1941-й

…Рассказывали, что бомбежки в Минске начались 23 июня. Были взорваны склады с декорациями, загублено оформление наших спектаклей. Артисты хотели вернуться в Москву, но оттуда пришла нелепая телеграмма: «Продолжать гастроли». Это было невозможно, и Москвин взял ответственность на себя. Как депутат Верховного Совета он имел право на некоторые вольности.

— МХАТ возвращается в Москву, — сообщил он в ответ.

Это был страшный риск, но из Москвы согласились, в конце концов, что положение стало опасным, и выслали машину. Артисты отправились ей навстречу. За этот героический выход из-под пуль Москвина прозвали маршалом МХАТа...

Сердце разрывалось слушать про Бориса Добронравова, поскольку блестящий актер, сыгравший множество смелых мужчин на сцене, патологически боялся бомбежки. Останавливал машины, чтобы вопреки совести бросить коллег… Рассказы были всякие. Кто-то говорил, что в дороге Лидия Михайловна Коренева молилась. В это легко поверить... Страх от бомбежки можно описать таким штрихом: летом 1941 года я жила на даче у школьной подруги Тани Меркуловой, и когда фашисты сбрасывали бомбы, мы прятались в окоп. У Тани была собачка, которая ныряла в окоп раньше, чем люди, но от страха ужасно портила воздух. Мы прыгали вслед за ней и дрожали, конечно, не меньше...

...До войны мы жили в Шмитовском проезде, около Трехгорки. После первых бомбежек в доме появились трещины, и нас переселили в квартиру у Никитских ворот — прямо на углу улицы Герцена (ныне Большая Никитская) и Качалова (Малая Никитская). Папе было пятьдесят лет, в армию его не брали, и он пошел в ополченцы. 6 августа 1941 года в шесть часов утра мы вышли с ним из подъезда. Я, утирая слезы, посадила его в трамвай, двери закрылись, и папа поехал к тому месту, откуда ополченцы уходили на фронт.

Больше мы никогда не виделись. 28 октября 1941 года я получила последнее письмо. Он благодарил меня за посылку и особенно за водку: она помогала сплотить однополчан. Как потом я узнала, папа погиб под Вязьмой.

Саратов

Осенью 1941 года МХАТ стал готовиться к эвакуации. Причем так называемый «золотой фонд», куда входили многие корифеи, в том числе Книппер-Чехова, уехал в Тбилиси, а мы получили приказ готовиться к переезду в Саратов...

В плане жилищных условий труднее всего приходилось артистам массовки. В гостинице для них мест не было, и они спали на полу в костюмерных или в гримерках. Меня же поселили в гостинице, потому что я шла уже на заслуженную артистку и в Саратове сыграла, наконец, Наташу в «На дне», после чего получила назначение на роль Натали Пушкиной в «Последних днях».

В июле 1942-го, когда стали бомбить Саратов, Алла Константиновна Тарасова всех взбудоражила и добилась, чтобы МХАТ покинул город. Нам выписали билеты на пароход, и мы со своими пожитками потащились к набережной. На палубе всех встречал актер Сергей Капитонович Блинников с огромным чайником в руках, из которого наливал спирт. Я тоже протянула кружечку, но он хлопнул меня по руке и сказал:

— Пошла вон, идиотка.

У меня брызнули слезы, а потом я поняла, что бабам спирт не полагался, поскольку его с трудом хватало на мужиков. Иван Михайлович Москвин, заметив, что Блинников разливает горячительное, был в гневе, поскольку с утра и без того от многих артистов пахло выпивкой. Один из рабочих сцены, побоявшись вступать в конфликт с руководством, схватил чайник и побежал с ним по палубе к каютам, но Москвин его окликнул:

— А ну-ка стой, вернись.

Тот остановился, и тогда к чайнику подбежал Блинников со словами:

— Иван Михайлович, вы напрасно нервничаете, это же вода.

Открыл рот, выпил все содержимое, утерся и сказал:

— Чего ты испугался, дурачок? Говорю же — вода.

Эту историю потом долго пересказывали — провести Москвина на глазах у всей труппы не удавалось еще никому...

Свердловск

В Свердловске нам выдавали хлеб по карточкам, и мы приноровились продавать то, что не съедим. Рядом с рынком располагалось здание НКВД, но, к счастью, нас ни разу не застукали с этими делами. И зрители нас не узнавали, хотя рынок работал на полную катушку.

В войну многие ходили в церковь — молились за победу и, как ни странно, за здоровье Сталина. Мы же собирались в номере у артистки Валерии Дементьевой и занимались спиритизмом. Вызывали дух Наполеона, Суворова, Кутузова… Когда блюдце начинало дрожать, все тихонечко задавали свои вопросы. Однажды у духа Станиславского я спросила, жив ли мой папа. Константин Сергеевич ничего не ответил — видимо, держал паузу…

Мыши и калоши

Когда МХАТ вернулся из Свердловска, я ходила среди разрушенных зданий и не узнавала улиц. Бомба попала и в наш дом у Никитских ворот, где памятник Тимирязеву. За время моего отсутствия комната в коммунальной квартире, ясное дело, пришла в запустение, и меня стали одолевать крысы и мыши. Ночью они прыгали на постель, я визжала, вскакивала и отгоняла их палкой. Конечно, это не помогало. К тому же мой визг мешал бесчисленным соседям, которые ночевали в коридоре. А у меня и без того были с ними сложные отношения. Когда я возвращалась домой после спектаклей и обходила раскладушку, на которой спала уборщица из редакции «Правды», мне вслед непременно доносилось:

— Шмонаются тут всякие б…и.

Из-за крыс и мышей я не высыпалась и стала худеть. Наконец, кто-то принес мне кота Яшку, который оказался прекрасным охотником, но вскоре у него стал расти живот, и оказалось, что Яшка женского пола. В годы войны котят в Москве разбирали со скоростью звука, поскольку мыши тогда были у всех...

Из этих руин в конце 1942 года я и переселилась к Федору Николаевичу Михальскому, который приютил меня в своей просторной квартире на Тверской, недалеко от театра.

Одинокий Михальский — не только блестящий администратор, но и на редкость остроумный, добрый человек — знал, что я не стану выносить сор из избы. Отдавая мне ключи, сказал:

— Живи и не обращай на моих гостей внимания...

Пожалуй, более дисциплинированного человека, чем Михальский, в театре не существовало. Он бесконечно все проверял. Рассказывали, как однажды, разумеется, задолго до войны, на спектакль пришел председатель Совнаркома Алексей Рыков, и в гардеробе у него стащили калоши. Хватились после спектакля — нет калош. Ну, нет — так нет. Рыков махнул рукой и пошел к выходу, но уже на улице, под проливным дождем его настиг Михальский. Рыков, стоя в луже, сказал:

— Да, боже мой, забудьте про них — ничего страшного. Кому калоши нужны? Видимо, гардеробщик по ошибке отдал их другому зрителю.

Сел в машину и уехал. Но Федор Николаевич, вернувшись в театр, построил капельдинеров и гардеробщиков в шеренгу:

— У председателя... почти всей России украли калоши! И главное — где?! В нашем театре! Это такой позор! Такой стыд!

Один из капельдинеров упал на колени:

— Батюшка Федор Николаич, храни тебя Господь! Это мы виноваты! Ты не виноват!

Чем закончился инцидент, история умалчивает. Но, говорят, на следующий день капельдинеры принесли из дома собственные калоши, чтобы загладить вину, — тогда это было в правилах МХАТа...

Сталин

Частым гостем МХАТа был Сталин. В правительственной ложе появлялся всегда в полутьме, садился в глубине, чтобы его не видели из зала. Но мы-то знали, что он пришел, поскольку в такие дни за кулисами было много охранников: заглядывали к нам в гримерки, внимательно осматривали декорации. Хмелев в «Днях Турбиных» носил деревянный пистолет в кобуре, так он едва не опоздал на сцену из-за того, что охрана тщательно осматривала этот муляж. Они ужасно нам мешали — лезли во все дела, и однажды во время «Тартюфа» за кулисами раздался истошный крик. Оказалось, что один из работников НКВД заснул, и когда стали менять декорации, на него что-то уронили… Спектакль остановился на несколько мгновений, в зале повисла тишина, но кто-то из артистов прервал паузу...

В годы войны мне стал оказывать знаки внимания начальник правительственной ложи — типичный энкавэдэшник — молчаливый, маленького росточка, с очень скользкой манерой общения. Сначала он провожал меня взглядом, потом что-нибудь спрашивал, но о себе не говорил ничего. Правда, однажды пригласил в кино, но я отказалась. А еще был во МХАТе художник Владимир Дмитриев (в 1941–1948 годах — главный художник), которого благодаря внушительной внешности часто принимали за «работника органов». Например, в поездах его переводили из общего вагона в люкс без всяких доплат. Однажды Дмитриев появился в театре с лауреатским значком на груди. Тогда начальник правительственной ложи подозвал меня и спросил:

— Кира, а что, уже наших стали награждать?

Он тоже был уверен, что Дмитриев — сотрудник Лубянки...

В 1945 году меня ввели в спектакль «Горячее сердце» Островского на роль Параши. Сталин смотрел его не раз. Он приходил не из-за меня, естественно, но очень любил эту вещь, равно как и «Дни Турбиных». Как я ни уговаривала себя не смотреть в ложу и не думать о высоком госте, все равно краешком глаза видела его усы... И колени у меня подскакивали так, что приходилось держать их руками, — настолько боялась опозориться.

Ах, как плохо без такси...

Продолжалась война, но удивительно, что на фоне этой нищеты никуда не исчезла стоянка такси в проезде Художественного театра. Однажды в мороз я наблюдала такую картину: стоит длинная очередь, нет ни одной машины. И вдруг кто-то вздохнул:

– Ах, как плохо без такси…

Эту фразу услышал поэт Михаил Светлов, который жил напротив театра и тоже ждал машину, и мгновенно продолжил с одесской интонацией:

— ...Жить еврею на Руси.

Публика засмеялась.

Звери в белых перчатках

Говорят, что боль трагедии делает человека взрослее. За годы войны я повзрослела, наверное, лет на пятнадцать. Помню раненого парня, которому я решила прочитать письмо, полученное им из дома. Дело было в эвакогоспитале. Он лежал под одеялом, а я читала, что дома его ждет молодая жена, которая страшно сожалеет, что война грянула всего лишь через месяц после их свадьбы. Читаю и вдруг вижу, что парень плачет.

— Куда я теперь в таком виде, — сказал он и приоткрыл одеяло.

Я ахнула. Оказалось, что накануне ему ампутировали обе ноги...

А сколько щемящих сердце историй рассказывали мне коллеги, которые тоже были на фронте. Татьяна Панкова из Малого театра довела до слез своим рассказом о том, как фашист крохотную девочку застрелил. Трагедия произошла в 1943 году, когда бригада Малого театра, в которой участвовала Татьяна Панкова, приехала в освобожденную Полтаву. Еще вчера здесь были фашисты, сегодня догорали дома, но возобновилась жизнь. «Люди шли на рынок или навестить родственников, — говорит Татьяна Петровна. — Помню, мы с Михаилом Царевым шли по центральной улице, и вдруг к нам подходит измученная старуха: «Ой, родненькие мои, — запричитала она. — Скажите, но ведь не виновата же я, что внучку свою не сберегла…»

Мы с Царевым не знали, что ответить. Остановились молча, а она стала рассказывать, как при захвате города в квартире поселился немец. Он никого не трогал, да и они относились к нему спокойно и даже пару раз угостили похлебкой. Но когда началось отступление, на глазах у бабушки фашист позвал внучку на крыльцо. Он не держался за пистолет, но внучка обо всем догадалась — упала в ноги, щекой прижалась к голенищу сапога и замерла. Тогда немец побледнел, закурил и отшвырнул портсигар в сторону. Девочка бросилась за портсигаром, чтобы, как собачонка, принести ему. Но он выстрелил ей в спину на глазах у несчастной старухи.

Она ждала от нас с Царевым утешения, повторяя: «Все меня попрекают, почему я этого не предусмотрела. Но разве я могла такого ожидать? Он же белые перчатки носил...»

Благодарим капитана 1-го ранга Михаила Арсеньевича Головко за помощь в подготовке публикации.