Сергей ШУЛАКОВ

15.09.2016

В рамках традиционной книжной выставки-ярмарки на ВДНХ прошла презентация книги Никиты Михалкова «Мои дневники. 1972–1993. «Иль все приснилось мне?..», вышедшей в издательстве «Э».

Первое, о чем призадумаешься, открыв эту книгу, что у каждого из нас — свой Никита Михалков. Не о том речь, что для родни и близких друзей это одна личность, для московских бизнесменов — другая, для брюзги-обывателя — режиссер с проблесковым маячком на представительском автомобиле (маячка давно нет, но осадок остался), для знатоков кино — один из трех отечественных мастеров, обладателей статуэтки «Оскар». Для натур лирических и утонченных — создатель пронзительных фильмов, которые хочется пересматривать десятки раз. Для автора этих строк — незабываемый Паратов из «Жестокого романса» Эльдара Рязанова. В купцах «Бесприданницы» Островского ужасает цинизм, доводящий до полного душевного растления, и все же к михалковскому Паратову невозможно не испытывать симпатии. Дело тут не в слюнявом европейском обаянии порока под романс «Мохнатый шмель», а в том, что перед нами — могучая фигура, редкая роскошь актерской индивидуальности в образе пересозданного персонажа. Сейчас, как говорится, таких не делают. Армейские дневники и записные книжки режиссера, а теперь уже и писателя Никиты Михалкова убеждают в точности подхода: оценивать автора приходится через портрет главного героя, автор изначально (по правилам своей игры) закрыт и раскрывается лишь через движение в пространстве сюжета, через взаимодействие с другими обитателями книги. Кстати, последние — реальные лица, если, конечно, верить чистоте дневникового жанра. А верится почему-то безоговорочно. Издательство старательно снабжает текст сканами пожелтевших блокнотных листочков, желая убедить нас, что «это написано именно тогда, не сейчас», но такое усердие излишне. Стилизация а-ля Back to the USSR тут невозможна. Безусловно, скрупулезная режиссерская детализация пространства, воссоздание уникальной атмосферы — конек Михалкова, но здесь ничего не было воссоздано. Почему? Да потому что так оно и было на самом деле. Энергетика дневникового текста первозданна. Ты это или чувствуешь, или просто еще не читал.

Первые три десятка страниц не позволяют отделаться от ощущения некоторой скандальности. В главе «Призыв в тумане» автор рассказывает об обстоятельствах мобилизации в армию, вернее, на флот. Почему не попал в кавалерийский полк, где служили кинематографисты, а оказался в Краснознаменной Камчатской флотилии: пошел на принцип, просился на край ойкумены. Описание бардака и пьянства на Угрешке, московском сборном пункте, хорошо знакомые всем, кто призывался из столицы в Советскую армию, предчувствие рассказа об отношении к москвичам в казарме, конечно, сближают повествование с ощущениями сослуживцев-срочников, решивших вдруг встретиться в баре на Ленинском проспекте и повспоминать былое. Жаль, что среди читателей дневниковой прозы таковых меньшинство. 

Главы «Перелет» и «Борьба за смирение» оправдывают предчувствие. Но стоит отбросить киношные 3D-наглазники и водрузить на нос видавшие виды рабочие очки для чтения, и повествование меняется. Описание путешествия героя по полуострову Камчатка с широким заходом на материк начинает смыслово и зрелищно двоиться, троиться, то есть обретать какой-то неизмеримый тихоокеанский объем. Болевые, язвительные (особенно для 70-х) характеристики советской действительности соседствуют с пейзажным волшебством, философическая отстраненность — с мучительными мыслями о собственном пути и с какой-то пронзающе-достоевской любовью-жалостью к несчастным и смешным аборигенам, планомерно убиваемым нагрянувшей цивилизацией с фальшивыми лозунгами, почином Гагановой и водки морем разливанным. Сквозь самые циничные матросские остроты, такие, что диву даешься, как замполит проморгал, просвечивает простой непоругаемый патриотизм. Поразительно, но на протяжении трехсот страниц ничто не приедается, а продолжает удивлять, хочется читать быстрее дальше — возможно, потому, что все сентенции, остроты, пейзажи и череда колоритных персонажей нанизываются на рискованное приключение в зимней тундре, которому, как этой тундре, кажется, конца и края не будет. Каждые три минуты — поворотное событие, точно в голливудском «правильном» кино. Подобное стоило бы выдумать, если бы все это не произошло в реальности. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, и напряжение повествования обеспечено все-таки не приключенческим жанром, не псевдоголливудским экшн, а лишь духовным напряжением героя — в каждом взгляде, поступке, строке. 

В комплексе все это читается как захватывающий документальный исторический роман. На ум приходит недавняя книга Леонида Юзефовича «Зимняя дорога. Генерал А.Н. Пепеляев и анархист И.Я. Строд в Якутии». Формальный хвост ассоциации осознаешь потом, когда требуется указать, что старший матрос Михалков был приписан к «походу по местам боевой славы» партизана Гражданской войны Григория Чубарова, который устанавливал на Камчатке Советскую власть. В путешествии участвуют хабаровские кинематографисты, корякский национальный поэт Владимир Косыгин, писавший под псевдонимом Каянта и, будучи согретым спиртным, исполнявший в ночи перед автомобильными фарами народные танцы, местный краевед, комсомольский работник — а военный моряк Михалков придан экспедиции в качестве ответственного за оружие, штатные карабины СКС, ПМ и ракетницу, хранимых ради встреч с волками, но из-за летней смазки оказавшихся по большей части бесполезными. А еще матрос Михалков пишет путевые очерки в «Камчатский комсомолец» и московскую «Комсомольскую правду». «Поглядываю на карту — и берет оторопь. Что же нас там ждет впереди?!. Под 60° ниже нуля, пурги, собаки... и что еще?» А впереди ждет странствие — то на армейской автомашине (порой за рулем), то на вертолетах и оледеневших самолетах, которые на оледеневших полосах приходится сквозь вьюгу таскать и разворачивать самим; ночевки в помещениях райкомов и интернатах, изредка — в гостиницах, а часто на стоянках коряков и чукчей. Путь на собаках по тундре, по берегу Охотского моря. Описания повадок ездовых собак, взаимоотношений с вечно пьяными каюрами и, наконец, кульминация, апофеоз страданий — герой на краю гибели. Приходится без малейшего навыка управлять нартами самому, отставать, буквально замерзать, покрываясь ледяными латами, бороться со сном — предвестником смерти, оттаивать дыханием ресницы зарывшихся в сугробы барбосов, и вокруг — то белое безмолвие, то непроглядная ночь и Белая Медведица в небе, как спиннинг, заброшенный на ту сторону планеты, к дому, к детству. А кругом по-прежнему ни деревца, ни кустика, мороз под 60°, когда малейшее дуновение выворачивает наизнанку. Страшна ты, Пенжинская тундра, — кати сотню километров, не встретишь живой души. Это, на мой взгляд, больше всего остального похоже на сенсационную составляющую книги. 

Иной серьезный литературовед, возможно, акцентирует внимание на приметах времени, на том, что это те недостающие страницы в «энциклопедии советской жизни», по которым нам оценивать ушедшую эпоху, и так далее. И тоже будет прав. Мне от Никиты Сергеевича трудно было ожидать сведений о быте оленеводов: 

«Управлять табуном может только династия, фамилия. Стало быть, если есть табун, водит его только одна фамилия — все родственники. А им приказали внедрить почин Гагановой, то есть передовому бригадиру переходить в отстающую бригаду. И как такое здесь возможно? Это все равно что назначить человеку отца, или жену, или брата. И вот старый пастух, Герой Соцтруда, приехал в чужой табун. И захирел там совершенно, так как не принимают его вовсе. На кошме сидит в углу, никто его не слушается и не слушает, да он и не смеет говорить ничего. Он гость — и к нему с уважением, но уж в семейные дела не пускают. Все это так похоже на то, что у нас. В сущности, все одинаково. Народы разные, обычаи разные, но причинно-следственные связи совершенно идентичны. Любое насилие, любая акция государства без учета привычек народа, обычаев, сущности его естества — все это приводит к трагедии либо карикатуре».

Рассказ об экстремальном путешествии перетекает в размышления об устройстве общества, резкие высказывания в адрес советских (в особенности комсомольских) работников. Редакторы не вычеркнули и даже не смягчили непечатные матросские словечки. В любом другом тексте это смотрелось бы интеллигентничаньем, позерством, но не здесь. Рассуждения о российских людях посреди камчатской тундры воспринимаются естественно и даже логично. «Удивительный народ. Великий. Рабский. Живет себе спокойно в этом ужасе, считая все это единственно возможной жизнью. И не потому, что не знает жизни другой. Другая ему «ни к чему». А главное, если и попытаешься открыть ему глаза на все, так он сам же тебя и растерзает...»

Конечно, сенсации кино- и литературоведческие не являются главной целью публикации армейских дневников Никиты Михалкова. Посмотрев фильм Тарковского в забытом богом и начальством Усть-Большерецке, матрос Михалков отбивает режиссеру телеграмму: «Дорогой Андрей! Бог знает где, на краю света, смотрел на наволочке «Рублева». Не знаю почему, но после всех широких экранов, премьер и домов кино, именно здесь эта картина меня потрясла до самой сердцевины. Такая глубина, такой покой, такая всеобъемлющая сущностность, что не могу удержаться, чтобы не отправить тебе эту телеграмму. Обнимаю тебя. Твой Никита». Ошеломляющими заснеженными просторами навеяна мысль культурологическая: «Достоевский пишет из каторги, что о нем «гул пойдет», когда он вернется и снова начнет писать. Видимо, в нем созревало то новое, удивительное художественное мировоззрение и та философская система (хотя никакой системы он не признавал), которые легли в основу его творчества». 

Разбитые на три раздела записные книжки 1980–1993 годов открывают более зрелого Михалкова. Наброски, детали, впечатления. Часто словно через объектив: «Баржа на мели. Окошки с наличниками. Много зелени рассажено в ящиках и горшочках. Огромные белые трусы сушатся. Старик и старуха. Жизнь — естественная, мирная, созерцательная». 

Там и сям по дневникам и запискам рассыпаны явно ставшие неоценимо важными в тот или иной момент принципы существования. «Если тебе что-то катится в руки просто так, и ты без всяких затрат можешь протянуть руку и взять, подумай, сколько из десяти людей от этого не отказались бы. Если насчитаешь больше пяти, откажись». «Никогда не обижайся! Если тебя хотели обидеть, не доставляй удовольствия тому, кто этого хотел, а если не хотели, то всегда можно простить». И профессиональные подходы: «Экранизировать надо автора, а не произведение». «Феномен массовой культуры. Он последовательно вытравляет чувство Родины». 

На фотографии старший матрос Михалков в морской форменке с гюйсом при своих знаменитых усах, несколько по моде 70-х, смотрится вполне в традиции русского императорского флота. 

«Я очень редко перечитывал свои записные книжки, а к армейским дневникам не возвращался более 40 лет, и только готовясь к публикации своей предыдущей книги («Территория моей любви»), начал их разбирать, пересматривать и с удивлением увидел, что хотя многие записи и не связаны напрямую с моими кинолентами, но содержат именно те импульсы, которые затем переросли в те или иные драматические повороты сюжета или характеры героев впоследствии написанных сценариев и снятых картин», — говорит автор в предисловии. Действительно, многие фрагменты недвусмысленно ассоциируются с фильмами режиссера. Попытаться угадать воплощение «импульсов» в наглядные кадры «драматических поворотов» — занятие для знатоков увлекательное.  

Книгу, бесспорно, будут читать не только любители, но и любительницы киноискусства. Однако эти записки — откровенные слова нормального мужика про и для других нормальных мужиков. Нормально резких и стойких в невзгодах. Нормально сражающихся с обстоятельствами и нормально изгоняющих демонов лишнего умствования нормальным рабочим фанатизмом, а порой и нормальным приемом алкоголя. Эти нормы — уходящие,  верх берут другие тренды, независимость и мужественность теряются и в наружных проявлениях, и в свойствах личности. 

Книга в хорошем смысле слова провоцирует «откровенность за откровенность»: вызывает желание приблизиться к уходящей норме, точно так же, как что-то, глубоко загнанное внутрь, предлагает въехать верхом на дебаркадер — подобно Паратову — мимо смущенного городового. А еще интересно сравнить известного конкретному читателю и зрителю Никиту Михалкова с автопортретом, откровенно запечатленным им, в том числе и в приведенных цитатах. Пример — высказывание Балтазара Гарсии-и-Моралеса, испанского мыслителя и писателя XVII века, монаха-иезуита: «Извлекай пользу из врагов. Любую вещь надо брать умеючи, не за клинок, где порежешься, а за рукоять, чтобы себя защитить, тем паче при соперничестве. Разумному больше пользы от недругов, чем глупцу от друзей. Вражда порою равняет те горы трудностей, перед коими останавливается благосклонность. Многим славу создали враги их».