Михаил БУДАРАГИН

12.02.2016

Знаменитый XX съезд КПСС положил начало не расцвету советской литературы, а закату. Стоит присмотреться внимательно, и выяснится, что от блестящей «оттепельной» эпохи не осталось почти ничего.

Именно словесность понесла по итогам короткого буйства «свободы», дозволенной Никитой Хрущевым, самые очевидные потери. Выиграло, конечно, кино, которое к 70-м стало главным поставщиком идей, образов и характеров. Но чтобы Гайдай и Рязанов остались в памяти народной, кто-то должен был исчезнуть. Законы физики везде работают одинаково. Как говорил герой известного мультфильма: «Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное».  

Вымытой из памяти оказалась, например, «лейтенантская проза», образчик того, как адаптивна русская словесность к требованиям читателя: нужно было показать мужской «нулевой градус письма», увидеть войну глазами не солдата или штабиста, а младшего офицера, который сам должен уметь и приказ отдать, и молча нести за него ответственность. Замечательные писатели Василь Быков, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев остались в учебниках, но обзорно, о Викторе Курочкине же, авторе прекрасной повести «На войне как на войне» теперь мало кто вспомнит. 

Это направление, стихийно возникшее после публикации в 1946-м произведения Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», никак официально не оформленное (сам термин — просто историческое обобщение), пало жертвой главной «оттепельной» тенденции, делению на лагеря. Нет, не те, что за колючей проволокой, эти уже разоблачили: видимо, затем, чтобы возвести другие, свои.

Большими лагерями были «физики» и «лирики». Первые, по словам поэта Бориса Слуцкого, описавшего размежевание, оказались «в почете», вторые — «в загоне». То, что сегодня кажется победой, многие современники воспринимали как довольно тяжелый удар. Они были правы. Деление шло сверху вниз, по вертикали, доходя до смешного: замечательному поэту Леониду Губанову, чтобы попасть в логику времени, пришлось стать одним из создателей литературного движения СМОГ. Ему не помогло и это.

Лагерный принцип диктовался так отчетливо, что в пику «Новому миру» позицию вынужден был занять журнал «Наш современник» (их борьба пришлась уже на 70-е, но ее суть — «оттепельная»), «деревенщики» уравновешивались «городской прозой», и на короткой дистанции всегда побеждали самые громкие, а прочих становилось все хуже слышно. И так — до полной немоты. Без принадлежности к тусовке тебя не существовало, и отчасти именно поэтому один из лучших русских поэтов XX века, Арсений Тарковский, не умевший посещать лагеря, стал известен благодаря тому, что его стихи прозвучали в фильмах сына. Вместо слов о том, что «лето прошло, словно и не бывало», выдавалось в основном что-то вроде «Женщина стоит у циклотрона — стройно, слушает замагниченно, свет сквозь нее струится, красный, как земляничинка, в кончике ее мизинца» (Вознесенский). Первое и сейчас воспринимается, будто рождено только что, второе — смешная архаика, мало кому понятная. Так стоило ли огород городить, если все «прогрессисты» спустя полвека пахнут нафталином?

Славянофилы и западники XIX столетия были современниками Толстого и Достоевского, что накладывало определенный отпечаток и позволяло взглянуть на себя трезво. В 60-е каждый сам себе представлялся Львом Николаевичем, пусть и не написавшим (так уж совпало, все что-то мешает) «Войны и мира». Это самомнение порождало удивительнейшую слепоту.

«Деревенщиков» до сих пор любят поминать всуе как «мракобесов», подобные глупости — дань разделению, начавшемуся как раз в 60-е. «Они про деревню» — точка. Хотя два больших и важных текста, изданных в 1976-м, — «Царь-рыба» Виктора Астафьева и «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина — написаны не о крестьянах, а о Боге. Речь пока не идет о христианстве, в произведениях к справедливости взывают древние, строгие силы, но уж комсомольцам тут точно не место. Ни о каком противостоянии «городских» и «колхозных» писатели-деревенщики в главных своих вещах почти не говорят: даже у Василия Шукшина борьба эта подается в ироническом ключе. Не в ней, мол, дело.

Но принцип лагерного разделения диктовал читателю предельно утрированное прочтение. В «Прощании с Матёрой» встают перед Дарьей, главной героиней, души предков, призывая не допустить затопление могил. При чем же тут деревня, если это изгнанный Бог возвращался окольными путями, тайными тропами, воплощаясь так, чтобы хоть кто-то понял? Он же принимает облик Царь-рыбы, но кому было это увидеть?..

«Оттепель» задала несколько ложных противостояний, вовлекая литературу в бессмысленный спор о том, что не имело никакого значения. Под этой могильной плитой оказалась «лейтенантская проза»; кое-как выкарабкивались «деревенщики», титаническими усилиями Шукшина, в «Калине красной» предупреждавшего о том, что может стать итогом русской неприкаянности.

А самым громким и упертым из «лагерей» стал наиболее сектантский по своему духу — диссиденты: они до сих пор заседают в литературных комиссиях и учат народец жизни. Их наследники со страниц оппозиционного издания стишками рассказывают об изнасиловании несовершеннолетней русской девочки в Берлине и радуются тому, сколь многих удается тем самым уязвить. Эпоха перекрикивания, синтетики, не слишком стильных стиляг закончилась, но ее пасынки живы и прекрасно себя чувствуют.