот что у него было в глубине души — вопрос. Иногда, очень редко, но кое-что прорывается, хотя в его биографии нет экстремальных моментов, когда происходит преображение всей жизни. Чехов внезапно срывается в никому не понятную поездку на Сахалин, где проводит социологическое исследование, — зачем это писателю? Но мы-то понимаем: что-то внутри требовало оторваться от светского общества, литературных салонов и как-то уединиться.

— Но у Островского ведь нет подобных ярких событий в биографии?

— У Островского ничего нет внешнего и броского, а таинственное присутствует. Например, со своей первой женой он почти два десятилетия жил невенчанный. Почему? Александр Николаевич так и не объяснил. Они нажили четырех детей. Об Агафье Ивановне современники говорят как о милой, симпатичной, доброй, но невидной замоскворецкой мещанке. Мы ведь долгое время даже не знали ее фамилии, пока не нашлась в церковных книгах прихода запись об ее отпевании. Она оказалась самой простой — Иванова.

Как Тургенев поразился обстановкой обыденного замоскворецкого обихода Островского и простоватым обликом его жены! На него, потомственного столбового дворянина, это произвело удивительное впечатление: такого не может быть, потому что не может быть никогда, — так знаменитые драматурги не живут! Но бедная Агаша начинала сожительствовать не с известным писателем, а со скромным, никому не известным мелким чиновником. Она долго болела, тихо страдала, хоронила детей.

— Почему Александр Николаевич не обвенчался со своей скромной Агафьей Ивановной?

— Этот момент тоже может нас навести на кое-какие соображения о личности Островского. Хотя ответа нет ни в его письмах, ни в дневниках. В его драматургии немало молодых людей, которые не решают жениться, потому что родители не дают благословения. Думаю, Островский не венчался с Агафьей Ивановной, оставив ее в ложном положении до конца жизни, так как отец был против. И Александр Николаевич не переступил через отсутствие отцовского благословения. Здесь есть о чем подумать.

— Агафья Ивановна умерла, и Островский влюбился в актрису Любовь Павловну Никулину-Косицкую — об этом много написано.

— Агаша тяжело болела, когда на Островского напала зачарованность бодрой и веселой Любовью Павловной — это было каким-то помрачением ума. Она — актриса замечательного жизнелюбия и здоровья, голосистая певунья, очень правдивая и на сцене, в своих ролях, и в жизни, — еще не была Никулиной — это фамилия по мужу. Островский просто голову потерял. Он же для нее и с нее написал Катерину Кабанову в «Грозе». Что мужчина может подарить любимой женщине, если он — драматург, а его избранница — актриса? Островский подарил ей гениальную роль.

— Она стала первой Катериной Кабановой?

— И задала тон, мысль, интонацию всем последующим исполнительницам этой роли на русской сцене XIX столетия. В Катерине есть одно качество, и она сама про это говорит и это правда: «Обманывать-то я не умею; скрывать-то ничего не могу». Как не умеет? Каждый человек умеет если не солгать, то умолчать о чем-то. А Катерина — нет, ей это не дано. Такой была и сама Любовь Павловна. Ее женская история печальна — она влюбилась, и, естественно, не в того, в кого надо, он обобрал ее, жизнь семейная не сложилась. А в Островском какая-то заноза осталась. Через два года после смерти Агаши Александр Николаевич женился на Марии Васильевне Бахметьевой — актрисе не первого ряда, яркой, красивой, цыганистого облика, домовитой, отчасти властной, хозяйственной, и прожил с ней до конца жизни вполне благополучно.

— Как он писал?

— Невероятный трудяга, он писал и писал, одну пьесу за другой. И все время торопился успеть — к началу сезона, к бенефису одного из любимых актеров или возникала нужда покрыть какие-то долги. Если говорить о процессе творчества, то Островский долго вынашивал пьесу и до тех пор, пока она у него вся не сложилась в голове, писать не начинал. Он должен был увидеть каждого персонажа, даже произносящего две-три реплики, — живьем, в красках, объеме, в цвете, в темпе, в характере, в ужимках, ухватках, привычках. Тогда он садился и очень быстро сочинял, иногда через две-три недели пьесу заканчивал. Так писал всю жизнь и написал 48 пьес — оригинальных.

— «Певец Замоскворечья», «отец русского национального театра», «летописец русской жизни» — хрестоматийные аксиомы…

— Да, он считается истинным русаком, почти русопятом. А он вообще-то знал пять иностранных языков и перевел для русского театра немало европейских пьес — Шекспира, Гольдони, Кальдерона, французов — и без словаря, с подлинника, а не с подстрочника. Это важный момент, потому что Островский, конечно, был русским европейцем — сложился к началу XIX века этот культурный тип в русской жизни, начинается он с Карамзина и Жуковского.

— Островский бывал в Европе?

— Он в Европе бывал. Но то, что он пишет о своих впечатлениях от Европы, не сравнить ни с «Письмами русского путешественника» Карамзина, ни даже с «Игроком» Достоевского или «Вешними водами» Тургенева, которые описывали европейскую жизнь «в близкой оптике». Для Островского Европа — на расстоянии и дистанционно. Он будто чувствовал эту дистанцию и ее соблюдал. У него не распахивались глаза от восхищения, и он не писал гневных инвектив по поводу европейской буржуазности, как Лев Толстой или Достоевский. Как писателя Европа его не вдохновляла. У него в пьесах она присутствует только как деловое место промышленности и торговли, а для русских еще и отдыха. Для него важно только одно: преломление европейского культурного наследия в русской жизни, и это, главным образом, пересечение с Шиллером. Шиллеровские роли у русских актеров — особая страница истории театра.

Он выезжал в Европу полномочным представителем русской истории и культуры и не забывал, что он — посланник Москвы, России, великой и мощной державы. И его исторические драмы: «Василиса Мелентьева», «Тушино», «Минин», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», гораздо менее востребованные современным театром, чем замоскворецкие сцены, картины и комедии, — свидетельствуют об этом со всей полнотой.

— Драма считается самым объективным родом литературы. Почему?

— Автор будто спрятан за своими пьесами. Прозаик может в комментариях, в объяснениях, лирических отступлениях как-то себя проявить, а драматург такой возможности не имеет. Слева написано, кто говорит, справа — что говорит, а драматург как человек в своем произведении отсутствует. Он присутствует только своим талантом — в композиции пьесы, в системе образов, в организации конфликта. Из всех русских драматургов Островский — самый объективный: все внутреннее и экзистенциальное он из текста убирает. Личность Александра Николаевича остается неразгаданной — трудно распознать, каким он был, как тяжко догадаться про Шекспира, от которого ничего не осталось, кроме его пьес. Но по тому, какова основная интонация драматургии Островского, чувствуется, что он был хорошим человеком и простым.

— У его пьес счастливая судьба: у них сразу появился свой дом — Малый театр. У автора тоже все шло гладко?

— Это сейчас безусловно — начнешь перечислять: одна пьеса лучше другой. Вспоминаем, к примеру, комедию «На всякого мудреца довольно простоты» в постановке Товстоногова или Захарова, и ахаем: «Какая пьеса!» Когда они появлялись, было иначе. Один из критиков, не хочется даже упоминать его имя, написал об Островском статью, которая называлась ни больше ни меньше «Бессилие творческой мысли», а доказательством этого «бессилия» служила пьеса «На всякого мудреца довольно простоты». Сейчас в это трудно поверить, но это так.

Или не сходящая со сцены более полутора столетий комедия «Банкрот, или Свои люди — сочтемся». Театр в этой комедии всегда лихой, активный, душевно здравый и здоровый. Какие роли — чудо! Считаю важным напомнить то, что знают только специалисты. Островский пытался привлечь к написанию этой большой дебютной пьесы неудавшегося актера, который оказался ничтожным человеком, тандем не сложился. «Банкрота» запретили, но Островский читал его в литературных кружках, среди актеров, и слух о том, что появился гениальный драматург, прошел очень быстро. Дальше — успех комедий «Бедность не порок», «Не в свои сани не садись» — естественно, появились завистники, и пошел слушок, что «Свои люди — сочтемся» написал тот самый неудавшийся соавтор. Со временем выяснилось, что это подлый, пошлый навет, но это со временем. А с ощущением, что про тебя думают: «Вор и плагиатор!» — надо было жить год за годом, а в году 365 дней, и каждый из них ты чувствуешь себя оклеветанным, несправедливо оболганным.

И появился мотив завистливой сплетни во многих пьесах Островского, где он касается обыкновенной жизни обыкновенных людей. По тому, как разрабатывает эту тему Островский, понимаешь, что ему дорого далось. Он не оправдывался на всех углах, не писал гневные протесты, он как-то стиснул зубы и перетерпел. Вообще в Островском угадывается ценное качество, кстати, очень христианское, — терпение ко злу, которое ты не можешь изменить. Терпение — великая сила, она базируется на убеждении, что правда справдится. У Островского — внутренняя уверенность в том, что все перемелется — мука будет, не стоит гневаться, а надо перетерпеть, и ты доживешь до того дня, когда правда не даст себя забить полностью, загнать и ликвидировать. Она все равно восторжествует. Эта его вера в силу правды восхищает.

— Не потому ли со спектаклей по Островскому выходишь с чувством, что все хорошо, жизнь продолжается, наша жизнь, а не та, давняя, которую показали на сцене?

— В воспоминаниях и письмах Островского можно встретить его огорченным, но никогда — злым, гневным, крикливым, оправдывающимся или обвиняющим. Он в этом плане обладает мужеством самостояния. И эти личные качества Островского проявляются в интонации, в атмосфере, в тоне его драматургии. Он может взять грустную и безотрадную ситуацию, но окутать ее чувством юмора, шутливостью, мягкой улыбкой, удивлением — потому самые печальные сюжеты вселяют в читателя и зрителя душевную бодрость, надежду на то, что все равно в конечном счете кривда попятится и правда свое возьмет. Ни одна его пьеса, даже та, которая кончается смертью героини или полной личной катастрофой героя, — не наводит уныния и безотрадности. Напротив: поживем еще! Еще дай Бог все будет — наладится, образуется! Жизнь не окончена! А жизнь Островский любил: какая бы она ни была, все равно это жизнь, и в ней есть свои, пусть редкие, но счастливые мгновения. А трудности либо преодолимые, либо терпимые — и отсюда чувство света, сердечности, теплоты, которые исходят от самых безнадежных сюжетов.

— И от «Грозы»?

— Даже когда такая прекрасная, светлая, высокая героиня, как Катерина Кабанова, в муке, в отчаянии кончает с собой — все равно находятся слова милости, прощения, веры в любовь, которые сначала сама Катерина произносит. Она понимает, что идет на страшный грех, — церковь не совершала панихиды по самоубийцам и сейчас не совершает — это неотменимо, но люди, как правило, забывают, что церковь не запрещает молиться о них тем, кто истинно их любит. Когда Катерина на пороге смерти, уже приняв решение, об этом вспоминает, то произносит замечательную фразу: «Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться…» И эта вера освещает каким-то высоким настроением этот, кажущийся безнадежным, финал. А уж когда Кулигин говорит, что «тело ее здесь, возьмите его; а душа теперь не ваша: она теперь перед судией, который милосерднее вас!» — надежда на милость Божию по отношению к настрадавшейся женщине, знавшей всего десять ночей счастья, не дает зрителям предаться безнадеге. Была такая большая любовь, жила такая прекрасная женщина, и осветилась жизнь города Калинова. В драматургии Островского всегда есть один по-настоящему светлый, сильный, чистый, хороший человек.

— В каждой пьесе?

— Да. Хорошего в жизни, может, меньше, чем плохого, но оно важнее — Островский в это твердо верил и никогда не забывал это хорошее показать. Не в примитивном конфликте: тут — хорошие, тут — плохие, а в том, что в каждом человеке это хорошее есть и важно, чтобы оно очнулось, проснулось, заявило о себе. Островский не сомневается, что это возможно, и находит такой момент в жизни каждого своего персонажа, когда скрытый нереализованный избыток человечности — скажется. Знаменитый русский философ Владимир Соловьев сказал про Достоевского, что он всю жизнь искал в людях искру Божию как залог его спасения.

Островскому в голову не пришло бы ее искать. Что ее искать? Она не может исчезнуть, потому что она Божия. Она — есть, даже если забита, загнана, замутнена. Это убеждение можно назвать святой верой, и она чувствуется в каждом произведении Островского. И у него бывает сожаление о человеке, даже обида за него, но он никогда не идет на уничтожение человека.

— Кто они — герои Островского?

— Персонажи Островского внутренне соразмерны человеку, сидящему в зрительном зале, — не герои, не мыслители, не святые подвижники, не гении, а просто люди. Герой Островского — всякий любой человек, и измеряется он не его способностями, не карьерным ростом, не статусом, не происхождением и тем более не его финансовой состоятельностью, он измеряется нормой человечности, и эта норма неколебима, она задана христианским пониманием личности. Это — не Достоевский, у которого герой бабушку убил и потом с гениальной, мощной трагической силой на сотнях страниц доказывает, что был прав. В мире Островского каждый распознает, где добро, а где зло, и знает, что это нисколько не относительные понятия, они — абсолютны. Обыкновенная провинциальная актриса, милая девушка Сашенька Негина говорит об этом просто: «Сама знаю, что хорошо, что дурно». И с ней согласен ее ровесник Ераст из пьесы «Сердце не камень»: «Само собою, дурного хорошим не назовешь». И это знает каждый герой Островского. Неважно, он благонамеренный обыватель или пропойца, русский царь или лавочник, выпускник университета или полуграмотный недоучка, талантливый или бесталанный, богатый или бедный — «дурное хорошим не назовешь». Если актеры играют с доверием к драматургу, то это понимает всякий человек в зрительном зале, что вселяет душевную бодрость и здравие ума.

— Поэтому Островский остается едва ли не самым репертуарным автором?

— Пьесы Островского более полутора веков играются и следующие полтора века тоже будут играться на русской сцене. Дело не в характерах, хотя они яркие, красочные, разноцветные, — дело в душе, которая поет, мается, ищет, тоскует, радуется, печалится, скорбит, — душевные движения жизни героев и вызывают отклик в зрительном зале. И этим объясняется, я бы сказала, русскость драматургии Островского.

— Есть ли у вас самая любимая пьеса Островского?

— Разные годы — разные пьесы. Люблю «Таланты и поклонники» за лирическое отношение к сцене. Может, потому, что я — человек, связавший свою судьбу с театром? Пьеса у меня вызывает личное, бережное и нежное чувство, и мне близка бедная одаренная провинциальная актриса Негина. Ее образ, кстати, представляет для театра большую трудность — талант Негиной должен быть очевиден для зрителя. Здесь не подойдет просто милая молодая актриса. Когда ее играла Ермолова, было понятно, что героиня Островского — дарование исключительное. Мне повезло — видела постановку Марии Осиповны Кнебель в Малом театре, и от Негиной Натальи Вилькиной веяло подлинным, настоящим талантом. И старик Нароков — смешной иногда, трогательный порой, забавный, милый суфлер, который гордо себя именует помощником режиссера, — как он любит театр, и мне кажется, что сколько бы горького и тягостного, мутного и муторного ни варилось за кулисами, все равно возможность подняться над бытом, взлететь — вот за это Островский и любит театр, и его чувство сквозит в каждой строчке, в каждой реплике «Талантов и поклонников».

Какое-то время была заворожена «Грозой», не могла расстаться с бесконечной и печальной красотой пьесы про любовь, которая встречается раз в 100 лет. Тогда я писала статью о «Грозе» в Энциклопедию литературных произведений и всем задавала вопрос Катерины: «Отчего люди не летают?» Получала неожиданные ответы и коллекционировала их. Один меня вогнал в ступор. Знаменитая Инна Натановна Соловьева, профессор Школы-студии МХАТ, ответила: «А оттого, Нина, что им не положено летать». И вдруг мне показалось — это так несправедливо, так неправильно, что людям не положено летать. Думаю, что чудо «Грозы» в том, что взлетит человек, когда полюбит, и уже неважно, чем он за это расплатится. Главное, была попытка полета, и жизнь стоит того.

Неожиданно после прекрасной постановки Александра Коршунова для меня открылась скромная пьеска, которую я никогда не держала за что-то значительное, — «Трудовой хлеб». Милый, симпатичный, трогательный ситцевый мирок на сцене, чудесная молодая Ирина Леонова, такая грациозная Евгения Дмитриева, великая старуха Галина Демина и мощный, сильный, наполненный Валерий Баринов в центральной роли — ах, какой это был спектакль! Какой ансамбль, какая глубокая, умная и светлая работа Коршунова! Просто влюбилась в эту пьесу, а уж фразу, которую произносит обманутая, оскорбленная, брошенная своим нареченным женихом Наташа, я повторяла и повторяла, ходила под ее магией. Думая, что остается ей в жизни, Наташа произносит: «Носить горе, носить горе, пока износится!» Обыкновенная недалекая замоскворецкая девушка, а как сформулировала. Мы не сумасшедшие и понимаем, что это написано драматургом, но в пьесе-то это произносит герой или героиня, и поэтому они кажутся такими талантливыми и необыкновенными.

Как говорят герои Островского! Богатый подрядчик Хлынов в «Горячем сердце» произносит: «Ты почем мою душу можешь знать, когда я сам ее не знаю, потому это зависит, в каком я расположении», — это он не кучеряво изъясняется, он кучеряво чувствует и мыслит. А маленький, незаметный обитатель какой-нибудь замоскворецкой усадьбы, как, допустим, старый дворецкий Потапыч в «Воспитаннице», — на вопрос о том, как живет, отвечает: «Желтенькая жизнь». Ой, боже мой, какое хорошее словосочетание — в нем нет той мощной символики желтого цвета, как у Достоевского или Блока. Желтый цвет как опороченный, опозоренный, потерявший свою святость золотой, а тут даже не желтый, а желтенький. «Желтенькая жизнь» — замечательно!

Когда посмотрела спектакль Женовача «Правда — хорошо, а счастье лучше» — спектакль, который идет второй десяток лет в Малом театре и делает полные сборы, — дыхание перехватило: как там играют! Как постепенно складывается песня «Где бы найти душе покой» на русский духовный стих, и актеры, отыгравшие роли, начинают ее тихонько — не для зрителя, для себя петь, и диалог душ, соприкосновение того лучшего, что в них есть и что они показали в своих ролях, — это чудо театра, волшебное искусство артиста, то живое ощущение театрального братства, в котором на всех один мешок с солью и каждому свою пригоршню доведется съесть, и какой бы горькой соль ни была — это все равно счастье, одно на всех. Жаль, что Сергей Женовач больше не поставил ни одной пьесы Островского. Надеюсь, что пока.

— Вы рассказываете о таком ярком мире, а как же «темное царство», по определению Добролюбова?

— Это какой-то критический дальтонизм — обозвать цветной, пестрый, красочный, лихой, активный, невероятно разнообразный по оттенкам русский мир Островского «темным царством». Может, потому, что Добролюбов был очень молод и вызывающе задирист? Аполлон Григорьев гораздо более прав — не в плане воспевания национального начала театра Островского, а в плане чувства поэзии, разлитой в его произведениях. Когда театр эту поэзию чувствует, извлекает из пьесы и являет ее зрителям, то спектакль, конечно, облагораживает душу, очищает ее от накипи житейской, от всего брюзгливого, недовольного, ворчливого, от плесени, тины, от пыли нашего восприятия жизни. 

Справка: Доктор искусствоведения, профессор Нина Алексеевна Шалимова — выпускница ГИТИСа, одна из любимых учениц легендарного Павла Александровича Маркова. Непревзойденный знаток русского мира Александра Островского, автор монографий и множества статей о драматурге.

Фотографии: Андрей Никеричев / АГН Москва. На анонсе: Василий Перов. «Портрет А.Н. Островского». 1871