«Хаосу, крови и безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви. Как же человеку не тянуться к свету?» — писал этот последний по-настоящему яркий автор Серебряного века.

Самым главным в прозе Бориса Зайцева литературоведы и просто вдумчивые читатели считали «доверие к жизни и оправдание ее». «Это не чеховское убеждение-вера, что жизнь станет прекрасною через 1000 лет, а признание благою самой первоосновы жизни — принятие ее даже в настоящем ее проявлении», — отмечала авторитетный критик Елена Колтоновская.

Он родился в Орле в дворянской семье. Детство провел в селе Усты Калужской губернии «в атмосфере приволья и самого доброго к себе отношения со стороны родителей».

Потом были классическая гимназия и реальное училище в Калуге. В 1898 году по совету отца Борис пошел в Императорское техническое училище, но проучился там лишь год и был отчислен за участие в студенческих волнениях. Затем уехал в Петербург, где поступил в Горный институт, который также скоро оставил. Подался, наконец, в студенты юридического факультета Московского университета, но через три года бросил и его. Время поисков подходило к концу — давнее увлечение литературой становилось делом всей жизни.

Писательский дебют Бориса Зайцева состоялся в 1901 году. Леонид Андреев опубликовал в газете «Курьер» его рассказ «В дороге», и о молодом авторе сразу же заговорили.

28 июля 1951-го во Франции он, уже в преклонных годах эмигрант, напишет: «Полвека назад, в Москве, утром этого дня некий молодой человек, развернув газету, увидал в ней свой рассказ и свою подпись под ним. Неважное для мира событие! Но для него самое важное — началась новая жизнь. И вот если бы тогда подумать, что пятидесятилетие писания этого будешь встречать в Вандее, пред таким вот раскрытым окном, в тишине, свете деревенского уединения, и что Москва, Россия, все наши поля, леса, благоухания покосов, зорь, весенней тяги, благовест сельской церкви, смиренность кладбища какой-нибудь Поповки тульской — что все это град Китеж, Китеж! Даже имени Россия больше нет».

Пока же, в начале XX столетия, Зайцев погрузился в литературную жизнь двух российских столиц, стал участником собраний кружка «Среда» («это были московские, приветливые и «добрые» вечера») и знаменитого салона «Башня» Вячеслава Иванова, основал группу «Зори», выпускавшую одноименный журнал.

Часто бывал в Италии, которую называл своей второй родиной, перелагал ритмизованной прозой «Ад» Данте (перевод будет издан только в 1961 году в Париже).

В 1906 году в петербургском издательстве «Шиповник» вышла первая книга Зайцева «Рассказы», принесшая автору громкий успех. Читателей завораживал неповторимый, отличавшийся особой прозрачностью, акварельностью, музыкальностью стиль. От первых импрессионистских рассказов-поэм этот художник слова постепенно перешел к сюжетным произведениям.

В 21 год он женился на дочери главного хранителя отдела нумизматики Исторического музея Вере Орешниковой. Через год у них родилась дочь Наталья. (Борис Константинович с Верой Алексеевной счастливо проживут 63 года).

Зайцев подолгу жил и работал в отцовском имении в селе Притыкино Тульской губернии. Здесь узнал о начале Первой мировой, назвав ее «великим испытанием, посланным людям за то, что они много нагрешили и забыли Бога». Летом 1916-го был призван в армию: тридцатипятилетний ратник ополчения второго разряда стал юнкером ускоренного выпуска Александровского военного училища. По завершении учебы его произвели в офицеры, но участвовать в боях ему не довелось: заболел крупозным воспалением легких, получил отпуск и снова уехал в Притыкино.

Вскоре произошел Октябрьский переворот, однако писатель вновь оказался в стороне от бурных событий, о чем впоследствии вспоминал: «Мне не дано было ни видеть его, ни драться за свою Москву на стороне белых». В жизни уже наметилась черная полоса. В первые дни Февральской революции погиб растерзанный обезумевшей толпой его племянник, молодой офицер Измайловского полка Юрий Буйневич. В 1919-м умер отец, по обвинению в заговоре был расстрелян сын Веры Алексеевны от первого брака Алексей Смирнов.

«В декабре 1920 г., на «трудмобилизации» в Притыкине, предложили мне, как человеку «письменному», поступить писарем в Каширу. Жене моей заняться рубкой леса. Это не устраивало нас, и мы выбрались в Москву. Денег, разумеется, не было. Но друзья нашлись. Друзья взяли в Лавку Писателей, и я встал за прилавок торговать книгами», — рассказывал Борис Зайцев в своих «Воспоминаниях о людях».

События развивались стремительно. В 1921-м литераторы избрали его председателем своего Всероссийского союза. Летом того же года руководители этого объединения приняли предложение вступить в Комитет помощи голодающим, а меньше чем через месяц угодили в подвалы Лубянки. Проведя несколько дней «в грязи, убожестве, кровавой слякоти отверженного места», Борис Константинович был освобожден.

Снова отправился в Притыкино, о чем много позже вспоминал: «Не могу сказать, чтобы нас обижали. Меня не только не убили, но и заложником не взяли. Не лишили и крова. Я занимал по-прежнему свой флигель».

В том самом 1921 году, осмысляя недавние события, он писал рассказ «Улица св. Николая» — своеобразную хронику жизни России начала века: «Солнце восходит, солнце заходит, звезды вонзаются и над Арбатом таинственный свой путь ведут. И жизнь прядет, и все как будто чинно, все так крепко, и серьезно, и зажиточно, благонамеренно».

Но как же все это было непрочно. Прежний мир стремительно рушился, хотя что-то до поры оставалось почти таким, как и раньше: «Седой и старенький извозчик, годы плетшийся Арбатом, обликом похожий на св. Николая, затруднен теперь: от баррикады — лишь до баррикады. А там нужно санки перетаскивать. Да и под пулю угодишь, как раз. Но, все-таки, он ездит, ровный и покойный, как патрон его, святой из Мирликии… И лик св. Николая в трех церквах все тот же — строгий и покойный лик».

На Россию обрушивались невиданные потрясения одно за другим — Первая мировая, революции, Гражданская, однако кроткий старичок-возница Миколка все так же спокойно погонял лошадку на старых московских улицах, крестился на златоглавые храмы. А значит, казалось, не все было потеряно.

В Москву Зайцев возвратился весной 1922-го. Заболел тифом, а после выздоровления получил с помощью Луначарского визу, выехал с женой и дочерью на лечение за границу. Сначала обосновался в Берлине, затем, вняв приглашениям друзей, переехал в Париж, где писал роман «Золотой узор», размышлял об истоках национальной трагедии, которая заставила его навсегда покинуть Родину.

В двадцатые годы у него каждый год выходили книги, но гонорары за них были столь малы, что их едва хватало на жизнь. Все изгнанники бедствовали, поэтому в Париже часто проходили благотворительные вечера в пользу нуждавшихся писателей. В числе организаторов таких выступлений были Борис Константинович и его жена.

В эмиграции он открыл для себя неведомый прежде материк — «Россию Святой Руси». Она воссоздавалась во множестве очерков и заметок: об Оптиной пустыни и ее старцах, о Серафиме Саровском, Иоанне Кронштадтском, патриархе Тихоне…

В 1925 году вышла в свет книга Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский»: «Св. Сергий родился более шестисот лет назад, умер более пятисот. Его спокойная, чистая и святая жизнь наполнила собой почти столетие. Входя в него скромным мальчиком Варфоломеем, он ушел одной из величайших слав России». Вряд ли ныне, в год 700-летия преподобного, кто-то сумеет найти более точные слова.

Новое повествование о Сергии Радонежском создавалось в соответствии с житийными канонами, но совсем другим, мирским языком, автор художественно объединил черты религиозной и историографической литературы.

Книга о жизни и подвиге великого святого была призвана напомнить изгнанникам о самом главном: «Сергий как раз пример, любимейший самим народом, — ясности, света прозрачного и ровного. Он, разумеется, заступник наш. Через пятьсот лет, всматриваясь в его образ, чувствуешь: да, велика Россия. Да, святая сила ей дана. Да, рядом с силой, истиной мы можем жить».

Для изображения преподобного и его чудес Зайцев во множестве использовал связанные со светом горним эпитеты и сравнения. Так он передавал атмосферу постоянного присутствия небесного огня, сопровождающего святого. А еще как мог приближал жившего в стародавние времена подвижника к читателю, делал его близким и понятным: «По древнему преданию, имение родителей Сергия, бояр Ростовских Кирилла и Марии, находилось в окрестностях Ростова Великого, по дороге в Ярославль. Родители, «бояре знатные», по-видимому, жили просто, были люди тихие, спокойные, с крепким и серьезным складом жизни. Хотя Кирилл не раз сопровождал в Орду князей Ростовских, как доверенное, близкое лицо, однако сам жил небогато. Ни о какой роскоши, распущенности позднейшего помещика и говорить нельзя. Скорей напротив, можно думать, что домашний быт ближе к крестьянскому: мальчиком Сергия (а тогда — Варфоломея) посылали за лошадьми в поле. Значит, он умел и спутать их, и обротать. И подведя к какому-нибудь пню, ухватив за челку, вспрыгнуть, с торжеством рысцою гнать домой. Быть может, он гонял их и в ночное. И, конечно, не был барчуком», — так автор «адаптировал» житие, облегчая его восприятие народными массами безбожного XX века.

В мае 1927-го он отправился в паломничество на Афон и провел там «семнадцать незабываемых дней… живя в монастырях, странствуя по полуострову». По словам жены, возвратился оттуда «обновленный и изнутри светлый».

Почти такое же путешествие литератор и его супруга совершили в июле — октябре 1935 года в русский монастырь на Валааме (находился тогда на территории Финляндии). Книги очерков «Афон» и «Валаам» были признаны лучшими описаниями этих святых мест в литературе прошлого столетия. Зайцев предоставил читателю возможность почувствовать мир православного монашества, пережить вместе с ним минуты тихого созерцания: «Я пытаюсь дать ощущение Афона; как я его видел, слышал, вдыхал».

На протяжении двадцати лет Борис Константинович создавал автобиографическую тетралогию «Путешествие Глеба». Сам же определял ее жанр как «роман-хроника-поэма», говорил, что главное действующее лицо в ней — Россия, «тогдашняя ее жизнь, склад, люди, пейзажи, безмерность ее».

Зайцев был невероятно разнообразен в жанровом плане, разве только рифмованных строф не сочинял, хотя многие написанные им произведения можно назвать стихотворениями в прозе. Его очерки и мемуары о деятелях русской культуры остаются непревзойденными по глубине постижения духовной сущности человека. Именно он придумал жанр романизированной биографии, выстроенной как художественный роман на документальной основе.

С 1947 года и до конца своих дней он находился на посту председателя Союза русских писателей и журналистов, возглавлял литературный отдел в газете «Русская мысль». Никогда не забывал о вынужденно оставленной Родине, признавался: «За ничтожным исключением все написанное мною выросло из России, лишь Россией и дышит... У кого есть настоящая Родина и чувство ее, тот не нищ. На чужбине многое видишь о Родине по-иному, иначе оцениваешь. Сильнее ощущаешь связь истории, связь поколений и строительства, и внутреннее ядро их».

С годами даже сумел наладить переписку с писателями из СССР.

Своей главной миссией он считал сохранение дореволюционной русской культуры. В годы эмиграции опубликовал более 30 книг на русском языке, около 800 текстов в периодических изданиях. При этом, по воспоминаниям очевидцев, вовсе не горел желанием обратить на себя внимание, не искал известности и славы.

Борис Константинович прожил большую и очень достойную жизнь. Первые сорок лет прошли в России, остальные пятьдесят — на чужбине. Писатель скончался 28 января 1972 года и был похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

В начале двухтысячных при участии Натальи Зайцевой-Соллогуб в издательстве «Русская книга» вышло собрание его сочинений в девяти томах, изгнанник вернулся наконец на Родину, пусть и посмертно.

«Зайцевская Ока впадает не в Волгу, а в вечность», — заметил как-то раз один из критиков — знатоков его произведений. Наполненные нездешним светом и особенной, звенящей тишиной тексты обладают еще одним удивительным свойством — они возвращают душе утраченное спокойствие, а в наше время это на вес золота.