08.12.2016

150 лет назад родилось самое известное стихотворение Тютчева «Умом Россию не понять». Четверостишие о том, что в нашу Родину «можно только верить» проходят в школе, его цитируют к месту и не очень журналисты и политики. Но слова, въевшиеся в подкорку, будучи сказанными вновь и вновь, просто повисают в воздухе. Ведь даже если мы согласимся со сказанным, что дальше? 

Однако русский поэт и чиновник Федор Иванович Тютчев — это не сборник изречений, которыми можно расписать поздравительные открытки, и главное его стихотворение о России — больше, нежели четыре сочные строчки. 

Чтобы объяснить это, придется вернуться к началу, к 20-м годам XIX века, когда будущий тайный советник оканчивает Московский университет. В 1821-м Тютчев уезжает в Мюнхен внештатным атташе российской дипломатической миссии, успев до этого стать искренним поклонником модного тогда философского идеализма. За границей поэт встречается с Фридрихом Шеллингом, оказавшим на молодого человека огромное влияние. 

Идеализм, приверженностью к коему дорожили и немецкие романтики (такие, например, как Генрих Гейне), в его поэтической трактовке подразумевал ту особую интонацию, которую так легко найти в «Бессоннице» и знаменитом «Silentium!», в строках о «природе-сфинксе» и самом строе тютчевской лирики. Автор предельно серьезен в каждом слове, его стихотворения красивы, но тяжелы, в них нет ни следа фирменной пушкинской легкости или лермонтовской горькой ярости. Тютчев сразу кажется старше их всех, он подходит к миру и себе гораздо строже, чем было принято в первой половине позапрошлого столетия, когда и восстание декабристов многим казалось почти выездом на очередной парад. Но то были дворяне и офицеры, а уж поэту по определению многое позволено: его ведет инерция стиха, за ним стоит мощная идеология, его прикрывают со всех сторон образы. Федор Иванович отказал себе в подобной поддержке.

Поэтическая судьба Тютчева в итоге сложилась так же трудно, как и человеческая: он оказался слишком сложен для разделенной на враждующие лагеря России. Не мог быть славянофилом, но и к западникам не прибился, его заботила иная мысль. Традиционно считается, что в фундаментальном споре между сторонниками «чистого искусства» и поэтами «гражданской лирики» чиновник Тютчев занимал сторону первых, однако и это определение грешит упрощением. 

Вернувшись в 40-х из Германии и сблизившись со славянофилами, он так и не принял в них упования на старину. Западники были чужды ему вовсе не потому, что являлись сторонниками Петра, а потому, что манифестировали — вслед за Некрасовым, — что «дело прочно, когда под ним струится кровь». Но и «чистое искусство» — термин, к Тютчеву неприменимый. Он не «описывает природу», а говорит на языке поэзии о том, как устроен мир. И — до поры до времени — поэт остается верным последователем Шеллинга, утверждавшего, что Вселенная — одухотворенное существо, она естественным образом стремится к торжеству гармонии и добра.

Но тогда и народ, немецких философов не читавший, — часть того же самого движения вверх, а вовсе не в глубь веков и уж тем более не к борьбе за конституцию, каковой бредила эпоха. «Напрасный труд — нет, их не вразумишь, — / Чем либеральней, тем они пошлее, / Цивилизация — для них фетиш, / Но недоступна им ее идея», — редкое по резкости высказывание мягкого и дипломатичного Тютчева обращено не столько к «революционным демократам» (они все равно не услышали), сколько к обычному читателю, которого могли бы прельстить разговоры о том, что нам достаточно просто выменять ружья и бусы «у белых людей», и тогда-то заживем. Сегодняшние радикальные западники ничуть не лучше тех, что выведены Достоевским в образе Смердякова — было и тогда, с кого писать сей портрет.

Однако проблема, стоявшая перед Тютчевым, решения не имела: требовалась национальная элита, интеллектуалы, не радикально отделившие себя от народа и апеллирующие к тусовке, а люди, готовые говорить на русском языке о России так, чтобы всякому было понятно — «это и обо мне как о части народа». К подобной идее Германия подошла лишь в эпоху, когда приходилось преодолевать национал-социализм: Томас Манн и Герман Гессе мечтали о том, что с немцами можно будет беседовать без лозунга «одна страна, один народ, один фюрер». 

В словаре Тютчева, философском и поэтическом, еще не было определений для того, чтобы объяснить элементарную мысль: нужно поверить в Россию, которую нельзя понять умом, но ум-то все равно необходим. Он просто должен служить идеалу, который бы разделяла нация. Как можно было объяснить это, пользуясь терминами позапрошлого столетия, неясно, но проблема никуда не делась и до сих пор. Образованные современные «славянофилы» и «западники» не понимают народ почти одинаково, полагая, что их теоретические конструкции могут воплотиться в реальность так, как написано в инструкции. Нет. «Мысль изреченная есть ложь», если это мысль ради мысли. Философия не имеет значения, пока она — любовь к мудрости ради любви к мудрости. Идея цивилизации если в чем и состоит, так это в том, чтобы вырастать до идеала вместе.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции