10.12.2024
Материал опубликован в октябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
Родившийся в конце позапрошлого века в Дмитриеве-на-Свапе (ныне — Дмитриев Курской области) Соломон обучался в местном реальном училище, где учителем рисования у него был Генрих Тесснер — выпускник Академии художеств, получивший в свое время за картину «Сумерки» право на заграничную поездку. Тот оказал весьма значительное влияние на ученика, чью творческую траекторию не изменили и революционные события. В 1918 году Боим поступил в Харьковское художественное училище, однако вскоре был мобилизован и оказался на фронтах Гражданской войны. Стремления посвятить жизнь изобразительному искусству тем не менее не оставил. По демобилизации стал студентом знаменитого ВХУТЕМАСа. Здесь среди наставников молодого художника был Николай Купреянов — мастер рисунка и литографии, в разное время возглавлявший лабораторию шрифта и литографское отделение. Еще одним преподавателем Соломона являлся выдающийся график Петр Митурич, который не только учил подопечных секретам штриха и работы над контуром, но и сам постоянно находился в поиске. Опираясь на поддержку именитых мэтров, Боим не ударил в грязь лицом: его дипломной работой стала серия цветных автолитографий «Деревня».
Наступило время профессиональной деятельности. Художник сотрудничал с издательствами (в частности, «Детгизом»), иллюстрировал книги, преподавал в МГАХИ имени Сурикова, участвовал в зарубежных выставках. И все-таки расцвет творчества Соломона Боима оказался непосредственно связан с тревожным и страшным лихолетьем. Позже мастер вспоминал: «Вместе с группой художников я еще в 1940 году был аттестован по военно-морскому флоту. Так — за год до войны — уже определилась моя военная служба. И вот чуть ли не в первый день войны по заданию Главного политического управления Военно-морского флота я сделал плакат о боевых традициях советских моряков. На нем был изображен современный краснофлотец, за которым обозначалась четкая фигура старого моряка с «Авроры». Эта плакатная работа и ввела меня в круг военно-морских тем, которые вскоре заполнили жизнь флотского художника».
В 1941 году он получил назначение в кронштадтский Дом Военно-морского флота. По словам Боима, перед ним поставили задачу развернуть работу по наглядной агитации. С ним трудились четыре рисовальщика-краснофлотца. Вместе они создавали плакаты и панно на злобу дня. Вскоре налеты на Кронштадт участились, сообщение с Ленинградом оказалось затруднено, и у художников появилась более важная миссия — восполнять своими работами дефицит регулярной информации. «В нашем распоряжении была одна только допотопная плоская машина с ручным приводом, — вспоминал впоследствии Соломон Самсонович. — Что ж, делаем гравюры на линолеуме, которым в изобилии «снабжают» нас полы разбомбленных кронштадтских домов. С некоторой робостью исполняю первый сатирический рисунок (этот жанр прежде отсутствовал в моей творческой практике). Конечно, рисунок меня далеко не удовлетворяет, но, приглядываясь к его воздействию на зрителя, понимаю, что он все же выполняет нужное в нашей обстановке дело... А терпением и настойчивостью нужно было обладать в избытке. Ведь еще мало было отпечатать контурный рисунок. Лишь теперь начиналась самая трудоемкая, однообразная и, прямо скажу, скучная работа. Отпечатанные листы приходилось раскрашивать акварелью от руки. И так — сто пятьдесят экземпляров! При всем том тираж был чрезвычайно мал... Между тем даже этот малый тираж отнимал у нас все время без остатка, мы работали едва ли не сутки напролет. Громаднейшая нагрузка ложилась на каждого, и поэтому бывать в частях и на фронтах нам доводилось редко. Зарисовок в первые месяцы войны я сделал до чрезвычайности мало».
Вскоре его перевели на должность художника в Ленинград, в редакцию большой газеты «Красный Балтийский флот». Как вспоминал Боим, из Кронштадта пришлось добираться по заснеженному заливу, который простреливался с берегов и подвергался сильным бомбежкам. Бывшая имперская столица, переживавшая тяжелые, мучительные дни, его поразила. Спустя годы художник об этом писал:
«Любимый город какой-то неузнаваемый, другой! Я словно увидел его заново, будто впервые почувствовал его внутреннюю красоту, необыкновенную, величественную. Да, военный Ленинград раскрыл передо мной гражданскую красоту города! Это было настолько неожиданно, что застало меня врасплох; но, очарованный и городом, и людьми, я очень скоро полюбил его совершенно особой, я бы сказал, «блокадной» любовью... Именно в эти дни я увидел и почувствовал архитектуру города, как не чувствовал и не видел ее никогда прежде. Мне кажется, что в дни блокады Ленинград заставил особенно явственно звучать свою неповторимую архитектуру. Да, за огнями реклам, уличных фонарей, витрин, транспорта не всегда, пожалуй, виден был подлинный облик города. А теперь, вечерами, в сумерки, выделялись очертания неосвещенного Ленинграда, и открывалось прекрасное небо. Зимой же город был живописно закидан огромными шапками снега... Встреча с любимым городом всегда волновала меня, но на сей раз его необычный вид потряс до глубины души. Толстый снежный покров не мог скрыть тяжелые раны — разрушения. Суровый и настороженный Ленинград был тих и прекрасен, особенно в ранние сумерки. При полном затемнении вырисовывались силуэты его неповторимых архитектурных ансамблей. Уже в первые часы по приезде, идя по льду Невы к Васильевскому острову, где тогда помещалось Политическое управление Балтийского флота, я понял, что должен и обязан запечатлеть красоту и трагедию города-героя, города-крепости. Это мой долг художника и гражданина».
В газете «Красный Балтийский флот» Боим проработал полгода, сделав за это время около 500 рисунков. В мемуарах после войны он рассказывал: «По заданиям редакции ездил на корабли, бывал наездами в Кронштадте, выезжал в расположение береговых частей. Рисовал с натуры боевые действия, фронтовой быт, боевую подготовку. Знакомился с людьми, с героями флота, писал их портреты».
Затем его назначили главным художником Политуправления Балтфлота. На этом посту пришлось заниматься самыми разными делами: участвовать в организации выставок, создавать плакаты, листовки (и даже ноты), инструктировать художников кораблей и береговых частей, поддерживать связь с самодеятельными рисовальщиками. Соломон Самсонович вспоминал: «Зима 1942/43 года была особенно тяжелой. Несмотря на то, что уже действовала ладожская «Дорога жизни» и даже ходили трамваи (они, как и люди, двигались мужественно, их стойкость, казалось, даже возросла)... В 1944 году со мной работала хорошо слаженная группа художников... Мы полностью овладели работой на литографских камнях и наладили выпуск автолитографий по разным видам наглядной агитации. Мне пришлось обучать своих товарищей технике литографии. Хлопот хватало. И приправка, и печать, и корректура, и цензурирование, и даже получение бумаги для тиража — все это лежало на нас самих. Мы выпускали огромное число самых разнообразных листов: плакаты, сатирические обзоры, лубки».
Общавшийся с ним в то время Федор Богородский дополнил рассказ товарища такими подробностями: «Я позволю себе вспомнить эпизод, который, может быть, ближе познакомит вас с личностью этого художника. Весной 1943 года в страшные дни блокады я встретил Соломона Боима в Ленинграде. Мы жили в Доме Красного флота. Однажды в пасмурное утро разразилась очередная артиллерийская бомбардировка. Сыпались стекла, грохотало железо, и мы ожидали обычной беды... Но вот Боим надел шинель красного командира и спокойно сказал: «Мне пора идти». Я спросил: «Ну куда ты, Соломон, пойдешь? Смотри, что делается!» Но он ответил: «Я должен идти в военную типографию. Там печатаются наши плакаты». И несмотря на страшную бомбардировку, он ушел. Это не казалось ему геройством, это было для него проявлением простого чувства долга, исполнением обязанностей советского офицера. Я уважал Боима и раньше, но теперь я полюбил его пламенно и горячо».
Экстремальные условия военных лет парадоксальным образом способствовали творческому расцвету. В своих «Воспоминаниях» художник поведал: «Повсюду, где только представлялась малейшая возможность, я делал зарисовки. Работал преимущественно акварелью. Полюбил море, как заправский маринист. Понял красоту корабля, которую совершенно не чувствовал раньше. Так совершился во мне внутренний перелом творческого порядка: я стал ощущать себя настоящим военным художником... я понял, что обрел на войне большую тему. Обычно работы делались в очень трудных, почти невозможных условиях, но именно благодаря этому в них, как правило, сохранен трепет живого наблюдения, и даже в тех листах, которые рисовались по памяти. Захотелось еще больше рисовать. Не терпелось вернуться на «свое» море, на «свои» корабли».
После войны Соломон Самсонович преподавал, участвовал в выставках и, как сам признавался, «довольно долго ничего не мог делать по наброскам тех лет»: «Казалось, они недостаточны для того, чтобы полностью выразить все пережитое. Но законы памяти непостижимы и таинственны. Прошло почти десять лет, туман времени рассеялся, и вновь мои зарисовки ожили. Тема «Ленинград в блокаде» продолжает волновать меня до сих пор».
При этом мастер настаивал: война не изменила его как художника, а лишь ярче проявила его метод. «Существует мнение, что в блокадном Ленинграде произошло мое второе рождение как художника. Это не совсем верно, — рассуждал Соломон Боим. — То мировосприятие, которое, правда, с особенной наглядностью выявилось в блокадной серии, было присуще мне с самого начала творческого пути. Это лиризм, стремление привлечь все формальные средства искусства (преимущественно цвет и тон) к наиболее правдивому психологическому решению темы». Подобная характеристика верна и в отношении серии, посвященной Москве. Здесь Боим вновь показал себя не только мастером архитектурного пейзажа, но и тонким лириком, передающим настроение большого и шумного города.
Умер этот замечательный художник в 1978 году. Его вдохновенное, исполненное любви к Родине творчество достойно того, чтобы навсегда остаться в памяти соотечественников.