Дарья ЕФРЕМОВА

08.11.2013

Вышло полное — более тысячи страниц — издание «Гипсового трубача» Юрия Полякова. «Полтораста книг под одной обложкой» – отреагировали сетевые «литературоведы». Невероятные сюжетные коллизии, женитьбы, разводы, романы, дружеские попойки — в залихватском жизненном антураже писателя-неудачника Кокотова проплывает эпоха и вершится судьба. 

Задуманный еще в середине 70-х как эротический рассказ о пылкой любви юных вожатых, этакий советский ответ «Темным аллеям» Бунина, «Трубач» вырос в увесистый многотомник. Дебаты, каламбуры, легкие победы и истории любви, «самого мучительного способа быть счастливым», размышления об одиночестве, небытии. В книге заключена история жизни, настолько реалистичная и «обыденная», что драма размывается меркантилизмом, на смену восхищению приходит разочарование, желанию заключить в объятия — намерение задушить. Без прикрас и катарсисов. 

Сюжет закручивается хмурым утром, когда жалобное верещание недобитого в предразводных баталиях телефона возвращает к реальности Андрея Львовича Кокотова. Почти потонувший в хандре и бытовой неустроенности сочинитель нехитрого дамского чиклита, творящий под псевдонимом Аннабель Ли, получает неожиданное предложение малоизвестного режиссера Жарынина — снять по его рассказу фильм. С бесцеремонного «Вы расспрашиваете меня о всякой ерунде, вместо того, чтобы прыгать от счастья», начинается мужская дружба. Крепкая, с душком нетрезвых откровений, надежная до гробовой доски.    

Дабы ничто не мешало работе над сценарием, Кокотов и Жарынин уезжают в дом ветеранов «Ипокренино». Здесь, на свежем воздухе, набалтывается сюжет романа, состоящий по большей части из флешбэков. Недавний развод Андрея Львовича со второй женой Вероникой, воспоминания о матери, брошенной им первой жене Елене, истории из жизни приятелей, интриги вокруг незаконной покупки криминальными дельцами «Ипокренина», дорогой недвижимости, населенной дряхлыми обитателями, — из такого сора и растет узнаваемый, саркастический, гомерически смешной и беспросветно грустный поляковский стих. 

Еще одна черта, присущая автору «Апофегея» и «ЧП районного масштаба» — злободневная афористичность. Можно обнаружить параллели с известными людьми и нашумевшими событиями. Афоризмами, приписываемыми Сен-Жон Персу, сыплют оба товарища. Подчас это выглядит довольно жестко. Если не сказать, цинично. «Диссидент — это человек с платным чувством справедливости», «учитель — не профессия, а разновидность нищеты». Что-то вдруг изрекает Жарынин от своего имени, например, про известного политика: «У него лицо оскорбленного младшего научного сотрудника, которому в институтской столовой не долили борща». Или обсуждение услышанного слова «цветнина», означающее, что воровство цветных металлов превратилось в промысел наподобие охоты, вот и появился неологизм, образованный по типу «пушнина». Жарынин, он вообще сомнительный, что с него возьмешь? Богат, хамоват, долгое время жил за границей, женат то ли шесть, то ли семь раз, множество любовниц. Да и режиссером-то считается авансом, потому что пока ничего не снял, кроме вгиковской короткометражки. 

Что же касается «пионерского» романа, заявленного быть по-бунински эротическим, он вышел нежным, бестолковым и совершенно безнадежным, как это часто и бывает с первой любовью. «В институте Кокотов свою будущую жену даже не замечал, ибо на курсе девушек было бессмысленно много. А здесь, в пионерском лагере, куда они приехали на педпрактику, вдруг заметил: свежую, загорелую, выставлявшую из-под короткого платьица коленки. <...> Лена отдала ему свою девственность так же легко, как отдают погорельцам почти не ношеные, но неудобные туфли». 

Ему, двадцатилетнему, их новорожденная дочь казалась третьим в спальне. Да и мама сопротивлялась «крепостническим» планам новых родственников. «Ишь ты, нашли рекрута» — Светлана Егоровна позвонила Елене и строго объявила, что не позволит ломать жизнь своему сыну. Он остался у матери, хотя первое время и скучал... 

Чувство третьего в спальне Кокотов ощутит несколько иначе в свои сорок шесть. Вероника, уже настоящая, не пробная студенческая жена, уедет от него на огромном джипе, на прощание показав язык и тряхнув мелированной гривой. С дочерью Настей он познакомится позже. Немолодая, несчастливая женщина с горькими складками губ придет к Андрею Львовичу в компании «доброхотки»-медсестры. Та сообщит о страшном диагнозе и попросит переписать на Настю квартиру. Впрочем, желтые розы на мраморном постаменте, как выяснится в финале, уготованы не ему. И не его седьмая или восьмая жена одернет поводок, не давая здоровенной, тоскующей по хозяину псине, метить кладбищенские ограды.  

Самое объемное, по крайней мере на сегодняшний момент, сочинение Полякова некоторые сочли слишком затянутым для сатиры. Кто-то даже решил, что писатель пытается повторить успех «Козленка в молоке», выдержавшего десятки переизданий, театральных постановок и пару экранизаций. Впрочем, плутовская в духе Ильфа и Петрова история о том, как из простака Виктора Акашина делали литературную знаменитость — едва ли единственный сатирический роман, вышедший из-под пера этого автора. «Гипсовый трубач» — конечно же, трагикомедия. Вступившие в «самый опасный мужской возраст» друзья боятся быть выброшенными за борт жизни, по сути уже став таковыми. В доме престарелых они оказываются словно в чистилище. Смешные, грустные, болезненные и избегаемые воспоминания, то нужные для фильма, то всплывающие в памяти Кокотова без всякой нужды, заставляют не просто оглянуться назад, но и понять, как много всего выброшено по дороге, упущено, утеряно безвозвратно. Покаянных монологов, самобичевания и прочей «достоевщины» здесь не найти — «писодей», пожалуй, слишком приземленный для этого персонаж. Муки совести трансформируются в страх небытия, ужас перед физическим исчезновением. 

«…Он вернулся с уличной прохлады в тепло комнаты, лег и стал думать о том, что есть смерть. Сон без снов? Сон с видениями? <...> От нашатырного толчка в мозг ты открываешь глаза, а над тобой склонился ангел с крыльями: ну, мол, как долетели? Или — черт с рогами: ну, мол, как докатились?.. Андрей Львович заметил: он размышляет о своей смерти, как о смерти знакомого, близкого, но все-таки другого человека, который умрет, а он, Кокотов, останется на свете». 

Премия Салтыкова-Щедрина не случайна. Вслед за классиком писатель создает свой эзопов язык, искрометный, полный аллитераций и парафраз, лишенный всякой назидательности. Даже если вам не удастся разгадать всех шаржей и опознать значительную часть прототипов — не пожалеете. Эта книга — больше тысячи страниц удовольствия.