Война, революция, голод, разруха... И как печальный итог — захлестнувшая страну детская беспризорность. В 1921 году создается межведомственная Комиссия по улучшению жизни детей под руководством Дзержинского — так называемая «детская комиссия», или ДЧК. «Я хочу бросить некоторую часть сил ВЧК на борьбу с беспризорностью. Наш аппарат — один из наиболее четко работающих. С ним считаются, его побаиваются», — объявляет тогда Феликс Эдмундович. В 1923-м Крупская обнародует печальную статистику — в стране около 7 млн беспризорников, из которых только 800 тысяч находятся в детдомах и колониях. Через год на высоком уровне проводятся конференция, съезды, совещание по борьбе с беспризорностью. Тогда же, в 1924-м, по инициативе председателя ВЧК организовывается первая трудовая коммуна — в подмосковном Болшеве. Но только в 1927-м сирых и обездоленных начинают в массовом порядке «отлавливать» и помещать в спецучреждения. Ликвидация беспризорности теперь имеет статус едва ли не боевого задания — к весне 1929-го позорное для государства явление планируется искоренить. В документах подчеркивается: оно представляет собой «резкий контраст с повышающимся экономическим благосостоянием страны и растущим ее культурным уровнем».

В 1927 году практически одновременно были организованы две крупные коммуны — под Харьковом и в Угреше, куда перевели подростков Звенигородской колонии, созданной в Саввино-Сторожевской обители. В это время на территории Николо-Угрешского монастыря еще функционировал Детский городок, включавший в себя четыре детдома на 950 малышей. Теперь обители предстояло стать «штаб-квартирой» Трудовой коммуны № 2. По данным исследователей, в 1931 году из 1200 воспитанников только 250 не были судимы. А всего через коммуну прошли 4500 советских граждан, в том числе пожилых.

Полностью коммуна в Угреше сформировалась в начале 1928 года. А уже в июне сюда приехали писатель Максим Горький и журналист Михаил Кольцов, чтобы вскоре опубликовать свои очерки — «По Союзу Советов» и «В монастыре».

«Орда, занявшая каменные громады Николо-Угрешского монастыря, работает, как на заправской фабрике... В старых стенах прорубили широкие окна. Сюда вторглись снопы света, лязг и свист металла, гудение моторов, скороговорка ручных молотков... Разве не странно, должно быть, видеть Горькому, человеку предреволюционного поколения, эти сотни молодых проворных рук, забывающих дорогу в карманы прохожих и ловко мастерящих предметы необычного вида», — красноречиво повествовал Михаил Ефимович.

Алексей Максимович, даром, что крупный писатель, на эпитеты и метафоры был скуп: «Я видел 1300 беспризорных в Николо-Угрешском монастыре... Часть мальчиков занята производством обуви для себя, другая делала койки, иные мальчики работали на кухне и в хлебопекарне, большинство деятельно помогало каменщикам и плотникам... Подавали материал, убирали мусор, устраивали клумбы для цветов, в монастырском парке рыли канавы, стараясь найти скважину, через которую уходили воды пруда... С полсотни мальчуганов работает в скульптурной мастерской... Мальчики делают пепельницы, лепят различные фигурки, портреты Льва Толстого, все это ярко раскрашивается и уже находит сбыт в кооперативной лавке колонии».

Вани Токаренко среди этих мальчиков не было. В угрешскую коммуну он попал только в середине 30-х. Подростком. Попал, как и все, не от хорошей жизни. Но остался благодарным «железному Феликсу» и воспитателям на долгие годы.

Он родился в 1922-м. В белгородской деревне, в семье крестьян, которые жили как все, — не хуже и не лучше. Вели хозяйство. Рожали детей — из пятерых выжили четверо, девочка и три мальчика. И все бы ничего, если бы не охватил страну массовый голод, не умер от болезней, недоедания и тяжелой работы глава семьи и не нужно было бы бедной матери денно и нощно думать о том, как прокормить четыре рта...

— Бежали тогда из деревень, бежали, — вздыхает Иван Филиппович. — На Кубани уже было не так голодно, жизнь потихоньку налаживалась, и мать решила перебраться туда, вроде бы к родственникам. Бросила дом, хозяйство, схватила нас всех, и мы поехали. Добрались до какой-то станицы — мать хотела там в колхоз устроиться, спрашиваем: «Где же нам жить?» «Да занимайте любой дом!» — говорят. Многие хаты стояли пустые. Кто с голоду поумирал, кто на юг подался, кто сел на пароход и отчалил во Францию и Турцию. Уезжали в основном казаки — тогда ведь репрессии страшные были: их ссылали в лагеря, уничтожали. Но и на Кубани у нас жизнь не заладилась. Мать устраивалась то в совхоз, то в колхоз. Сколько получала? Да ничего, по-моему, не платили. Народ, по большей части, с огороду питался. А мы приехали в конце лета — картошку уже сажать поздно. По ночам мать тайком бегала на колхозное поле. Рисковала. Тогда ведь и за колосок могли посадить. В общем, тяжелое положение было — четверых детей не поднять; либо с голоду помирать, либо побираться, такое вот дело. Тут кто-то посоветовал старшему брату Василию уехать в Краснодар. За лучшей жизнью. Сел он на пароход — и мы его потеряли. Только через год — в конце 1933-го или в начале 1934-го — пришло письмо. Вася писал, что вместе с другими беспризорниками попал в Угрешу. Советовал матери «избавиться» и от меня. И по следам брата я отправился в Краснодар.

Так началась у Вани полная приключений жизнь. В большом городе обрел он друзей. Вместе жили, добывали пропитание, путешествовали на крышах поездов. «Поехали в Новороссийск?» — «А давай!..» Не успел Ваня добраться до славного черноморского города, как был схвачен доблестной милицией и определен в детдом. Зиму перекантовался, а летом сбежал. Следующим «пунктом назначения» стал Ростов. И опять — крыша поезда, милиция, зима в детдоме, побег… По тому же сценарию раскручивалась история в Краснодаре…

— Зимой было лучше в детдоме, летом — на свободе, — улыбается коммунар. — Хотя те детские дома не сравнить с нынешними, где кормят, поят, одевают. Тогда это было просто место, куда свозили беспризорников. В чем привезли — в том и живешь. Кормили плохо. Но пережить морозы кое-как можно было. И вот зимовал я, кажется, в Краснодаре, когда прошел слух, что увозят подростков в Трудкоммуну № 2. Набирали только с 14 лет. Поэтому, подумав, я легко прибавил себе год — документов все равно никаких не было.

Беспризорникам выделили пассажирский поезд с хорошими вагонами. Но забиты они были под завязку — подобранные на улицах Краснодара, Ростова, Новороссийска, дети заняли все полки, в том числе для багажа. Такой эшелон прибыл в конце 1935-го на станцию Люберцы. Уже стемнело, когда ребята высыпали из вагонов и по команде сопровождающего выстроились на перроне. «Кто не хочет в коммуну, может сейчас же уходить», — объявил старший. И некоторые ушли. В основном, воришки, жулики — опытные преступники, которые просто боялись жизни «под надзором». 14-летним неоперившимся птенцам бояться было нечего.

— Коммуну хвалили, рассказывали, что жизнь здесь хорошая, свободная, — продолжает Токаренко. — Да и выбирать было не из чего. Из Люберец мы пешком дошли до Панков, а здесь электричка ходила... Помыли нас, переодели и стали разводить по баракам. Один вход, направо-налево — по огромной комнате. На 40 человек каждая. В углу — здоровая квадратная печь. Когда подвозили дрова, специальные женщины подтапливали печки. Здесь же, в двух комнатках жили воспитатели — тоже коммунары, только «со стажем».

— С братом-то встретились?

— Конечно! Ждал он меня. Как привезли «очередную партию», стал узнавать... А поскольку жил в соседнем бараке, тут же и прибежал: «Ну, вот мы вместе!..» Прожили мы неделю или две, освоились. И начали нас спрашивать: «Куда пойдете работать?» Предлагали музыкальную фабрику, инкубаторный завод «Спартак»... Я выбрал фабрику. И года два там работал.

— Какие инструменты делали?

— Фабрика по тем временам считалась крупной. Выпускала балалайки, домры, гитары, баяны. Вон, видите на стене маленькую гитару — это моя работа, несколько лет назад сделал. Из каких-то ящиков, подобранных у магазина. Играть, правда, так и не научился. В 1938-м на месте закрытой фабрики устроили военный завод «Р4». А нас отправили на «Спартак» осваивать новую профессию — токаря. Спустя полгода я уже работал на «Р4», выпускавшем рации. Тогда ведь ничего не было, в войсках — только натянутые провода да наушники. Поэтому наши рации очень ценились. С озера Хасан во время войны с Японией даже благодарность прислали за хорошую связь.

Взрослели в те годы рано. Многие дети начинали работать, не имея за плечами не то что высшего, но подчас даже среднего образования. В Трудовой коммуне № 2 школа была оборудована прямо на территории монастыря. Точнее, в главном — Преображенском — соборе, который для нужд коммуны был превращен в четырехэтажное «здание». На первом, подвальном, этаже разместили кухню, на втором — столовую для коммунаров, третий отдали вольнонаемным, на четвертом устроили школу и вечерний вуз. А под сводами расположились чертежные мастерские.

От монастыря к тому времени уже мало что осталось. Центральный свод еще сохранял кое-какие росписи. Но службы, конечно, давно были прекращены, церковные реликвии изъяты. Приспособили под нужды коммуны и основную колокольню с часами — там, в кружке моделирования, ребята делали броневики.

— Нам выдали специальную форму, по ней раздатчицы в столовой узнавали коммунаров — посторонних здесь не было. Кормили хорошо. На столе всегда лежал хлеб. Мы брали поднос, завтракали. К восьми шли на работу. Четыре часа трудились. Потом обедали. А вечером учились.

В массовом сознании трудовые коммуны — это что-то среднее между колонией и детдомом. С непременными атрибутами: воровством, дебошами, пьянством... Коммунар Токаренко сложившийся стереотип опровергает.

— О, тут с этим строго было! Дисциплина — на высоком уровне. Сухой закон — никакой водки! Воровство запрещено! Правила, в основном, выполнялись беспрекословно, ведь наказание можно было получить от своих же товарищей. Собирались все в большом зале ДК «Вертикаль», рассаживались по «секциям»: справа — работники музыкальной фабрики, в центре — с завода «Спартак», слева — остальные. Нарушителя вызывали на сцену, допрашивали: первый ли раз преступил черту? Если во второй или в третий раз, дело совсем плохо. Председатель объявлял голосование: «Кто за то, чтобы нарушителя дисциплины отправить в детдом или в тюрьму?» За повторные случаи из коммуны выгоняли. И ребята этого боялись. А те, кто по глупости вылетал, потом жалели. Все-таки мы ни в чем не нуждались. Были одеты, обуты, сыты. Учились, работали. Занимались спортом. Играли в футбол. В красивых костюмах участвовали в праздничных демонстрациях на Красной площади. Бесплатно посещали различные кружки. А какая самодеятельность в коммуне была!..

Иван Филиппович показывает крошечную, едва живую, фотографию, на которой он запечатлен с приятелем Федей Ступниковым. И чуть лучше сохранившийся карандашный портрет, выполненный другом, Колей Горловым. Оба коммунара выросли в больших художников, приглашали потом Токаренко на выставки. И с удовольствием вспоминали отрочество в коммуне, давшей им путевку в жизнь.

— С Федей мы жили в бараке. И пришли вместе записываться в студию, которой руководили московские художники. Федя рисовал хорошо — он остался. А я заглянул в соседнюю комнату, где занимался хор Тихомирова, и понял, что петь мне нравится больше. На концерты мы надевали военную форму. Выступали в Москве на радио.

Петь Иван Филиппович любит до сих пор. Часто спать не ложится, не исполнив песни. Услышит по телевизору что-нибудь новое — и просит внука найти в интернете слова. А потом выучит наизусть. И поет супруге.

— Обиды не таили на мать за то, что из дома Вас выпроводила?

— Не-е, что вы! Мы с Васей все понимали правильно. И нам было хорошо в коммуне. И мама была довольна, что дети пристроены.

— И все-таки Вы к ней не вернулись?

— Я жил в Дзержинском, брата Василия позвали в Люблино. Поэтому маму и сестру мы решили взять сюда. Они квартиру получили. Я к ним на трофейном «лесапеде» гонял. А в 1950-м встретил свою будущую жену Зину. Она приехала из Смоленской области, жила в общежитии. Я учился в техникуме и работал токарем на заводе. Но до этого еще вечернюю школу окончил, в коммуне-то успел отучиться только пять лет… Высшего образования, правда, так и не получил. Но после техникума трудился инженером на заводе. Триста человек в подчинении имел. Ученые вызывали к себе советоваться. Меня ценили. И даже после пенсии приглашали работать.

— Закалила Вас коммуна, бойцом воспитала?

— Не то слово! Из нашего брата там людей делали! В Угрешу ведь и из тюрем приходили, а потом академиками становились. Я не преувеличиваю. Военные, ученые, художники, летчики… Все вышли людьми. Да еще какими! Сколько беспризорников тогда спаслось благодаря Дзержинскому.

— И все-таки отношение к нему неоднозначное. В Москве памятник снесли и восстанавливать, кажется, не собираются…

— А у нас новый поставили. Прежний, гипсовый, буря разрушила — отлили из бронзы. Даже город не стали переименовывать. Дискуссии были. Но все жители высказались за то, чтобы имя Дзержинского сохранить. У нас он в почете. Да, в основном, боролся с контрреволюцией. Но ведь власть менялась, сколько врагов было... А детьми все-таки занимались. Не то, что сейчас. В наше время — и беспризорники. Позор!

— Иван Филиппович, а в монастыре-то сейчас бываете? Он у Вас прямо через дорогу...

— А как же! В храм заходим, свечки ставим. Жена говорит, что в душе всегда верила в Бога. Да и я младенцем был крещен. Но в такое уж время выпало жить — религиозного воспитания не получил, Бога не признавал. Что ты! За то, что крестился, и посадить могли. Даже в 50-е годы сыновей наших супруга окрестила тайно. Чтобы меня из партии не выгнали.

В этом году Иван Филиппович и Зинаида Павловна отметили 60-летие совместной жизни. Сыновья выросли, правнуку уже 17… Спрашиваю напоследок: неужели все было так идеально, что ничего плохого из той жизни не вспоминается? «А я не знаю, что и сказать…», — улыбается 90-летний коммунар. Бодрость духа, ясность ума и почти забытое уже понятие порядочности — вот его козыри. И никаких слов больше не нужно...