Австрийский художник — об увлечении фотографией, сотрудничестве с журналом Энди Уорхола Interview и коллекционировании тибетских ковров.

Уроженец Вены Руди Молачек проделал путь от успешного фотографа, сотрудничавшего с европейскими и американскими глянцевыми журналами, до востребованного художника. Он работает в совершенно разных медиа — от видео до скульптуры. При этом на его персональной московской выставке «Энергия цвета» в Sistema Gallery представлена живопись: 15 ярких абстрактных полотен, созданных в 2010–2020-е годы. «Культура» поговорила с художником о том, как он начал писать картины, почему переехал из Нью-Йорка в Берлин и как поддерживал молодых художников.

— Расскажите о проекте «Энергия цвета».

— Он создавался специально для Москвы по предложению Анастасии Волковой, руководителя Sistema Gallery. Я решил собрать работы за последние 10 лет и объединить их с помощью фактуры и цвета — так, чтобы они напоминали одну большую картину. Изначально мы планировали совместный проект с моей женой Марией Серебряковой — она русская, тоже художница: хотели показать живопись и скульптуру. Но в итоге все-таки получился мой персональный проект.

— Как вы познакомились с супругой?

— Я тогда жил в Нью-Йорке: прилетел на свою выставку в Берлин, и мой друг познакомил меня с Машей. Это была любовь с первого взгляда — мы вместе уже 25 лет.

— Расскажите о своей карьере — насколько мне известно, вы начинали как модель.

— Вообще я изучал экономику и собирался стать банкиром. А потом подрабатывал на каникулах в банке в Италии, и познакомился с моделью: она привела меня в модельный бизнес. В те годы работа моделью не считалась чем-то престижным: по крайней мере, когда речь шла о моделях-«середнячках». Вскоре меня отправили в Мексику: я провел три недели в окружении красивых моделей и вернулся домой с гонораром. Мне это понравилось, поэтому я решил дальше заниматься моделингом. Друзья-фотографы объяснили мне, как правильно позировать, я завел знакомства со многими редакторами — в общем, стал довольно известным. Одновременно увлекся фотографией и начал сотрудничать с глянцевыми журналами, а через два года выпустил книгу со своими снимками. Потом переехал из Италии в Нью-Йорк и уже через полтора года добился там успеха. В Нью-Йорке ты становишься знаменитым либо очень быстро, либо никогда. И еще: там важны не прошлые достижения, а то, что ты представляешь собой сегодня. Это позволяет многим амбициозным людям добиться успеха.

— Вы сотрудничали с журналом Энди Уорхола Interview. Видели самого Энди?

— Только мельком. Зато я подружился с арт-директором и воплотил в жизнь множество интересных проектов: например, фотосессию с Мелом Гибсоном. К сожалению, в Америке журналы тогда печатали на плохой бумаге, поэтому приходилось использовать определенную пленку и точно выстраивать освещение. Зато я многому научился. Еще были съемки для французских и итальянских версий журнала Vogue, для GQ, рекламные кампании для Dior, Yves Saint Laurent — в общем, я был в топе. Все это случилось очень быстро.

Потом я стал профессором Института прикладного искусства в Вене, начал чаще бывать в Европе, подружился с художниками — в основном живописцами — и стал коллекционировать их работы. В основном это были молодые авторы, 25-26 лет, так что я помог им в начале их карьеры. Много времени проводил у них в мастерских, пока однажды один не сказал мне: «Почему ты сидишь без дела? Напиши картину». Так я занялся живописью.

— Сложно было переключиться с фотографии на живопись?

— Вовсе нет. Мне показали некоторые приемы и техники, к тому же я специально наблюдал, как работают художники. У меня в коллекции была картина моего друга, Карела Аппеля из знаменитой арт-группы CoBrA: я приобрел ее в Нью-Йорке. Мне нравилась его прямая, экспрессивная манера: его произведения немного напоминают детские рисунки, с ними проще вступать в диалог. Однажды Карел сказал мне: «Руди, люди часто говорят по поводу моих работ: «Мой ребенок тоже так может нарисовать». А я отвечаю: «Но ведь почему-то не нарисовал». В Австрии художники в те годы писали широко, пастозно — как, например, представители «Новых диких». Мне это очень нравилось. Если бы в то время царила геометрическая абстракция, я бы, наверное, не стал заниматься живописью. А так меня это безумно увлекло.

— Как художники отнеслись к тому, что вы пришли из другой сферы?

— Далеко не все понимали, как можно переключиться на живопись с моделинга и фотографии. Но жизнь вообще странная штука.

— Расскажите о сотрудничестве с известным дизайнером Хельмутом Лангом.

— В то время я только вернулся в Вену. Начал сотрудничать с немецким изданием Vogue, и Хельмут Ланг вышел на меня через его редактора. Мне понравилось работать с ним. Например, по его предложению я делал обложки для пластинок певца Фалько.

— Сложно было вернуться из Штатов в Европу?

— Нет, ведь я был влюблен. У меня до сих пор бывают выставки в Нью-Йорке и Сан-Франциско, но тот же Нью-Йорк — город, в котором многие надолго не задерживаются. Люди живут там некоторое время и, если не успевают обзавестись семьей, переезжают в другое место. Многие мои друзья перебрались за город или вернулись в Европу, так что Нью-Йорк сильно изменился. В конце 1970-х — начале 1980-х он был совсем другим: более жестким и бедным, с интересным музыкальным андеграундом — тогда этот город принимал всех. Конечно, там было небезопасно, нужны были навыки выживания: ты или зарабатывал деньги, или умирал. Но я был молод, полон сил и чувствовал себя нормально. Однако уже в 90-е Нью-Йорк начал меняться, заразившись вирусом политкорректности — и в итоге мне наскучил.

— Говорят, сегодняшний Берлин напоминает Нью-Йорк тех времен, и за это его любят художники.

— Да, мне в Берлине нравится. Конечно, на улицах много мусора, здания расписаны граффити, и если электричка приходит вовремя — это чудо. Зато Берлин — свободный открытый город. Ты идешь по улице, и никто не обращает на тебя внимания — делай что хочешь.

— Вы не только художник, но и коллекционер. С чего начиналось ваше собрание?

— С фотографий, рисунков, скульптур. Курс доллара был очень выгодным, и я, приезжая в Австрию из Штатов, мог позволить себе что угодно. Старался, конечно, поддерживать своих друзей-художников, прилетал на их выставки. Потом на время передал свою коллекцию Новой галерее Граца: ее директором тогда был Петер Вайбель. А затем решил, что выполнил свою миссию как коллекционер — поддержал художников в начале их карьеры. В итоге продал произведения музеям и моим друзьям-коллекционерам и купил нам с Машей отличный дом.

— У вас осталась коллекция тибетских ковров — расскажите о ней.

— Это довольно странная история. Однажды я упал с велосипеда, когда ехал по Берлину. Сильно ушибся, около года не мог работать. А потом как-то шел по улице и увидел тибетский ковер. Смотрел на него, как зачарованный: это был ковер из тибетского монастыря, с архаичным орнаментом. Я купил его и почувствовал себя лучше. Потом приобрел еще один, затем еще — в общем, начал их собирать. Сейчас у меня самая большая в мире коллекция тибетских ковров: я посвятил им две книги. Тибетцы активно используют эти ковры в быту, спят на них, кладут на пол, поэтому ковры изнашиваются — так что их количество сильно ограничено. Вместе с еще одним коллекционером, профессором Стэнфорда, мы провели исследование и выяснили, что некоторые ковры из моей коллекции были изготовлены еще в XV-XVI веке.

— Вы сами искали ковры?

— Нет, есть люди, которые ездят по тибетским деревням и присылают фотографии ковров. Кое-что я покупал на аукционах и у других коллекционеров. Сейчас у меня около 350 ковров. Правда, я начал их продавать — почувствовал, что и здесь выполнил свою миссию. Тщательно выбираю, в какие руки их передать: хочу, чтобы они оказались в хороших качественных собраниях. Дилерам не отдаю — только коллекционерам.

— Что происходит в западном современном искусстве?

— Арт-сцена Австрии от меня сейчас далеко — я живу в Берлине. Конечно, у меня остались друзья-художники, к тому же иногда я участвую в выставках, где представлены три поколения художников, и вижу работы молодых авторов. Но я в это не сильно погружен. Про Берлин тоже мало могу сказать, так как живу в пригороде. Мы, кстати, планируем перебраться в город, поскольку нам не хватает социальных контактов. В деревне красиво, но о живописи можно поговорить только с кошкой или собакой. В целом, я сейчас живу в своем собственном мире: современное искусство стало слишком политизированным. Но что поделаешь… Возможно, однажды это изменится.

— Вы уже бывали в Москве.

— Да, и не раз — благодаря Маше. Показывал выставки, участвовал в «Арт-Москве», сотрудничал с галереей Лизы Плавинской. Сейчас Маша вернулась в Москву, чтобы позаботиться о своей маме, поэтому я приезжаю сюда каждые три-четыре месяца. Хочу задержаться подольше, поискать нам мастерскую. У меня в России много друзей-художников, и меня всегда здесь тепло встречают.

Выставка работает до 30 ноября.