Элина СУХОВА

27.01.2022

Песни на ее стихи популярны до сих пор, особенно — «Ты меня любишь», «Ненаглядный мой», «Мадонна», «Музыка венчальная»... Самобытного поэта плеяды шестидесятников Римму Казакову помнят и любят многие.

В первый раз с Риммой Федоровной мы встретились в 1998 году.

— Пошли на «Вечер одного стихотворения», — предложила мне, тогдашней студентке первого курса Литинститута, подруга.

— А что это?

— Честно? По-моему, сходка графоманов. Но ведущая очень хорошая...

Малый зал Центрального дома литераторов — битком. А вот и Римма Казакова — невысокая, основательная, одетая во что-то черное (она любила этот цвет):

— Начинаем наш вечер «N+1 стихотворения».

Смысл формулы становится понятным уже во время выступления первого автора.

— Ой, а можно я еще одно прочту? А еще?

Казакова обреченно кивает. Декламируют в основном экзерсисы «за гранью». Но она благожелательно слушает, что-то записывает в блокнотик. Подруга подталкивает:

— Иди, почитай!

Неловко как-то... Но поднимаю руку: можно мне тоже (то ли тридцатой, то ли сороковой из чтецов)? Казакова явно притомилась, записи в блокнотике становятся все короче... Прочитав пару стишков, сажусь на место, следом за мной выступают еще несколько человек, и наконец Римма Федоровна начинает подводить итоги. Каждому заявившему о себе достаются добрые слова: «Иван Иванович тонко чувствует природу, Марья Петровна привержена семейным ценностям, похвально, Степан Игнатьевич использовал интересный образ...» Я тем временем тихонько пробираюсь к выходу. И тут:

— А где девушка, которая читала... (звучат несколько строк из моего «творения»). Подойдите!

Смотрит внимательно, расспрашивает, кто, откуда, давно ли пишу. И спокойно предлагает:

— А не хотите ли съездить на выездное совещание молодых авторов в Переделкино? Дайте телефон, вам позвонят...

Так мне посчастливилось стать «литературной деткой» Риммы Казаковой.

Нас, таких «подобратышей», у нее было много. Уже потом, через несколько лет общения, она призналась: «Считаю своим долгом помогать тем, в ком есть хоть намек на «искру», в память о своих учителях Твардовском, Симонове, Светлове, Старшинове», — о тех, кто не пристраивался поуютнее на ложах небожителей, но активно помогал подниматься молодой литературной поросли. «Они внушили мне родительское чувство по отношению к тем, кто идет за мной», — говорила Римма Федоровна.

Разухабистые девяностые открыли в ней особый талант. Она умела добыть деньги — на те самые выезды-обучения, на транспорт, проживание, питание толпы молодежи и мастеров-ведущих...

«Литературные детки» сперва просто участвовали «в процессе», потом стали помогать — находить одаренных ребят. Ее жизненная позиция и твердость убеждений оказались поистине заразны: когда Риммочка ушла от нас, традиция молодежных семинаров в Союзе писателей Москвы (СПМ) продолжилась — уже в память о ней.

Римма Федоровна всегда радовалась, когда на ее горизонте возникала новая «звездочка». Молодые авторы были ей интересны, она продвигала их в СПМ (первым секретарем коего стала в 1999-м), печатала в журнале «Кольцо А». У многих именно там состоялась первая публикация.

Она не зацикливалась на близкой для нее «смысловой» поэзии, жизненным кредо Казаковой был лозунг «Пусть расцветают сто цветов, пусть работают сто школ», что, впрочем, не отменяло факта: сама писала именно стихи-повествования. Ее лирическая героиня очень похожа на автора, личность страстную, влюбленную, переживавшую за судьбу Отечества, не стеснявшуюся продвигать в поэзии собственную гражданскую позицию.

Кстати, читать свои стихи при всяком удобном случае она тоже не стеснялась. Любой вечер, каждое ее выступление непременно сопровождались фразой «а propos»: «По этому поводу у меня есть вот такое стихотворение...» — видимо, манера осталась еще с 1960-х, с тех знаменитых вечеров в Политехническом музее. Читала она хорошо, без переигрывания, без «пиитических завываний», спокойно, просто, четко и всегда наизусть, а когда обсуждала чужие стихи, не раз говорила: «Где здесь ты? Не прячься. Скажи о себе и от своего имени».

Однажды мне довелось съездить с ней и «группой товарищей» в международную писательскую командировку в Минск. Делегация была настолько авторитетная, что я чувствовала себя откровенным самозванцем. Но до чего же интересно было слушать их общение — Юрия Суровцева, Кирилла Ковальджи, саму Римму, великолепных рассказчиков, наделенных фантастической наблюдательностью, искрометным юмором...

Компания состояла из железных людей: за трое суток в Белоруссии, до отказа забитых встречами, выступлениями, экскурсиями, они вообще не ложились спать. Общались, обсуждали, рассказывали, вспоминали, пили чай «и другие напитки».

На одном из вечеров, устроенных принимавшей стороной, на сцену выходил конферансье при полном параде и по бумажке зачитывал по-белорусски звания и награды всех выступавших. Какой же длинный «послужной список» был у каждого из наших мастеров!..

В ее квартире на улице Чаянова постоянно кто-то гостил. И «литературные детки» заглядывали «на чаек», и старшие друзья-товарищи по цеху. Она с удовольствием рассказывала случаи из своей жизни, вспоминала о встречах с интересными людьми. Почему-то крепко-накрепко запомнилось (она говорила об этом несколько раз), что прекрасней, чем в Монголии, природы ей видеть не приходилось. Прежде казалось, что там всего лишь «степь да степь кругом», но она с таким восторгом вспоминала и простор до горизонта, и горы, и полноводные реки...

Римма Федоровна, которая целую пятилетку была в руководстве Союза писателей СССР, прекрасно знала многих значимых лиц в литературной и политической среде, причем не только соотечественников — среди ее знакомых были Святослав Рерих, Габриэль Гарсиа Маркес, Амилкар Кабрал, Карлос Родригес...

Ей легко давались языки, она достаточно бойко изъяснялась на испанском, а ее память на имена (порой зубодробительные) среднеазиатских, арабских, индийских деятелей разного плана, а также на даты, ситуации, обстоятельства была просто фантастическая. Незабываемы ее острый, ироничный взгляд, полное отсутствие стеснения, желания приукрасить события...

«Наверное, это наследственное», — говорила она о свойствах своей памяти. Может, от отца, офицера-фронтовика, досталось ей это качество, правда, воспоминания Риммы Федоровны о детстве при мне ни разу не звучали. Рассказывала она порой о своей жизни на Дальнем Востоке, часто и с огромной теплотой — о внучке Маше. О сыне, «неоднозначном», талантливом и в то же время причинявшем ей боль, не упоминала, что, в общем-то, понятно: болезнь, наркотические срывы Егора, из которых она его вытаскивала, доставляли ей огромные страдания, но жаловаться она не любила.

Когда у нее стали отказывать суставы и ей стало неимоверно трудно передвигаться — от нашей помощи в ожидании операции и в послеоперационный период она категорически отказывалась. Быть слабой, от кого-то зависимой ей, гордой, морально сильной, представлялось недостойным... И лишь потом, когда все более-менее наладилось, Римма Федоровна вновь вышла в люди с гордо поднятой головой и на своих ногах. Не преминула пошутить и над этим: «Когда урну с моим прахом получите — потрясите. Если гремит — это протезы суставов, и там точно я!».

Когда она была рядом, мы недопонимали масштаба ее личности, порой стеснялись запредельной откровенности в стихах, думали: да как же так, разве можно всем напоказ выворачивать душу (как, например, в строфах, представленных ниже)?

Годы, годы! Вы прошли? Ну а может, вы настали? Неужели соловьи оттомили, отсвистали?

Отблистало столько дней, но во всем, что мне осталось, все счастливей, все больней я люблю любую малость.

Мне что — холод, что — жара, что — гулянка, что — работа... Помирать уже пора, а рожать детей охота!

Ах, не ставьте мне в вину грех прекрасного разлада! Повернуло на весну! Ну а может, так и надо?..

«Разве женщине столь почтенного возраста пристало так упорно и так отчаянно влюбляться в жизнь?» — мыслилось в то время. Теперь думается иначе: а может, так и надо?

Материал опубликован в декабрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».