Андрей САМОХИН

31.08.2016

Накануне 75-летнего юбилея Владимира Крупина «Культура» побеседовала с замечательным прозаиком. Человек из плеяды «деревенщиков», близкий друг ушедших в вечность Василия Белова, Валентина Распутина, Федора Абрамова, он был не обделен известностью: огромные советские тиражи, переводы на многие языки, высокие должности. И поныне Владимир Николаевич — сопредседатель Союза писателей России, член президиума Всемирного русского народного собора, лауреат Патриаршей премии — фигура заметная в литературно-патриотических кругах. Но главная теперешняя его «должность», как он сам считает, — православный христианин. 

культура: Что это было за движение — писатели-«деревенщики»? Что оно дало русской и мировой литературе? 
Крупин: Вообще-то «деревенщиками» нас обозвали тогдашние либералы специально — с уничижительной иронией. Меня даже одна переводчица переспросила: «Ваше направление называется «деревяшки»?» Эта писательская школа обратилась к глубинным корням, можно сказать, реабилитировала саму душу народа. Литература ведь задолго до октября 1917-го пошла не туда. Почти все наши классики ярко и самозабвенно бичевали «свинцовые мерзости», чиновничий произвол, высмеивали недостатки русского общества. Но, даже сострадая народу, в большинстве своем не понимали его. Толстой и Достоевский, являясь, скорее, антиподами, тем не менее угодили большевикам, показали столь беспросветную жизнь, что независимо от намерений авторов напрашивался вывод: нужна смена строя. Не зря им обоим, невзирая на идеологическую чуждость, коммунисты поставили памятники, издали полные собрания сочинений. После революции писатели в основном начали заполнять головы и души читателей станками, тракторами, маршами и знаменами, заливая все это «Цементом». 

Прервала сей тупиковый путь война, точнее, чудо нашей Великой Победы. Как мы победили? Это многие не могут понять до сих пор, что искушает вновь попробовать Россию на прочность. Между тем не идеология взяла верх, а пробужденная душа народная. Большинство солдат призывались из деревни. И вот эта крестьянская кость все перемолола. Потом воин стал пахарем, автомат сменил на плуг. А чем он живет, что в его душе? Об этом и начали писать в 1950-х.

Глубинный сдвиг отразила окопная проза. «Деревенская» же ей в большой степени наследовала. Военное поколение исправляло искривленные пути русской словесности. Однако не нравилась многим из властей предержащих такая почвенность, которую и коллективизация, и выкорчевывание веры не смогли переломить. Поэтому и стали добивать уже сами села, особенно при Хрущеве, — совхозы везде городить, целину казахскую осваивать. А в коренной, Центральной России в это время «неперспективные» деревни массово ликвидировали.

Я-то начинал со стихов, мечтал о драматургии. Когда в руки попалась случайно одна из ранних книжек Белова — прямо ахнул: вот как писать, оказывается, надо! С Василием Ивановичем специально тогда познакомился, долго на «вы» к нему обращался, он даже сердиться стал. А с Валей Распутиным, наоборот, сперва сошелся коротко на одном мероприятии, не читав его, после уже узнал, какой это великий художник. И тоже заробел поначалу: не надо ли на имя-отчество переходить. 

культура: Есть мнение: «деревенщики-почвенники», возрождая национальное самосознание, внесли вклад и в сотрясение основ СССР. Как ранее русские классики — в обрушение империи...
Крупин: Да, это правда. Только позже мы поняли, как ловко нас подцепляли к инакомыслящим. Нашу боль за разрушение традиционного крестьянского лада, борьбу за русские реки и леса умело эксплуатировали те, кто в итоге цинично прибрал все это к рукам. Новодворская кричала: «Стране нужен нормальный капитализм». Но мы-то и тогда понимали, что такого не бывает, что там, где правит капитал, мать родную продадут. Народ же был полностью дезориентирован. Идеология марксизма оказалась неверна, ее ни во что не ставили даже в последние годы Союза. Я преподавал в 80-х в педагогическом институте. Приходит завхоз: «Дайте мальчиков-студентов столы таскать, все равно у вас следующая пара «История КПСС»...

В 1991-м рухнули все подпорки государства, кроме исторического и духовного стержня, православной церкви. Считаю, лишь благодаря ей Россия, хоть и обрубленная, перенесла те страшные годы. Переживет и нынешние нестроения, если Церковь устоит. Потому и расшатывают ее столь яростно. И в то же время довольно тонко, умело. Извне и, увы, изнутри. 

культура: А вот русской деревни уже практически нет: ни бунинской, ни распутинской, ни крупинской... 
Крупин: Она еще в 30-х начала уходить под натиском «железной конницы». Но земля осталась: на ней продолжают сеять и пахать — ведь мы едим каждый день. Слава Богу, хоть благодаря санкциям вновь сегодня учимся кормить себя сами. Я могу представить, что и деревня наша способна возродиться. Есть генная память. Сама природа русская с ее закатами, рассветами, лесами, ягодами, рыбой в реке — она содержит в себе глубочайший крестьянский, православный лад. Мы даже удивимся, как внезапно произойдет это возрождение.

культура: Сейчас вновь пытаются стравить красных и белых, хотя сами эти определения явно устарели. Появились уже и воинствующие безбожники, и агрессивные язычники, и яростные феминистки. Не новую ли кровавую революцию хотят замутить эти, по выражению Достоевского, бесы — в честь столетнего юбилея предыдущей? 
Крупин: Я надеюсь, что русская цивилизация идет не по кругу, а хотя бы по спирали, и народ наш, пусть и в нынешнем его раздрызганном состоянии, не повторит прошлых ошибок. Как христианин безусловно знаю, что река истории имеет крайнюю точку — приход антихриста, а затем Страшный суд. «Прошли времена, остались сроки» — у меня так и книжка одна называется. Действительно, примет зловещих много, даже слишком. Но, думаю, Господь по милости может отодвигать конец еще и еще. Он же не гибели нашей хочет, а того, чтобы спаслись мы все. Времена тяжелые. Но когда были легче? «Вихри враждебные веют над нами...»? Так они всегда веяли! И жуки-короеды, сколько страна наша существует, неизменно подтачивали ствол. 

Думаю, на земле есть только два народа богоносных — еврейский и русский. Может, поэтому нас Господь и вразумляет, подобно тому, как ранее — древний Израиль. Уклонимся с пути — и получаем свои вавилонские пленения. Бог кого любит, того и наказывает. Помню, правда, четверть века назад сказал эту фразу при Астафьеве, так Виктор Петрович на меня рассердился не на шутку, обозвал «христосиком». 

Знаете, у меня лично очень сильна надежда и нет никакого упадничества. Просыпаешься — ты в России, ты православный, слава тебе Господи, хорошо-то как! 

культура: Вам ведь есть с чем сравнивать наше житье-бытье, не так ли? 
Крупин: Жаловаться грех — объехал полмира. Только в самое первое время не выпускали, поскольку в ракетных войсках служил. Ну и потом какой-то период после первой загранпоездки в начале 70-х, когда мы вместе с Распутиным в Швеции были на съезде молодых писателей. Я там что думал, то и лепил с трибуны. Комитетчики, видимо, ужаснулись... Но потом разобрались. А позже, когда уже в секретарских должностях ходил, дорога была везде открыта: и Европу всю повидал, и Ближний Восток, и Африку с Азией. Поездив по загранице, еще острее ощутил: лучше России ничего нет. Если бы меня хотели наказать, то выкинули бы в какую-нибудь Швейцарию с гигантской пенсией и с запретом бывать на Родине....

культура: Что для Вас писательский труд: удовольствие или каторга?
Крупин: Трудно не мысли выражать на бумаге, а дождаться состояния, стечения обстоятельств, при которых пишется. А то — сел за стол, изготовился, и тут звонок, гости пришли, жена помочь просит: ну и все — перо с бумагой в сторону. На компьютере я осознанно не научился строчить — «компьютерная» литература разорвала связь между сердцем, рукой и бумагой. Вообще, оглядываясь назад, вижу, что жил, словно на бегу, в какой-то вечной спешке, между обязательствами разным людям. И писательского кабинета-то у меня толком никогда не было. Я как-то пожаловался Федору Абрамову, что семейные обстоятельства сосредоточиться мешают, так он мне возразил, мол, зачем женился, если писателем хотел стать. «Ну, это жестоко, Федор Александрович, — говорю ему, — я же человек, и мне надо все человеческое испытать».

культура: Вы и большую начальственность испытали, став секретарем Союза писателей СССР, членом парткома Московской писательской организации...
Крупин: К должностям не рвался никогда, само собой это все получалось. Как выбрали секретарем, меня Астафьев сразу почти «похоронил»: «Ну все, ты теперь секретарскую литературу будешь писать». Вроде как крест на мне можно ставить. Но вскоре меня крепко обругали в партийной прессе за какое-то произведение, и Виктор Петрович смягчился: «Нет, ты еще ничего — жив».

культура: Многие Ваши произведения насквозь диалогичны. Они прямо просятся на театральные подмостки...
Крупин: А я и мечтал стать драматургом всегда. В отрочестве еще писал для школьного театра. Однако по большому счету романа со сценой не вышло. Хотя некоторые пьесы по моим прозаическим произведениям ставили: «Живая вода», «Во всю Ивановскую», «Люби меня, как я тебя». И до сих пор они идут на разных подмостках. Но «своим» я в театральном мире так и не стал. Вот характерный случай: начал, было, Юрий Любимов в 80-е репетировать «Живую воду» на Таганке, но тут пришел Эфрос, посмотрел и зарезал постановку уничижительной репликой: «Ну, это воскресение в сельском клубе!» В сегодняшний же театральный мир я даже соваться не берусь...

культура: Не угнетает ли Вас, что российская жизнь перестала быть литературоцентричной?
Крупин: Мне жалуются: не читает молодежь хороших книжек. Спрашиваю: а плохих тоже не читают? — Нет, говорят. — Ну и, слава Богу. Может, когда-нибудь Евангелие в руки возьмут. Одна женщина на мой вопрос, почему она не интересуется Распутиным, Астафьевым, ответила: «Так ведь сейчас столько писаний святых издается!» И она права, выше этой литературы нет ничего. Уповаю на то, что «малое стадо» станет большим, а воцерковленному народу ни Пелевин, ни Толстой не понадобятся. 

культура: И это говорите Вы, всю жизнь посвятивший писательству?! 
Крупин: Нынче слишком много пишут. Однако почти ничего из того, современного, что я заставлял себя прочесть, не трогает душу. Вместо литературы в основном господствуют «тексты». Теперешние знаменитости ловят рыбку из одной реки, хотя, может быть, и с разных берегов. Но это не моя река. Моя — бежит из детства, и оно у меня выпало счастливым, несмотря на то, что крапиву иногда ели. В отношениях между людьми присутствовало много любви, искренней, ничем не замутненной простоты. Вода в речке столь чистая, что можно было пить из нее в любом месте, и в литературе для меня родники сплошные били. А теперь вроде и бурлит какой-то поток, но уже ни напиться из него, ни вглубь заглянуть...

культура: Когда пишете свои короткие дневниковые заметки, «крупинки», вы берете пример с «Опавших листьев» Василия Розанова?
Крупин: Не только. Это ведь традиционный у нас жанр. Например, сборник поучений «Измарагд» — древнерусский. Да и у моих современников старших было чему поучиться: взять хотя бы «Затеси» Астафьева, «День за днем» Белова, «Мгновения» Бондарева, «Камушки на ладони» Солоухина. У меня же, вопреки афоризму Булгакова, рукописи еще как горят: в двух квартирах пожары случались. Записей, набросков, задумок к сюжетам скопилось много. Часть их по совету Распутина отдал в фонд рукописей РГБ. Другие — вот обрабатываю и публикую. Может, кому пригодятся или мысль какую-нибудь пробудят. А то, глядишь, кого-то к вере, к церкви повернут — очень на это надеюсь. Для меня «Живая вода» (так, напомню, называется моя старая повесть, по ней даже фильм сняли) давно не метафора и не загадка. Это — святая купель на моей вятской родине, на реке Великой, туда я хожу уже много лет с Великорецким крестным ходом. Да и вообще любой святой источник... Нашу страну и нашу веру можно понять, лишь когда осознаешь: у Бога — нет смерти. Верующий во Христа, «если и умрет, то оживет», как Он сам сказал. Так чего же нам бояться — и каждому, и всем вместе?