Дарья ЕФРЕМОВА , Казань

23.03.2018

Первая взрослая дружба, первая любовь — конечно, безответная, первое собственное жилье, ничего, что под лестницей на чердак и с очень сомнительными соседями. К годовщине со дня рождения Максима Горького «Культура» побывала в Казани — на духовной родине писателя.

Лучше бы в Персию

Основное произведение казанского цикла «Мои университеты» — сплошная метафора. Задорными и беспощадными, поучительными и бессмысленными, иногда смешными до неприличия оказывались эти «уроки» для юного Алеши Пешкова: «Физически я родился в Нижнем Новгороде, но духовно в Казани». Мечта и разочарование. Гудящие днем и ночью трущобы Марусовки (стучали швейные машинки, пробовали голоса певички из оперетты, студент басовито ворковал гаммы, истерически орали захмелевшие проститутки) — вместо торжественно гулких аудиторий. Босяки и жулики «взамен» бунтарских студенческих компаний. Но именно среди них удалось узнать «счастье делания, поэзию труда». Да и сам университет — фантом, идефикс.

«Если б мне предложили: «Иди, учись, но за это по воскресеньям на Николаевской площади мы будем бить тебя палками!» — я бы, наверное, принял это условие», — уверял себя будущий классик. Но подготовиться так и не смог: особенно угнетала грамматика с ее «уродливо узкими, окостенелыми формами», в которые совершенно не втискивался «живой и трудный, капризно-гибкий русский язык». Хотя дело, конечно, не в том, что науки давались туго: два класса церковно-приходской школы были явно недостаточным бэкграундом. Впрочем, человек, «пришедший в мир, чтобы не соглашаться», реальностью роскошно пренебрегал. «Я поступил бы умнее, уехав в Персию», — позже напишет он.

— Мест, связанных с именем писателя, в городе не менее десятка, — рассказывает директор Музея А.М. Горького и Ф.И. Шаляпина в Казани Марианна Гаврилова. — Изучение «казанского периода» жизни Алексея Пешкова и легло в основу регионального горьковедения. Начиналось все так: наш известный ученый, историк, краевед и музейщик Николай Филиппович Калинин, работавший в двадцатые годы в одной из казанских школ, прочитал вместе с детьми только что вышедшие «Мои университеты». Повесть настолько заинтересовала, что они написали Горькому в Сорренто, попросив отметить на карте упомянутые им места. Тот охотно согласился. Так казанская история Горького стала подробно исследоваться.

Садовник Пешков

Пристань — первое, что приходит на ум в связи с «пролетарским» писателем и татарской столицей. Здесь, вдохновленный образом Стеньки Разина, Алеша ходил бурлаком, или крючником, если выражаться языком того времени. Помимо цепей и «подушки», похожей на рюкзак штуковины из грубой кожи, предохранявшей от переломов позвоночника, полагался еще и крюк, с помощью которого таскали мешки. Работать Пешков пошел почти сразу, не хотел отягощать «маленькую серую вдову», мать своего приятеля Коли Евреинова, с которым подружились еще в Нижнем. Именно этот гимназист внушил мысль об университете. «Вы созданы природой для служения науке, — говорил он, красиво встряхивая гривой длинных волос, — вспоминал Горький, — Я тогда еще не знал, что науке можно служить в роли кролика... Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова. Евреинов говорил, что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму курс гимназии, сдам «кое-какие» экзамены... В университете мне дадут казенную стипендию, и лет через пять я буду «ученым».

Одноэтажный домик из красного кирпича, «одиноко торчащий на пригорке в конце узкой бедной улицы» — Ульяновых, 60, — стал первым пристанищем. А первым университетским курсом — обширный подвал, «где жили и умирали бездомные собаки». Евреиновы — мать и два сына — существовали на нищенскую пенсию. «В первые же дни я увидал, с какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для трех здоровых парней, не считая себя самое? Была она молчалива; в ее серых глазах застыло безнадежное, кроткое упрямство лошади, изработавшей все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает — не вывезу, — а все-таки везет!»

Одалживаться было не в характере Пешкова, и вскоре, обзаведясь новыми приятелями, он переезжает в «веселую трущобу Марусовку» на Рыбнорядской улице (сейчас улица Пушкина). Коридор под лестницей на чердак снимали у бабы Галкиной, спившейся хористки. Стол, стул, койка — одна на двоих с соседом Гурием Плетневым. Спали по очереди: Плетнев работал в типографии ночным корректором, Пешков — днем на пристани.

Гурочка — один из любимейших приятелей Пешкова и горьковских персонажей. «Смуглый, синеволосый, как японец... неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в беседе, он был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все талантливые русские люди, он жил на средства, данные ему природой, не стремясь усилить и развить их», — характеризовал товарища писатель. Были в Марусовке и другие обитатели: проститутки, чахоточный математик из семинаристов, «длинный, тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью, едва прикрытый грязным тряпьем», к нему приходил в гости маленький горбатый уродец, с вывернутой ногой, — спорили об Эвклидовой геометрии. После чего математик карлика выгонял. Был и представитель «молодежи» — плешивый, скуластый человек, с большим животом на тонких ногах по прозвищу Рыжий Конь.

— Дом, в котором обитали Алексей и Гурий в Марусовке, неплохо сохранился, — продолжает Марианна Гаврилова, — недалеко от него висит мемориальная доска. Это были настоящие трущобы: дешевые, тесные квартирки. Таких в Российской империи хватало. Как-то коллеги из Нижнего Новгорода пригласили нас к себе, ходили с экскурсией на Миллионной: там трущобы еще живописнее. Нижегородцы, конечно, уверяли, что на «На дне» писалось с них. Мы думаем, что и наша Марусовка, и трущобы на Мокрой улице (ныне в районе казанского железнодорожного вокзала) послужили прообразом знаменитой ночлежки в пьесе.

Малоизвестная горьковская Казань — сады генеральши Флорины Корнэ. «Памятник» виртуальный, исчезнувший в воронке времени.

Сейчас там аккуратный скверик с бюстом скульптору Баки Урманче. А в середине 1880-х — цвели версальские сады, стояла богатая усадьба, по дворику которой с утра уже нетрезвая — «в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос» — разгуливала «молодая ведьма», вдова французского генерала. Напевала песенки, следила за работниками, время от времени подходила к окошку кухни: «Полин, давайте мне что-нибудь...» Имелся в виду стакан вина со льдом. В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни-княжны...

По-русски Корнэ почти не говорила, зато ругалась как «ломовой извозчик». Однажды, обыкновенно робкие и испуганные, девицы решились выйти в сад. Хозяйка тут же преградила им дорогу и начала выкрикивать слова, от которых «лошади вздрагивают». Садовник Пешков не выдержал — попросил даму перестать ругаться и позволить девушкам хотя бы уйти, но та закричала: «Я снай тибе! Ти — им лязит окно, когда ночь...»

«Я рассердился. Взял ее за плечи и отвел от калитки, но она вырвалась, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала: «Я луччи эти крис!» Тогда я окончательно рассердился, повернул ее затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением: «О! О! О!» — описывал Горький битву с генеральшей в эссе «Лев Толстой». Лев Николаевич хохотал над историей до слез: «Лопатой! По... Лопатой, а? По самой, по... И — широкая лопата?» Потом, отдохнув, сказал серьезно: «Вы не очень бабник, как видно. Другой бы сделал на этом карьеру, стал домовладельцем и спился с круга вместе с нею».

Револьвер и крендель

Мемориальная часть экспозиции музея Горького и Шаляпина в Казани — подвал-пекарня Андрея Деренкова, бакалейщика и народника, — была воссоздана в конце 1930-х годов под руководством Николая Филипповича Калинина на основании свидетельств писателя, старожилов города, казанских знакомых Пешкова. Расчистили до первоначального красного кирпича стены складского помещения стадиона «Динамо», выложили заново печь, установили стол, ларь для замешивания теста. Отыскали и три подлинных предмета, которыми пользовался Алеша Пешков, — керосиновую лампу, закопченный чайник и самовар.

— Андрей Степанович Деренков покровительствовал демократически настроенной молодежи, доходы от торговли отдавал на «кружки саморазвития», — рассказывает Марианна Гаврилова. — В июне 1886 года он открыл булочную на Большой Лядской, куда и устроился подручным пекаря будущий классик. Здесь ему и довелось познакомиться с запрещенной литературой — читал Бакунина, Герцена и Лаврова в редкие минуты отдыха, лежа на мешках. Однако своим в кружке не стал: студенты смотрели свысока — как на забавную зверушку. Конечно, они были народниками, но сословных различий тогда еще никто не отменял.

В действительности времени на самообразование практически не было.

Работали по шестнадцать часов в сутки. С вечера замешивали по двадцать пудов муки в ларе, а когда тесто поднималось, его формировали или раскатывали, лепили французские булки, батоны, крендели, в котле варили сушки. С утра все это надо было разнести по учебным заведениям...

К тому же Алеше не очень повезло с пекарем — Иван Лутонин был нечист на руку, и Пешкова вынуждали следить, чтобы тот не воровал.

«Стажировка» в булочно-крендельном заведении Василия Семенова, куда Деренков отправил Алешу учиться на пекаря, и вовсе доконала. Много позже он увековечит казанского купца в повести «Хозяин» — белесый, расплывшийся мужик больше всего в жизни любил свиней, плакал по ним и ненавидел людей. Зачем нужны свиньи в мусульманской Казани, где их мясо толком и не продашь, возился ли с ними лично Семенов — вопросы, но вот отчаяние овладело Алешей утвердительно. Безнадежная поденщина, безответная любовь к Маше Деренковой, сестре Андрея Степановича, весть о смерти любимой бабушки. Зимой 1887 года девятнадцатилетний юноша покупает на базаре тульский револьвер, надевает свежую рубашку и идет на Федоровский бугор. Прощальную записку, в которой уже тогда чувствовалась рука мастера: «В моей смерти прошу винить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце» — нашел дворник Мустафа Юнусов. Вряд ли прочел, едва ли задумался, но в земскую больницу отвез.

«12 декабря, в восемь часов вечера в Подлужной у реки Казанки, нижегородский цеховой А.М.П., 32 лет, выстрелил из револьвера в левый бок, с целью лишить себя жизни», — написали местные газеты. Возраст перепутали, да какое кому дело.

Вскоре после поправки Алеша покинет Казань. Уедет в деревню Красновидово с народником Михаилом Ромасём, потом подастся в Борисоглебск, затем на Каспий, дальше — к Толстому в Ясную Поляну. Лев Николаевич ходока даже не увидит: Пешкова, как и других «черных бездельников», отсеет Софья Андреевна, не пустив на порог. Вернется в Нижний в вагоне с надписью «Для скота», начнет странствовать по Руси, доберется до Тифлиса, где в газете «Кавказ» выйдет его рассказ «Макар Чудра», сделавший Пешкова Горьким. Потом будет Москва, Нью-Йорк, Сорренто, Капри, снова Москва — особняк Рябушинского и дача в Тессели.

Он вернется в Казань в 1928 году — уже маститый, культовый — в рамках турне. О том, что тягостных минут здесь было прожито больше, чем описано в произведениях, признается на сессии горсовета. Пионеры, рабочие-орденоносцы, литераторы будут слушать мэтра, затаив дыхание, и удивляться, ведь в третьей части автобиографической трилогии страшного почти нет. Фактов Горький, как известно, не любил, «искажал их с величайшим удовольствием».