Актер Театра им. Вахтангова Евгений Князев, любимый российским телезрителем за роли Мессинга и Троцкого, уже не первый год возглавляет в должности ректора одну из лучших театральных школ мира, Театральный институт им. Щукина. Чему такому особенному там учат, за что до сих пор во всем мире ценится русская театральная школа и как в ней сочетается традиция с инновациями, он рассказал в интервью «Культуре».

— Говорят, что в «Щуке» до сих пор действует свод правил, созданных еще Вахтанговым и напечатанных как отдельная брошюра еще в 1946 году. Это правда?

— Да. Стараемся, чтобы правила соблюдались. Всем первокурсникам мы рассказываем о той студии, которая была открыта в 1914-м, когда Вахтангов прочитал свою первую лекцию. У него был ряд упражнений, которые впоследствии систематизировал наш педагог Борис Евгеньевич Захава, и ряд правил, по которым жила студия. Все первые студийцы уже имели высшее образование и пришли в актерскую профессию взрослыми людьми. Основное требование Вахтангова было таким: студийцы должны себя образовывать. Потому что артист олицетворяет культуру, он не паяц, который развлекает публику.

Тогда были трудные времена. Революция, голод, холод. Не было никаких костюмеров, осветителей, гримеров. Студийцы все это должны были делать сами. И сразу установилось правило: первые курсы должны обслуживать старших. У нас это продолжается до сих пор. Первокурсники осваивают работу постановщика декораций, звукорежиссера, билетера. Не знаю, делают они это с удовольствием или без. Но они знают, что когда перейдут на четвертый курс, первый курс будет обслуживать их.

Кстати, в этот свод правил входит обязательное уважение к старшим. Любой взрослый, который приходит к студентам, будет встречен вставанием. Это элементарные нормы поведения молодого человека в обществе. Сейчас это далеко не везде применяется. Но у нас по-прежнему так. Мы входим, и студент встает. Он может вставать на дню 150 раз и ненавидеть нас за это, но это входит в привычку. Когда они становятся старше и уходят из института, они говорят: что-то студенты стали невоспитанными, мы вошли в аудиторию, а они не встали. Это их обижает. Я думаю, они хотят, чтобы это сохранилось.

— Что такое театральная традиция?

— Традиция — это не повторение одного и того же. Любую пьесу можно поставить по-разному и найти свой взгляд на это произведение. Важно, что ты хочешь сказать. Когда ты ничего не хочешь сказать, а хочешь только меня поразить своей невероятной смелостью, мне это неинтересно. Один режиссер в 20-х годах прошлого века обнажил актера и в таком виде выпустил на сцену. Тогда это публику шокировало. И сейчас шокируют тем же самым. И это неинтересно. Я за театр, который про человека.

— Однако сам Вахтанговский театр начинался с эксперимента...

— А разве эксперимент Вахтангова был не про человека?

— Где разница между плодотворным экспериментом и нет?

— Трудно сказать. Мейерхольд, например, вошел в историю как театральный революционер. Он придумал новую методологию — биомеханику. Мы сейчас этим гордимся. До нас он дошел как великий реформатор. Но современники формулировали и другие впечатления от его спектаклей. Вот его современник Мариенгоф в одной из своих книг очень нелицеприятно говорит о биомеханике Мейерхольда и его спектаклях. А великий Ильинский ушел от Мейерхольда, потому что не захотел принимать «Лес» Островского в его трактовке. А помните, Ильф и Петров в «Двенадцати стульях» описывают постановку «Женитьбы», где героиня ходит по канату? Это тоже Мейерхольд. Между тем, заметьте, о Вахтангове такого не говорили. Я недавно записал на аудиодиск автобиографию Марка Шагала. С каким пиететом он там говорит о Вахтангове! Шагалу очень хотелось работать с Вахтанговым, но тот его не позвал. Вахтанговские постановки отражали внутренний мир, который был ему дан. Он придумал новую форму, но он никогда не шел против человека.

— Что русскому театру вообще дала революция?

— Революция совершенно изменила контингент зрителей. В театр пришли матросы и солдаты, которые до этого в театре никогда не были. В России до 1917 года грамотными были только 8% населения. И вдруг в театре оказались не они, а те 92% неграмотных, которые просто ничего не знали. Их надо было как-то образовывать. И Вахтангов взял на себя роль человека, который их воспитывал, прививал им вкус. Возможно, он даже не имел этого в виду. Но вся его труппа выходила на каждый спектакль в вечерних платьях и фраках, которые они шили из какого-то тряпья. Кстати, тогда по правилам каждый студиец должен был на каждое занятие принести два-три полена, чтобы отапливать театр. И все равно зимой на сцене было ужасно холодно. Но перед началом спектакля актеры снимали свои телогрейки, надевали вечерние платья и шли играть «Принцессу Турандот» матросам и солдатам, которые курили в зале.

— И матросы хлопали?

— И матросы хлопали! Но ту новую театральную форму, которую предложил Вахтангов, приняли не только матросы, но и мхатовские артисты и сам Станиславский. Вы помните, когда был самый длинный антракт в истории театра? Это был антракт во время сдачи «Принцессы Турандот» в 1922 году. Станиславский смотрел спектакль. Ему так понравилось, что после второго акта он поехал на квартиру Вахтангова, который болел и не мог быть в театре, чтобы его поддержать. Станиславский провел у него более полутора часов, и зрители ждали, когда он вернется и спектакль продолжится. А на следующий день Вахтангову пришли телеграммы от актеров МХАТа: «Вы заставили нас поверить, что условное искусство может так воздействовать на человека!». Так что я за эксперимент, который воздействует на человека.

— Какие интересные театральные эксперименты вы видите сейчас?

— Я не хочу называть имена. Что такое талант постановщика? Наверное, это когда ты можешь достучаться до души зрителя. И неважно, какими средствами. Слава богу, что в Театре Вахтангова есть Римас Туминас, выдающийся режиссер, который по-настоящему понимает природу театра. Возможно, последний режиссер, который занимается настоящим театром. Самый большой консерватор это не я, а он. Но при этом у него такие новаторские спектакли. Я играю в его «Евгении Онегине» уже больше 10 лет, и каждый раз потрясаюсь, как он вообще смог придумать такое.

— У вас бывают революционеры среди студентов?

— А мы даем им быть революционерами. Пожалуйста. Хотите показать нам современную драматургию? Отлично! Устраиваем самостоятельный показ. Можете делать все, что угодно. Ругаться матом, раздеваться, нарушать любые табу. И они это делают. И я вижу, как им потом бывает неловко. После одного такого показа один мальчик подошел ко мне и сказал, извините, пожалуйста, дураки мы дураки. Я больше так не будут делать.

Сейчас вроде бы быть консерватором стыдно. Сегодня на любой вкус в искусстве и сексуальных ориентациях ты можешь найти все, что угодно, нет никакого запрета. И вот когда все открыто и нет запретов, я говорю, давайте мы поставим какие-то табу. Прежде чем экспериментировать, давайте мы сначала научимся основным вещам. Консерватизм мой только в том, что наши студенты начинают с азбуки. Есть элементы школы актерского мастерства, которые они должны постичь за первые полтора года. Эту систему актерского мастерства Вахтангов взял напрямую у Станиславского. И, может быть, мы та единственная школа в мире, которая преподает систему Станиславского, полученную из первых рук. И я хочу быть той единственной школой в мире, которая это делает.

— Какие табу вы ставите?

— Есть вещи, о которых не надо говорить. Слишком много вокруг политики. Она мешает видеть реальную жизнь, мешает жить трудом и созиданием. Все почему-то хотят разрушать. А надо строить. Сейчас много говорится о какой-то правде, все пытаются кого-то разоблачить. Но ведь самое сложное существо на свете — это человек, и самое несчастное существо на свете — это тоже человек. Он может уничтожить себе подобного, может обмануть. Он говорит одно, думает другое, а поступает по-третьему. Театр исследует этого самого человека, но не разоблачает его.

— В театре сейчас принято что-то демонстрировать, писать манифесты, а вы взяли и подписали письмо в поддержку перехода Крыма в Россию.

— Ну, я всегда считал, что Крым часть России, и странно, мне кажется, считать по-другому. Понимаете, если ты в чем-то не согласен с властью, ты это выражай где-нибудь на сцене, играя, но не кусая руку, которая тебя кормит. Вот Серебренников. Он же от власти получил все. Ради него закрыли театр, прогнали прежнего руководителя. Его конфликт с властью пытались сделать политическим, но он был чисто финансовым. Никто ему ничего не запрещал. Я давно работаю в училище и знаю, что с бюджетными деньгами шутить нельзя. За каждую копейку придется отчитаться. Поэтому я всегда слушал главного бухгалтера, который мне говорил, что мы можем, а что нет. Нас же только государство финансирует. Зачем же я буду вступать в конфликт с властью, если мне власть отремонтировала разваливающийся институт? Мне что, запрещают поставить какой-то спектакль? Никогда. Мне говорят только одно: ты должен правильно отчитаться. Разве это насилие над художником?

Государственный механизм сложный и часто связан с бюрократией. Это не только у нас. Мы до пандемии сотрудничали с прекрасной английской школой «Драма скул». Когда мы собрались ехать к ним, мы чуть с ума не сошли, преодолевая невероятное количество бюрократических трудностей. Их государственная машина такая же медленная, как у нас. Но в результате мы с ними работали 10 лет очень успешно.

— Как английские студенты вписывались в контекст вашей школы?

— Ооочень любили наши курсы! Конкурс был огромный. Их очень интересовала вахтанговская система. Но поначалу они боялись ехать в Россию. Мне пришлось подписывать множество бумаг, что у нас тут не будет гонений на их гомосексуалистов и прочие меньшинства. И я тогда им написал: ваши студенты приезжают к нам на два месяца, и эти два месяца они должны уважать наши законы. Когда мы поедем в вашу страну, мы будем уважать ваши законы. Они получили это мое письмо и как-то сразу успокоились. И приехали. Сначала они не вставали, когда мы к ним входили, но мы им объяснили, что у нас так принято проявлять уважение к педагогам. Они это тут же поняли и потом просто вскакивали.

Наш педагог им сказал: у нас русский семестр, мы будем играть Чехова, Достоевского, Толстого. Все героини там ходят в длинных платьях и на каблуках. Девочкам нужно этому научиться. Поэтому с завтрашнего дня ни одна девочка в брюках и кроссовках на занятия не приходит. Такое вот у нас было насилие над свободной европейской личностью. И ничего. Их девушки потом бегали в костюмерную, просили длинные юбки и были от этого в полном восторге. А если бы вы почитали письма благодарности, которые они нам потом писали! Правда, были и другие. Почему у меня в роли было всего 30 слов, а у кого-то было 1800 слов за те же деньги? Действительно, английская сторона всегда нас просила так организовать работу, чтобы у ребят была примерно равная загрузка. Но мы им говорили: это же ваш писатель Шекспир. Это же он написал Гамлету много слов, а могильщику мало. Но какие это слова!

Кстати, наш диплом очень ценится за границей. Недавно у нас заканчивала магистратуру девочка из Греции. И когда она показала свой диплом в греческом театре, ее взяли первой.

— Вы дважды играли Вольфа Мессинга, дважды Троцкого, по одному разу Пастернака и Зиновьева и один раз Сталина. Как вы решили для себя драму русской революции? Кто из них жертва? Победитель?

— Театр — это не политика, это игра. Я получил предложение сыграть эти роли и согласился, потому что они мне были интересны. Когда я готовился играть Троцкого, я так много про него узнал. Это колоссальная фигура, трибун революции! Это ему посвящал спектакль Мейерхольд. Я почитал его статьи, почитал, каким он был оратором, как он мог поднять войска, как стрелял каждого десятого за неповиновение на фронте, как мотался по фронту в своем вагоне. И мне этот тип человека так понравился! Он был так необычен для воплощения. Однажды на съемках я даже голос сорвал, когда мне как Троцкому пришлось выступать перед огромной толпой.

Но как я могу воспринимать революцию, будучи рожденным в середине ХХ века? Это для меня историческая данность. Зачем я буду ломать копья из-за того, что я родился в России, а не в Италии, допустим. Я русский, это моя родина. Такая здесь была история. Да, революция — это насилие. Но потом началась нормальная жизнь. О чем мне жалеть? За что мне каяться? Я могу быть только благодарным моим учителям. Моя мама с отцом были очень заняты и ни разу со мной не сходили в поход. А учительница по истории, уже немолодая дама, водила нас в поход на Куликово поле. А через год нас повезли в Приокско-Террасный заповедник, чтобы мы посмотрели на зубров. Я только потом понял, что это была обычная воспитательная работа, которая велась в каждой школе. Но тогда мне это казалось безумно интересной игрой, которую придумали наши учителя. Потом был Горный институт, а после него я пришел в Министерство высшего образования и сказал, что передумал, не хочу быть горным инженером, хочу быть артистом. Меня пожурили, но дали разрешение, и я получил второе высшее образование. Что же тут плохого? И почему наши студенты должны все это ненавидеть? Мы учим их уважать русскую культуру и ею гордиться.

Фотографии: Александр Авилов / АГН Москва.