Алексей ФИЛИППОВ

16.11.2021

Писателям нужен строительный материал, и они используют то, что у них под рукой. 13 ноября 1821-го, двести лет назад, родился человек, которого хорошо знал Достоевский. Позже он превратил его в Петра Верховенского из «Бесов».

Это было несправедливо: Михаил Васильевич Петрашевский, создатель кружка, все участники которого были присуждены к расстрелу, внутренне не походил на зловещего шута Верховенского, мастера заговоров и провокаций. Он, как и Верховенский, был несколько суетлив, но при этом бестолков, идеалистичен и хотел всего самого хорошего. И, в меру своих сил, пытался это делать. Но результаты получались противоречивыми.

Петрашевский был обеспеченным человеком. Помимо приносившей большой доход половины петербургского доходного дома, ему принадлежала чахлая деревенька. Жили его мужички плохо, и добрый барин, поклонник идей утопического социализма, решил построить для них фаланстер, о котором он вычитал у Фурье. Общий дом, где бы его крестьяне вместе жили, работали и делались лучше. Фаланстер строился, мужики мрачнели, кланялись и благодарили барина за заботу. Петрашевский купил для них посуду, инструменты, утварь. А затем незаселенный фаланстер сгорел, крестьяне сожгли его дочиста. Петрашевский разводил руками и говорил, что ничего подобного не ждал.

В 1846-м Петрашевский баллотировался в секретари Петербургской городской думы. Он соперничал с кандидатом, которого поддерживало МВД, и выступал за ограничение произвола полиции. Выборы Петрашевский проиграл и долго судился с Министерством внутренних дел, дойдя до Сената. Можно было бы сказать, что такие люди, как он, типичны для нашего времени – нынче Михаилу Васильевичу подошли бы роли волонтера, блогера или независимого кандидата в депутаты. Но это не вполне так, он вневременная и вечно свойственная нашему обществу фигура: отчасти подвижник, отчасти шут… И немного юродивый: Петрашевский выступал за отмену запрета на уличное курение. Однажды даже пришел в церковь, переодевшись женщиной.

В показаниях Следственной комиссии проходивший по делу Петрашевского Достоевский писал:

«Об эксцентричностях и странностях его говорят очень многие, почти все, кто знает или слышали о Петрашевском, и даже по ним делают свое о нем заключение. Я слышал несколько раз мнение, что у Петрашевского больше ума, чем благоразумия. Действительно, очень трудно было бы объяснить многие из его странностей. Нередко при встрече с ним на улице спросишь: куда он и зачем? — и он ответит какую-нибудь такую странность, расскажет такой странный план, который он только что шел исполнить, что не знаешь, что подумать о плане и о самом Петрашевском. Из-за такого дела, которое нуля не стоит, он иногда хлопочет так, как будто дело идет обо всем его имении. Другой раз спешит куда-нибудь на полчаса кончить маленькое дельце, а кончить это маленькое дельце можно разве только в два года. Человек он вечно суетящийся и движущийся, вечно чем-нибудь занят. Читает много; уважает систему Фурье и изучил ее в подробности. Кроме того, особенно занимается законоведением…»

Как же такой человек оказался опасным государственным преступником и прототипом самого неприятного персонажа главного антиреволюционного романа русской литературы? Советские историки поминали Петрашевского в ряду таких людей, как Герцен и Бакунин, он считался предшественником народовольцев. На самом же деле его революционная репутация была сильно преувеличена.

Приговоры по политическим делам обусловливает время: то, за что при Сталине расстреливали, в брежневские времена сходило с рук. Задетое Петрашевским Министерство внутренних дел стало раскручивать его дело в 1848-м, в год европейских революций. Полыхнуло в Италии, Франции и Германии. Венгерские повстанцы били австрийские войска, это пламя легко могло перекинуться на входившую в Российскую империю Польшу. В 1849-м на помощь Австрии пришла русская армия: в такой обстановке все, что напоминало о заговоре, рассматривалось сквозь увеличительное стекло.

Россия Николая I была военной империй. Армейские порядки были и в гражданских учреждениях, и в школах, и в университетах. Страна проводила напористую и удачную до Крымской войны внешнюю политику, внутренняя же была бескомпромиссно строгой. Россия довольно быстро развивалась — это признавали даже критики николаевских установлений. Вместе с тем николаевское государственное устройство не предполагало свободного развития мысли, дискуссий, альтернативных мнений. Вот что писал об этом в своих «Заметках о России» бывший французский посол Проспер де Барант (это его сын дрался на дуэли с Лермонтовым):

«Там, где нет общественного просвещения, там нет общественности, там нет власти общественного мнения… заинтересованного в развитии наук и литературы, там совершенно отсутствует универсальная интеллектуальная атмосфера, столь необходимая кабинетному ученому, эрудиту, погруженному в свои книги. Ничто не встречается в России так редко, как люди, совершенствующие свой разум учебой и размышлениями, движимые стремлением к саморазвитию и научным интересом… Большинство стремится изучить свое ремесло и ничего более».

Но совершенно отбить охоту к вольному размышлению нельзя — и в возникшем вокруг Петрашевского кружке говорили о необходимости судебной реформы, об освобождении крестьян, об утопическом социализме... Позже, во время «великих реформ» Александра II все это станет общим местом. В кружке было и крохотное конспиративное ядро, в которое входил Достоевский, но сам Петрашевский об этом не догадывался. III отделение и жандармы знали об этих собраниях, но не принимали их всерьез. Петрашевского и его собеседников погубило то, что Министерство внутренних дел поручило следствие необычному и чрезвычайно одаренному человеку, герою войны 1812 года, военному разведчику, прототипу пушкинского Сильвио из «Выстрела» и решительному карьеристу генерал-майору Ивану Петровичу Липранди.

Он окружил кружок сетью информаторов, внедрил в него своего агента. Липранди оказался опередившим свое время гением провокации. Он хотел обвинить петрашевцев в сношениях с имаматом Шамиля, для этого приятель Пушкина и бывший декабрист хотел свести их с черкесами из императорского конвоя. Этого он сделать не успел, аресты начались слишком быстро. Когда следствие зашло в тупик — те, кто его вел, не были уверены в том, что людей можно преследовать за разговоры, и старались помочь петрашевцам, — Липранди написал чрезвычайно убедительную докладную записку. В ней шла речь об опасности мнений: «…молодежь и даже учащиеся в школах позволяют себе рассуждать слишком дерзко о предметах, вовсе до них не относящихся».

Петрашевцев судил военный суд, приговоривший их к смертной казни. На Семеновском плацу (нынешняя Пионерская площадь в Петербурге) им завязали глаза, привязали к столбам. Достоевский пережил «десять ужасных, безмерно-страшных минут ожидания смерти», но тут ударили отбой и зачитали новый приговор. Один из петрашевцев во время этой процедуры сошел с ума.

Они стали легендой, после несостоявшегося расстрела Достоевский начал новую, мучительно тяжелую, необходимую для его писательского становления часть биографии. Позже он пересмотрел свои убеждения, стал консерватором, монархистом. Петрашевский же для него превратился в воплощение опасного шутовства, оборотничества революционного движения. Вторым прототипом Верховенского стал умерший в Петропавловской крепости Сергей Нечаев, на которого герой Достоевского совершенно не похож. Нечаев был железным человеком, убежденным, деятельным, целеустремленным, страшным, начисто лишенным внутренней раздвоенности. Лицом будущей революции оказался именно он — но не знавший таких людей Достоевский этого не увидел.

Приговоренный к бессрочной каторге Петрашевский так и остался в Сибири. Через семь лет он стал ссыльнопоселенцем, еще через три года начал издавать первую вольную иркутскую газету «Амур», продержавшуюся два года. Еще до того, как она закрылась, возглавлявшего отдел местного обозрения газеты и резко критиковавшего начальство Петрашевского отправили в село Шушенское, будущее место ссылки Ленина. Ему удалось перебраться в Красноярск, и он снова начал доставлять неприятности начальству. А оно опять вернуло его в Шушенское. Затем беспокойного смутьяна перевели в другую деревню. Прожил Петрашевский всего сорок пять лет, и на это наверняка повлияло то, что он, по словам Достоевского, был человеком «вечно суетящимся и движущимся».

Похоже, что он был из числа радеющих о других, несколько нелепых русских праведников, пытающихся изменить мир к лучшему, не думающих о собственной жизни. Но это как-то забылось — возможно, дело было в том, что Достоевскому никогда не нравился Петрашевский. В 1849-м, давая показания следователям, он писал, что у них мало было пунктов соединения и в идеях и в характерах: «Мы оба опасались долго заговариваться друг с другом; потому что с десятого слова мы бы заспорили, а это нам обоим надоело».

В результате Петрашевский стал Петром Верховенским, и это было несправедливо.

Иллюстрация: «Обряд казни на Семеновском плацу», рисунок Б. Покровского, 1849 год.