Елизавета СМИРНОВА

22.08.2022

Материал опубликован в №2 газеты "Культура" за 2022 год

Время идет быстро. Многие из нас хорошо помнят времена национального унижения и позора в девяностых, когда страной правила пресловутая «семибанкирщина», кучка олигархов, сумевших урвать по большому куску развалившейся империи, а национальным символом являлась клетчатая сумка «мечта оккупанта», с помощью которой, перевоплотившись в мешочников, зарабатывали себе на пропитание бывшие деятели культуры и науки. И вот маятник, похоже, наконец, качнулся в другую сторону. Россия, которая десятилетиями отступала и в прямом, и в переносном смысле, снова переходит в наступление.

Проходят столетия, а все развивается по одному и тому же сценарию. Наша страна проходит через некую кризисную точку, «разбирает» себя на части, а затем постепенно вновь восстанавливается, «расширяется». Почему так происходит? Есть ли в том некие закономерности, что действуют почти так же, как и законы физики? Наши «западные партнеры» во все времена любили вешать на Россию негативные ярлыки — «тюрьма народов», «страна рабов», «империя зла» и так далее, подразумевая, что единственной силой, связующей эту огромную территорию и множество национальностей, является грубое принуждение, военная мощь да еще неразвитость обитателей. Но могло ли столь противоречащее внутренним устремлениям людей государство просуществовать примерно в одних и тех же границах сотни лет? Даже после катастрофы распада СССР Россия потеряла примерно 25% своих исторических территорий. Британская империя — 99%.

В этой теме номера мы попытались, прежде всего, посмотреть назад, чтобы понять, почему Россия всегда была столь масштабной страной и что заставляло населяющие ее народы жить вместе, а не разбегаться по своим «квартиркам», как это случилось в той же Европе. Не претендуя на научную глубину анализа (оставим это исследователям вроде Фернана Броделя), мы, тем не менее, вывели некие закономерности, характерные как для имперского, так и для советского периодов истории. Обобщая, речь идет, в первую очередь, о гарантиях безопасности, которые русские предоставляли другим народам. Это, в свою очередь, давало им возможность оставаться «уникальными», сохранять свою культуру, обычаи, религию, используя при том все преимущества большого интернационального пространства. Для примера можно просто сравнить судьбу армян в Российской и Османской империях. Точно такие же принципы — возможности для социального и культурного развития вне зависимости от национальности — были заложены и в основу советского проекта.

Сегодня часто можно слышать точку зрения как со стороны либеральной оппозиции, так и от самых махровых «патриотов» — мол, России сегодня просто нечего «предложить миру». Нет у нас никакой «великой идеи», «мессианского проекта», чтобы возбудить им народы нашей планеты. Между тем, эта идея вытекает из нашего исторического опыта. Более того, подспудно мы уже действуем по «заветам предков», помогая целым странам, уже обреченным на «заклание», вернуть свой суверенитет, как это происходит, например, в Сирии. Решение по Донбассу тоже лежит в этой плоскости — признание народных республик позволит миллионам людей оставаться в поле русской культуры, откуда их хотели изгнать насильственной украинизацией. Нет сомнения, сегодня в мире существует огромный запрос на силу, которая бы помогала сохранять национальную самобытность и культуру, противостоять массовой культуре американского происхождения, которая, приходя на любой континент, штампует для всех одинаковые гамбургеры, фильмы и парки аттракционов.

С другой стороны, особенно если речь идет о пространствах бывшего СССР, Россия может помочь гражданам соседних государств и в решении массы вполне практических задач. Речь о хорошем образовании, о личном развитии, о карьере. Мы можем вернуть нашей стране статус «большого творческого пространства», где можно реализовать себя вне зависимости от национальности. Тем более что даже примкнувшие к ЕС прибалтийские республики такой площадки не обрели — недавно композитор Раймонд Паулс в очередной раз сетовал на то, что «Латвия стала глухой провинцией».

***

Рэндалл Коллинз, известный американский социолог, определял цивилизацию как «зону престижа». Так, в своей статье Civilizations as Zones of Prestige and Social Contact он отмечает, что сильная цивилизация работает подобно магниту, который стягивает к себе периферию за счет создания так называемых «символических объектов».

Речь идет не только о культурных центрах, которые «производят» картину мира, но и об институтах, обеспечивающих социальную мобильность (проще говоря — работу социальных лифтов). Вместе они создают такую эмоциональную энергию, в которой и вызревает престиж, притягивающий к себе периферию.

Таким образом, главным ресурсом для такой цивилизации выступает человеческий капитал, движение которого, как считает Коллинз, имеет два направления. С одной стороны, соблазняясь энергией престижа, люди начинают проникать в эту цивилизационную зону. А последняя, таким образом, насыщается новыми специалистами и идеями, в то время как коммуникационная среда становится все более сложной и многомерной.

С другой стороны, начинается движение изнутри этой зоны престижа наружу. Это движение, по мнению социолога, обеспечивается силой мягкой экспансии, когда пограничная ойкумена начинает «вспахиваться» культурным и идейным ресурсами центра. Их несут за собой миссионеры, учителя или специалисты, выросшие и воспитанные внутри цивилизации. В итоге, резюмирует Коллинз, сильная цивилизация создает целую сеть глубоких культурных, гуманитарных и экономических контактов, непрерывно работающих на ее престиж.

Конечно, если погрузить эту концепцию в историческую реальность, откроется множество нюансов и сложностей, которые значительно снизят ее интерпретационную силу. Особенно, когда речь идет о становлении и расширении российского государства, которое было исполнено трагедий, чудовищных ошибок и досадных неудач. Однако суть расширения России объясняется коллинзовской моделью довольно точно. Поглощая или втягивая в себя новые территории и народы, российская цивилизация всегда стремилась обеспечивать их, с одной стороны, безопасностью, а с другой — правом сохранять свой быт, ритуалы и локальную культуру, получая при том возможность осваивать культуру центра, избегая жесткой ассимиляции, какую использовали те же британские или французские колонизаторы.

Другими словами, престиж российской цивилизации, с которым она двигалась из центра наружу, всегда сводился к тому, что она двигалась под флагом универсальной идеи. Россия никогда не втягивала в себя периферию под знаменами национальной идеи или соблазняя ее особенным жизненным стилем, как это не без успеха удавалось США на излете прошлого столетия. Напротив, обеспечить единство в многообразии и осуществить колонизацию без эксцессов ассимиляции — так можно описать базовую идею или, если угодно, мечту распространения российского государства. Это престиж возможности оставаться самим собой даже после формальной интеграции в российское пространство. И без понимания этой формулы все нынешние разговоры по поводу бледности и слабости российской «мягкой силы» не имеют смысла.

Показательно, что внутри процесса расширения российской цивилизации можно выделить три модели расширения — стихийная, имперская и федеративная (то есть советская), каждая из которых хоть и имеет свои исторические особенности, достоинства и недостатки, однако так или иначе подчинена этой сквозной логике мягкой российской экспансии.

Стихийная модель

«История России есть история страны, которая колонизируется». Эта известная формула историка Василия Ключевского, описывающая логику развития и расширения российского государства, как нельзя лучше подходит для характеристики первоначальной, стихийной модели экспансии, сложившейся в доимперский период.

По сути, как считал Ключевский, периодизация российской истории — «это ряд привалов или стоянок, которыми прерывалось движение русского народа по равнине и на каждой из которых наше общежитие устраивалось иначе, чем оно было устроено на прежней стоянке». Причем факторы и география этого расширения всегда были разными.

Например, в период феодальной раздробленности это движение было обусловлено вопросами безопасности и поиском новых пахотных земель. То же бегство людей и политического капитала из Киева было связано с тем, что последний так и не смог обеспечить свою безопасность перед лицом степи, а затем перед волной татаро-монгольского нашествия.

Так начинается освоение территорий Верхней Волги, донского и средневолжского чернозема, с дальнейшим углублением экспансии на Европейскую равнину. К слову, нередко в авангарде этого географического распыления были отшельники, уходящие в глубь лесов, вокруг которых затем складывались монастыри, а вокруг монастырей — новые города. Итогом же этого масштабного движения славянских народов стало появление удельно-княжеского типа власти. А итогом борьбы между княжескими столами — возвеличивание Москвы и становление Московской Руси, в логике расширения которой господствуют уже иные мотивы — главным образом, экономические.

Так, после завоеваний Ивана Грозного, когда в Московскую Русь были включены Казань и Астрахань, под контролем оказался выгодный с торговой точки зрения Волжский путь через Великую степь. А после сокрушения Сибирского ханства и превращения монголоязычных ламаистских калмыков в вассалов Москвы открывается большой путь на Восток. Весь XVII век прошел под знаком освоения Сибири. И это освоение, как показала дальнейшая история, было уникальным по двум причинам.

Во-первых, движение по освоению Сибири поначалу во многом было стихийным. Например, знаменитый поход Ермака связан с частной просьбой купцов Строгановых, которые попросили атамана организовать поход против хана Кучума, вредящего их коммерческим интересам. А позднее освоение Сибири — например, после Смутного времени — шло путем перманентной миграции «охочьих» людей, то есть крестьян, посадских, казаков.

Во-вторых, включая новые сибирские территории в состав царства, Москва не проводила на них жестокую колонизацию, подобную той, что была в Северной Америке. «Расширяясь на Восток, государство руководствовалось иными соображениями, чем те, кто осваивал Северную Америку, — объяснил «Культуре» Юрий Петров, директор Института российской истории РАН. — В Америке нужны были земли, ради чего индейцев отправляли в резервацию или истребляли. В России же земель было много, а государственный интерес был в том, чтобы новые народы исправно платили налоги. Поэтому в отличие от США в России ни один народ и ни одно племя не исчезло».

Именно поэтому, считает историк, расширение территории российского государства и присоединение других народов нельзя считать колонизацией, поскольку за присоединением народов следовало слияние элит, несвойственное для классических колониальных режимов. «Местная элита со временем становилась полноправной частью элиты центра, а затем — элиты империи, и это обеспечивало сплоченность государству», — замечает Юрий Петров. При этом в присоединенные территории сразу же отправлялись миссионеры, которые приносили местным народам письменность. Основывались монастыри, что становились местными культурными и образовательными центрами. Возникали новые города.

Таким образом, расширение российского государства в первый период обеспечивалось не только классической скупкой лояльности в обмен на привилегии по отношению к местным элитам, с одной стороны, и требованием платить налоги в обмен на безопасность по отношению к локальным народам, с другой. Уже тогда Москва за счет миссионерской работы распространяла образование и культуру в тех регионах, которые переходили под ее контроль, создавая, насколько это было возможно, единое культурное пространство, толерантное к плюрализму. Так прокладывалась дорога к империи, где задачи по освоению и удержанию периферии приобретали иное измерение.

Имперская модель

«Проблема окраин» существовала в Российской империи с самого ее зарождения. Новые земли, присоединявшиеся после завоеваний, нужно было не только «юридически оформлять», но и интегрировать в общее культурное и политическое поле, заранее нейтрализовав в них всевозможные конфликты. А конфликты могли разразиться по множеству линий, прежде всего это были национальные и религиозные разногласия.

В отличие от европейских государств, Россия не стремилась создать унифицированное пространство, скорее расширяла зону своего влияния. И эта задача требовала совсем иного подхода. Необходимо было создать привлекательный образ, показать, что войти в состав Российской империи — это благо и даже престижно.

Одной из таких витрин для Европы стала Финляндия. После русско-шведской войны 1809 года Россия получила в свое владение Великое княжество Финляндское. Несмотря на то, что в манифесте о присоединении говорилось, что все жители, города, селения и крепости отныне должны были состоять в собственности российского самодержца, Финляндия получила широкую автономию.

Прежде всего — право формировать правительство. А в 1860-х годах княжеству и вовсе было позволено решать многие вопросы по управлению землями самостоятельно. Еще большая свобода была закреплена в 1878 году, когда, согласно военной реформе, княжество получило право создавать собственную армию. К тому же лояльное отношение финнов к Российской империи подкреплялось и тем фактом, что после присоединения местные элиты практически ничего не потеряли ни в социальном, ни в материальном отношении. А многие финские дворяне и вовсе перешли на службу в России по собственному желанию. Пестрота народностей и религий в рамках одной границы, несмотря на доминирующее православие и русскую нацию, безусловно, привлекала. Ведь, с одной стороны, это позволяло находиться под защитой императора, а с другой — реализовываться в рамках имперских государственных институтов, не теряя своей самобытности и автономии.

Другим стратегическим направлением империи в XlX веке был Балканский полуостров, «пороховой погреб Европы». В регионе к тому времени сложился клубок из разного рода противоречий: здесь сталкивались интересы европейских держав с Османской империей и интересы мусульманского мира с населявшими полуостров христианскими народами. Ситуация обострилась еще сильнее после русско-турецкой войны в 1878 году, когда на карте Балкан появился ряд самостоятельных христианских государств. Глава русского внешнеполитического ведомства при Александре II Александр Горчаков считал Балканы зоной жизненных интересов России. Ведь присутствие в регионе позволяло не только контролировать проливы, но и в целом закрепляло присутствие России в Европе. В тот период сложились и традиционные методы ведения российской политики на полуострове. Прежде всего — поддержка христианского населения и его требований, помощь в проведении переговоров с правительством Османской империи по конкретным вопросам. Но, помимо дипломатических методов, применялись и культурно-просветительские. Христианские жители Балкан могли получать образование в Российской империи. Русские учителя и врачи отправлялись работать на полуостров, а Православная церковь жертвовала немало средств на поддержку монастырей, храмов, и школ. Все это, вместе с готовностью защищать христианское население с оружием в руках, формировало образ Российской империи в регионе.

Империя наоборот

В 1958 году американский журналист Питер Грот написал: «Америка является страной с наиболее развитой индустрией рекламы, но, когда дело касается наиважнейшей рекламной кампании — рекламы самих себя и демократического образа жизни, мы заметно отстаем от коммунистов».

Озабоченность американского журналиста объяснима. Приближающиеся шестидесятые годы стали триумфом Советского Союза в борьбе за мировую идеологическую и политическую гегемонию. Но секрет этого успеха во многом скрывался во внутреннем политическом устройстве страны, и меньше — в ее умении выстраивать навязчивый пиар за рубежом.

В наследство от империи Союз получил огромные территории и множество народностей, которые на них проживали. Централизованное устройство имперской России оставило за собой тяжкий груз социального неравенства и национальные противоречия. Разрешить их методами европейских империй, которые при завоевании новых земель просто подвергали их эксплуатации на благо колонизатора, не вкладываясь в развитие, значило бы воспроизводить в первом в мире социалистическом государстве порочную логику западных капиталистов.

Идеологически заряженное молодое советское правительство не могло себе этого позволить. К тому же на первых порах требовалось сохранить целостность государства, и сделать это только при помощи военной силы было просто невозможно. Большевики изобрели иной способ включения бывших имперских земель в новое советское пространство.

Начиная с 1917 года, идея объединения народов на основаниях религии и нации уступила место идее объединения на основе классовых интересов. Интернациональная повестка, минуя конфессиональные и национальные разногласия народов, стала доминирующей на территории бывшей Российской империи и противопоставила строительство советского государства логике нацстроительства других стран. По сути, Советский Союз предложил миру альтернативный набор универсальных и прогрессивных ценностей: модернизация, социальное равенство и интернационализм.

При этом отказ большевиков от эксплуатации своей периферии и вложения в их модернизацию зачастую был даже в ущерб России, то есть главенствующей республике в Союзе. Как говорит в одном из своих интервью политолог Юрий Солозобов, Советский Союз был «империей наоборот». «Это была империя, где метрополия жила хуже, чем периферия, у которой было меньше прав, чем у периферийных колоний», — считает Солозобов.

Объяснения такому механизму управления разнятся в зависимости от периода, который переживала страна. В первые годы, когда еще жива была вера в мировую революцию, Советский Союз стремился так притянуть к себе все страны, желающие обрести свободу, показывая им привлекательность советского устройства. Республики становились прообразами будущей жизни во «всемирном Советском Союзе».

Например, Казахстан, за десятилетия прошедший путь из XVII века в настоящее, был блестящей витриной, привлекавшей сторонников Союза по всему миру. Чего нельзя было сказать в тот момент о европейских державах, по сути, консервирующих отсталость в своих колониях, что в итоге через несколько десятилетий и толкнуло их в объятия Советского Союза.

Позднее, когда мировую революцию отложили в долгий ящик, появилась возможность протянуть интернационалистскую руку помощи тем самым бывшим европейским колониям, в которых активизировались национально-освободительные движения. Но чтобы быть привлекательными в их глазах, опять-таки миру было необходимо показывать масштабный и успешный модернизационный проект на своей территории. Это заставляло еще больше вкладываться в национальные республики, поддерживать развитие местной интеллигенции, корпуса научных работников и номенклатуры. Союз, как мы уже говорили, представлял собой «перевернутую империю», которая вкладывалась в свои периферийные земли больше, чем в центр, и тем была привлекательна. Именно это устройство, подкрепленное интернационалистским пафосом и коммунистическими ценностями, было концептуальным содержанием советской зоны престижа. Модернизированный советский Казахстан против британской Танзании выигрывал с разгромным счетом.

Для продвижения своих ценностей и положительного образа за рубежом уже в первые годы советской власти была создана огромная сеть культурных и научных организаций. Важность идеологической и культурной экспансии Советы оценивали не ниже, чем дипломатическую работу, установление политико-экономических связей с мировыми элитами или военную поддержку революционных движений. В 1925 году было открыто Всесоюзное общество культурной связи с заграницей (ВОКС), у истоков его стоял легендарный нарком просвещения Анатолий Луначарский. Прежде всего целью общества было продемонстрировать преимущества советской культуры для иностранных государств. В ходе своей работы ВОКС организовывало заграничные поездки для творческой интеллигенции, международные выставки, а также продвигало советское искусство на зарубежных площадках. Это был прообраз народной дипломатии или «мягкой силы», как мы понимаем их сегодня.

Проблема, однако, в том, что СССР не смог выдержать взятый темп. Как замечает в одной из своих статей Тимофей Бордачев, известный исследователь-международник: «Главной причиной распада Союза стала неспособность самой России дальше выдерживать давление возникших в его рамках обязательств». При этом исследователь справедливо добавляет: «СССР был уникальным экспериментом по преобразованию колониальной европейской империи XIX века в современное федеративное государство».