Дарья ЕФРЕМОВА

24.05.2018

В издательстве АСТ вышел новый роман прозаика, ректора Литературного института имени А.М. Горького Алексея Варламова «Душа моя Павел», который сам автор называет антифилологическим, хотя его герои как раз филологи. Об умонастроениях студентов восьмидесятых, американских джинсах, картошке и «правильном» прочтении классики писатель рассказал «Культуре».

культура: Заглавие «Душа моя Павел» — пушкинское. Так поэт начал шутливую «нравоучительную» запись в альбом сына Петра Вяземского. Вспомните всю цитату?
Варламов: «Душа моя Павел, /Держись моих правил, /Люби то-то, то-то, / Не делай того-то. / Кажись, это ясно. / Прощай, мой прекрасный».

культура: Действительно, все предельно «ясно»?
Варламов: Для юного человека вполне достаточно. Молодежь не любит, когда ее всерьез, долго и утомительно наставляют.

культура: Вот и Ваш герой Павлик Непомилуев учится на собственном опыте — и знания жизни получает не от профессоров МГУ, а от соседей по комнате во время выезда на картошку.
Варламов: Ну, профессора в конце книги тоже появятся, и какие профессора! А вообще история Павла достаточно локальная. Основное действие романа разворачивается в течение одного месяца в деревне. Время — осень 1980-го. Важная точка в истории СССР, когда стало окончательно ясно, что советская мечта рухнула. Ведь, согласно программе КПСС, именно на этот год намечался переход от социализма к коммунизму, но, как шутили в анекдоте, вместо коммунизма провели Олимпиаду. Удивительный период: официальной риторике почти никто не верил, но и не могли предположить, что когда-нибудь это закончится. Если бы людям тогда сказали: скоро начнется перестройка, гласность, «дружба» с Западом, а потом Союз развалится и нынешнее поколение советских людей будет жить при капитализме, подавляющее большинство покрутило бы пальцем у виска — казалось, советский строй на века, и альтернативы ему нету. Вот и молодежная среда, описанная в книге, живет двойными стандартами. Чтобы не вылететь из университета, все состоят в комсомоле, делают вид, что продолжают традиции отцов и дедов, но между собой транслируют совершенно другие настроения. В моде скрытый протест во всех его формах, диктующий не только музыкальные, читательские и кинематографические вкусы, но и внешний вид. Нет американских джинсов — ты чужой в субкультуре. Расшибись в лепешку, но купи их на черном рынке.

культура: Вы описываете «мажоров». Но Павлик-то не такой. Он человек из народа.
Варламов: Он из закрытого сибирского городка, которого даже нет на карте, настолько он секретный. «Важнее, чем Ленинград», — как думал Павлик в детстве. Капитанский сын, выросший в среде военных, совершенно иначе воспитанный и настроенный.

культура: Он верит в советские ценности?
Варламов: Причем абсолютно искренне. И будучи существом простодушным, убежден, что вся страна — такая же, как его родной город: все нормально живут, работают на укрепление обороны, хорошо зарабатывают и не испытывают никаких материальных лишений. Поэтому пустой деревенский магазин на картошке — для него открытие и потрясение, равно как и то, что в совхозе процветает воровство. Как будто вокруг другая страна. А столичные студенты поначалу ему просто не верят. Думают, карьерист, провокатор или стукач. Они слушают «Голос Америки» на «Спидоле», обсуждают ввод наших войск в Афганистан, читают запрещенные книжки, спорят про фильмы Андрея Тарковского и спектакли Театра на Таганке. Все советское вызывает у них аллергию, а мой герой «не догоняет» — как это, они же учатся в лучшем вузе страны, на деньги государства, и презирают? Тогда парню выносят другой вердикт — дурак.

культура: А он между тем неисправимый романтик. Повесил у себя в комнате физическую карту СССР, которую мысленно исходил и изъездил.
Варламов: Он — державник. Ему нравится, что его страна такая огромная, мощная, он даже хочет увеличить ее территорию, а куцый вариант в национальных границах, который предлагают иные инакомыслящие — «почвенники», кажется ему каким-то скособоченным, некрасивым. На него напирают: «Ты же русский». Он об этом впервые узнает (он же советский!) и думает: что же, если русский, надо все нерусское раздать?

культура: Наивная аргументация для студента-гуманитария.
Варламов: Это вещь спорная, но Павел действительно неважно образован. Он и на престижный филфак МГУ поступает чудом. Минимальный проходной бал 23 из 25, а у него всего 17 — и те из жалости и потому что мальчик. Приходит забирать документы, и тут случается невероятное — седая женщина в темном халате, в очках с крупными линзами, похожая на нянечку или старенькую медсестру, недовольно толкает перед ним дверь в деканат: «Чего стоишь, проходи». Она поливает цветы и вытирает пыль, Павлик проникается к ней симпатией. В ответ на какой-то ее вопрос начинает рассказывать о себе, об отце, который не хотел, чтобы он на филфак шел. Мечтал видеть сына офицером, на худой конец «научником» или инженером, а литература — баловство, все зло в мире от книг... Старушка, которую он принимает за уборщицу, оказывается деканом, профессором со всесоюзным именем. Она соглашается прочесть его злополучное сочинение — по «Грозе» Островского.

культура: Цитирую: «Я эту книгу не очень хорошо помню. Там о том, как девушка в речку бросилась, а почему не очень-то и понятно. То есть нам в школе говорили, луч света в темном царстве, протест против закрепощенности, суровые нравы в нашем городе, все это может быть и так, но кинуться в реку все равно слишком серьезное дело». Потом абитуриент приходит к выводу, что все от того, что она слишком мечтательная, ангелы ей мерещились, летать хотела, а «если летаешь неосторожно, то обязательно в конце концов упадешь». А что муж у нее «малохольный, любовник и того хуже» и детей нет — тоже не здорово, но от этого никто не топится. А потом он про себя рассказывает. Твердый «неуд»?
Варламов: Формально, да. Это, кстати, факт из жизни. Когда я работал в приемной комиссии на филфаке МГУ, нам в основном попадались «правильные» сочинения: с нужными акцентами и литературоведческим анализом: тема, идея, конфликт, система образов, художественные средства. Все предельно строго. Ну а как еще? Основной экзамен, к нему с лучшими репетиторами готовились. Но среди вороха шаблонных текстов встречались вот такие наивные образцы: неподготовленные дети просто не знали, что еще выжать по теме, и начинали писать о себе — некую человеческую исповедь. Потрясающие документы, за которые экзаменаторы вынужденно ставили двойки. А мне кажется, сочинение и должно быть таким. Когда, отталкиваясь от классики, рассказывают свою историю, делятся собственным, пусть еще малым опытом, личными впечатлениями и ассоциациями. Мой роман по сути — антифилологический. Я за то, чтобы обсуждать героев как живых людей, а не как систему образов. Книги нужно читать сердцем, а не препарировать. Именно этого мнения придерживается и филфаковская деканша Муза Георгиевна Мягонькая. За наивным стилем изложения и ошибками провинциального абитуриента она видит огромный человеческий потенциал и делает все возможное и невозможное (она потом за это поплатится), чтобы Павла взяли на факультет. С другой стороны, культурный разрыв огромен: куда «капитанскому сынку» до столичной гуманитарной интеллигенции? Это «уборщица» тоже понимает и находит рискованный, но остроумный выход: подселяет его на картошке к самым продвинутым мальчикам. Они хоть и не принимают Непомилуева поначалу, смеются над ним, устраивают ему жестокие розыгрыши, но в конце концов смиряются с его существованием, принимают к себе и вольно или невольно дотягивают до своего уровня, так что мой недоросль добирает недостающие шесть баллов. Он приходит на первую лекцию, сложную, заумную, и вдруг все понимает. Это тоже вполне реальная история: у нас в группе был такой парень.

культура: Значит, это еще и автобиографический роман?
Варламов: Мне захотелось вспомнить свои университетские годы, попытаться разобраться, что с нами происходило, откуда мы вышли, почему оказались в этой точке, но главное — сказать спасибо тому времени, каким бы оно ни было, моим преподавателям, сокурсникам, факультету, своим родителям.

культура: В одном интервью Вы говорили, что в юности, как и Саввушка из другого Вашего поколенческого произведения повести «Здравствуй, князь!», готовы были клеймить и проклинать ту действительность, а теперь благодарите.
Варламов: Я и сейчас не идеализирую советское время, в нем было много ужасного, нелепого, жестокого, а в молодости я был настроен и вовсе очень критично. Раскол отцов и детей силен в любую эпоху, но в восьмидесятые он был особенно выразителен. Разруха, как говорил профессор Преображенский, в головах, и советская власть тоже ведь проиграла сначала в головах, и задолго до своего краха. В какой-то момент «антисоветчики» стали выглядеть в глазах окружающих умнее и привлекательнее, чем те, кто соглашался с линией партии или вообще предпочитал отмалчиваться. На семинарах по истории КПСС нам не случайно говорили, что западная пропаганда работает именно на вас, молодых дураков. Старшее поколение не переделаешь: они видели голод, войну, понимают, что жить стало действительно лучше и нет нужды разваливать целую страну из-за наличия железного занавеса и отсутствия фирменных джинсов. Теперь я понимаю, что в этих речах был свой резон, но вкладывать в наши уши этот резон в ту пору было абсолютно бессмысленно. Нам хотелось ездить, узнавать, сметать запреты, жить. Помню, читаю журнал «Ровесник». Все вроде как положено: на Западе безработица, у нас все отлично. Но среди идеологически выверенных статей — развлекательные подверстки: «В этом году в барах Рима модно слушать Вивальди». А я сижу на Автозаводской улице, в своем пролетарском районе, и думаю, а есть ли он, этот Рим, или это обратная сторона Луны, как у моей любимой группы «Пинк флойд»? Ее, кстати, и мои герои слушают. Вообще существовала духовная жажда, люди очень хотели увидеть, узнать, прочитать, обсудить. Спорили до хрипоты, но не были друг к другу равнодушны, как сегодня. В этом нет ничьей вины. Народ сейчас перегруженный, пресыщенный, изменились обстоятельства. Одни в лучшую, другие — в худшую сторону. Но по сравнению с восьмидесятыми мы многое потеряли, прежде всего в сердце. Однако тоска моего героя в другом. Он жалеет, что так и не реализовалась советская мечта — идеал братства, любви, взаимопомощи, солидарности. Только не польской, а нашей, эсэсэсэровской. Поэтому и хочет переубедить своих друзей, донести до них эту утопию, сделать так, чтобы они в нее тоже поверили и увидели в советской идее пушкинское начало: «Друзья мои, прекрасен наш союз!»

культура: При этом советские дети в те же восьмидесятые верили, что живут в самой лучшей стране.
Варламов: Я и сейчас так думаю. Миллион проблем, перекосов, глупостей, а теперь, когда я стал ректором, какие-то вещи мне видятся еще более отчетливо и многое выводит из себя, но все равно самая лучшая страна. Патриотизм — не люблю это иностранное слово, лучше сказать, чувство Родины — естественная вещь, это как любовь к родителям, и это чувство не надо насаждать. Лучше освободиться и от иллюзий, и от бессердечного отрицания, не лгать, не обманываться, а любить свою Родину такой, какая она есть. Этому и учится мой Павел.