Егор ХОЛМОГОРОВ

31.03.2016

Существует два вида предельной литературной пошлости. Первое — сочинять романы про Древнюю Русь, написанные на вымышленном, корявом, якобы старорусском языке. Второе — пытаясь постичь «психологию тиранов», придумывать за них внутренние монологи, представив на троне или в черном «ЗИСе» самого себя.

Беллетристика Бориса Акунина, публикуемая в одной серии с его «Историей», сочетает эти пошлости в полной мере. А «Знак Каина» — небольшая повесть об Иване Грозном, вообще образец того, как нельзя писать историческую прозу. Так же как, кстати, сама «История» — пример того, как не следует браться за эту благородную науку.

Я неоднократно повторял, что готов спорить с кем угодно на любую сумму, что найду на каждой странице акунинской «Истории» минимум одну ошибку. Но в «исторической беллетристике» Акунин превзошел сам себя — ошибки начинаются с первого же предложения.

«Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился...» — иронизировали над любителями архаизмов Ильф и Петров. Но их пародия звучит прямо-таки благообразно по сравнению с той глоссолалией, с которой начинает свою повесть Акунин. «А с Пучежа ехано вверх на Юрьевец и ехали долго, два дня и еще полдня, яко дорога от нехожести вся заросла бурьянами». 

На каком языке написан этот текст — загадка. Он не напоминает ни литературную, ни деловую речь XVI века, ни современный русский. Здесь полно ошибок и странных слов. Например форма «ехано» ни разу не встречалась мне ни в письменных памятниках, ни в документах. Один раз она проскальзывает в былине о Добрыне Никитиче: «на коне-то, видит, ехано на богатырскоем». Как видим, слово, образованное по той же модели, что «хожено», представляет собой краткое страдательное причастие среднего рода, обозначающее, что кем-то совершалось многократное долговременное хождение. Употреблять его в значении «нами проехано» — вопиющая безграмотность и презрение к русскому языку.

Впрочем, до таких ли тонкостей автору, позволяющему себе следующий пассаж: «яко дорога от нехожести вся заросла» — пишет он, употребляя «яко», то есть «так что» в значении «потому что». Для определения причины в древнерусском языке использовались союзы «бо», «зане», «занеже». У Акунина же с «яко» получилось, будто царские гонцы ехали настолько медленно, что вследствие этого дорога заросла бурьянами.

На фоне вопиющей лингвистической безграмотности даже неудобно как-то задавать вопрос, зачем посланники Ивана Грозного двигались из Пучежа в Юрьевец по дороге, вместо того, чтобы сесть в струг, челн или хотя бы лодку и за несколько часов преодолеть 38 километров по Волге — на ней, матушке, и расположены два упомянутых старинных города. Банально не зная русской истории, Акунин, кажется, не в курсе, что наши предки передвигались преимущественно по рекам, и вероятность того, что царские посланцы потащились бы по бурьяну вместо реки, равна нулю.

Таков акунинский «сладостный старый стиль» — языковое гримасничанье без всякого уважения к языку, культуре, народу, который их создал. С содержательной стороны дело, как и обычно, обстоит ничуть не лучше. Было предсказуемо, что, встретившись с фигурой Грозного — властного царя, завоевателя, знавшего и великие победы, и горькие поражения, жестокого тирана, мечущегося между расправами и раскаянием, Акунин вопьется в него, словно клещ. История Ивана Васильевича позволила бы всласть проехаться и по российскому государству, и по русскому народу. Искусно фаршируя истину и полуправду ложью с клеветой, можно было бы заставить русских стыдиться своего прошлого.

Но не тут-то было. Акунин задачу провалил вчистую ввиду все той же лени, топорности и отсутствия любопытства. Он сочиняет внутренний монолог Ивана от первого лица. Традиция по-своему почтенная — такие монологи от имени Сталина придумывали Александр Солженицын («В круге первом») и Алесь Адамович («Дублер»). У обоих получилось скверно. А главное, было слишком очевидно, что авторы проецируют на личность тирана свою собственную — какими были бы они, случись оказаться у кормила власти.

Проекция Акунина как-то уж особенно отвратительна. Будь он Иваном Грозным, он стравливал бы слуг, резал секретарей ножами и мочился во сне, а потом менялся портками с рындами. Портки царский телохранитель, кстати, носит из загадочного сукна «англский настрафиль». В погоне за заковыристым словом автор поленился уточнить, что «англское» и «настрафиль» были совершенно разными сортами сукна. 

При этом истории эпохи Акунин не знает по-прежнему. Есть надежный индикатор того, что автор, берущийся писать о Московском царстве, ни в зуб ногой по этой теме — упоминание вымышленного «Пытошного приказа». Зловещее учреждение постоянно мелькает в поделках графоманов «про русскую старину», но, разумеется, ни словом не упоминается в источниках, поскольку никогда не существовало.

В конечном счете Акунин скатывается на такой уровень, что ему впору писать сценарии к треш-порнофильмам «Мыши-каннибалы с Марса и Конь в Пальто». Он, к примеру, рассказывает «анекдот» о том, как английскому послу Энтони Дженкинсону не понравились порядки в Александровой слободе, и тот в некоем тайном письме пожаловался, что у царя в резиденции пахнет мертвечиной. И тогда с подначки Малюты Скуратова ему подают в супе отрезанное человеческое ухо. Дело даже не в похабности сочиненного Акуниным вздора. Все его «исторические романы» состоят из такой же проникнутой ненавистью к русской истории похабщины.

Царь никогда не называл Дженкинсона «Антонием Женкиным». Он звал его «Онтоном Янкиным» — в чем убедится каждый, кто хоть раз в жизни открывал собрание посланий Ивана Грозного. И, разумеется, Ивану Васильевичу не пришло бы в голову так гнусно «шутить» над англичанином. Напротив, Дженкинсон был самым доверенным и любимым Иваном среди английских послов — он вел с ним деликатнейшие секретные переговоры. Скажем, о возможности предоставления царю убежища в Англии в случае победы заговорщиков в России. Дженкинсон оставил о приеме в Александровой слободе отзыв почти восторженный: государь встретил иностранца очень милостиво, и тот успешно провел переговоры, вернув отнятые было у английских купцов привилегии. Да и вообще, Дженкинсон относится к числу тех англичан, которые, в отличие от русофоба Джильса Флетчера, писал о России довольно дружелюбно, и царь Иван ему по-своему оставался симпатичен. Так что Акунин снова попадает мимо исторических фактов.

Признаюсь честно, дочитать до конца акунинский опус я не в силах. Понятно, что, дав волю грязному воображению, автор просто нагородил тонны антиисторического вранья, лишь бы обгадить Ивана Грозного — и без того одного из самых оклеветанных персонажей в русской истории. Получившаяся карикатура так пошла и ничтожна, что по сравнению с нею гайдаевский «Иван Васильевич» с «ты почто боярыню обидел, смерд» — верх историзма (как-никак Михаил Булгаков, по чьей пьесе снимался фильм, работал с подлинными документами эпохи).

Спору нет, Иван Грозный фигура сложная и противоречивая. В его жизни были великие порывы, свершения и слава — взятие Казани и Астрахани, Стоглавый собор, разгром крымского хана при Молодях, а были горькие неудачи, жестокие преступления и чувство унижения — сожжение Москвы, поражение в Ливонской войне, опричные казни и война с собственной страной. Но одного у первого царя не отнимешь — величественности и литературного таланта. Качества, которые у взявшегося за него борзописца полностью отсутствуют.