Дарья ЕФРЕМОВА

09.02.2017

«Культура» побывала в доме, ставшем свидетелем роковых событий, — в Мемориальном музее А. С. Пушкина на Мойке, которому в этом году исполняется 90 лет.

Последняя осень 

«…Мой идеал теперь хозяйка, мои желания — покой, да щей горшок, да сам большой» — строфы из не вошедшего в роман «Путешествия Евгения Онегина» цитируют в обеденном зале. И хотя знакомство с последним пристанищем поэта начинается в мрачноватом холле с рассказа о дуэли — «расходились на 20 шагов, сходились каждый на пять, в любой момент по пути к барьеру можно было сделать выстрел», — люди волей-неволей задерживаются в комнатах, хранящих дух безмятежной жизни молодого, безалаберного, на современный взгляд, семейства: куча долгов, четверо детей, бесчисленные друзья. 

«Машка, Сашка, Гришка, Наташка», — одна из посетительниц рисует воздушные спирали возле обрамленного в стекло карандашного наброска Натальи Фризенгоф. «Машка — старшая, та, что с косами. С нее Толстой «Анну Каренину» писал», — не упускает случая блеснуть эрудицией какой-то старшеклассник. Все радуются. Дочь Пушкина должна быть музой, вдохновлять на создание культовых литературных образов. Как говорят музейщики, на Мойку приходят, чтобы встретиться с поэтом, а не попрощаться.

Утро 27 января (по ст. стилю) 1837 года начиналось как самый обычный день. Пушкин был весел, отвечал на корреспонденцию. К полудню домочадцы разъехались, чтобы встретиться вечером за обедом — как бы ни был занят поэт, публицист, а теперь еще и издатель «Современника», к столу он старался не опаздывать. В общем, как и всегда, в седьмом часу Наталья Николаевна отдавала распоряжения прислуге. Вдруг в дверь настойчиво позвонили.

Как только экскурсовод доходит до момента, когда «в комнаты без доклада, не снимая шинели, ворвался Константин Данзас», слушатели замирают. Данзас, конечно, попытается успокоить Натали: «Ваш муж стрелялся с Дантесом, он ранен, но легко», однако мы знаем — после того как карета вернется с Черной речки, Пушкину останется жить менее двух суток. Да и жить ли — терпеть пыточные муки.

О чем молчит вольтеровское кресло 

Центр экспозиции музея на Мойке — кабинет, восстановленный по рисунку Жуковского, сделанному, чтобы рассказать об обстоятельствах смерти сына Сергею Львовичу Пушкину. В таком деле требовалась основательность, и Василий Андреевич фиксировал все, что видел: как ширмами отгородили комнату Натальи Николаевны, где поставили диван, на котором умирал поэт, переднюю, где он «лежал во гробе». Бесценный документ музей получил в конце 1920-х из архива коллекционера пушкинских реликвий Александра Онегина (Отто). 

Вы можете плохо запомнить другие десять комнат — Пушкин, как известно, снимал в доме князей Волконских «весь, от одних ворот до других, нижний этаж со службами», но кабинет — никогда. Потрепанные, с золочеными корешками книги, шкафы практически по всему периметру стен, вольтеровское кресло, бронзовая чернильница с фигуркой арапчонка — подарок московского друга Павла Нащокина. Тот самый диван и каминные часы, показывающие роковые два сорок пять.

— Каждый год 10 февраля сюда приходят сотни людей, — говорит заведующая Мемориальным музеем-квартирой А.С. Пушкина в Петербурге, филолог-пушкинист Галина Седова. — Раньше народ выстраивался в очередь, чтобы оказаться без четверти три у каминных часов, однако такого наплыва небольшое помещение выдержать просто не могло, и мы стали проводить памятные собрания во дворе — они начинаются минутой молчания, потом выступают ученые, артисты, чтецы, звучит музыка. Посетители идут до позднего вечера, иногда гостей собирается столько, что вспоминаются слова современников, видевших настоящее прощание с поэтом: «толпы и экипажи заполнили набережную Мойки так, что нет ни прохода, ни проезда». 

Визитеры мемориальной квартиры — разные. Кто-то знает биографию наизусть и готов цитировать с любого места полное собрание сочинений, другие помнят лишь отрывки из стихов... Но, переступив порог этого дома, практически все начинают переживать трагедию Пушкина, как свою. Уточняют подробности переписки поэта с Дантесом и бароном Геккереном, интересуются условиями дуэли — они ведь были невообразимо жесткими: стреляться, пока кто-нибудь не погибнет или не будет ранен. 

— Спрашивают, например, почему врачи не смогли спасти поэта, — продолжает Седова, — корят доктора Арендта. Действительно, лейб-медик Николая I, самый известный хирург того времени, не сделал даже переливания крови, хотя это было необходимо. Приходится объяснять, что ранения в живот тогда оказывались смертельными. Не существовало не только аппаратуры и нужных лекарств, но и знаний о группах крови и их совместимости. Арендт стоял на пороге открытия: делал переливания роженицам, но результат раз на раз не приходился, так что рисковать с Пушкиным он не посмел. 

Другой популярный вопрос — подлинность вещей. Известно ведь, что в большинстве своем такие экспозиции составляются по принципу типизации — из предметов эпохи. Так вот, на Мойке нет ни одного стула, шифоньерки или столика, выпущенного позже 1837 года. Несколько сотен меморий. Многое сохранили друзья и родственники, а передали потомки. Поднос из папье-маше — в день венчания Пушкину и Натали на нем преподнесли шампанское. Флаконы, туфельки, расшитые бисером кошельки и портбукет Натальи Николаевны, курительная трубка, сабля из дамасской стали, подаренная генералом Паскевичем в последний день пребывания Пушкина в Арзруме, маникюрные ножницы самого Александра Сергеевича. Дойдя до столь интимного предмета туалета, экскурсоводы цитируют «Быть можно дельным человеком» и рассказывают курьез. У Пушкина были очень красивые руки с овальными ногтями, особенно выделялся длинный ноготь на мизинце. Столичным друзьям это казалось стильным, а вот уральские крестьяне, к которым он заезжал, собирая материал для «Пугачевского бунта», «фишки» не оценили и написали донос: «Приезжал барин, волос черен, лицом смугл, наверное, антихрист, потому что на руках вместо ногтей когти...» 

Созданию полноценной экспозиции поспособствовали и долги Пушкина. Счета ведь были не только за еду, вино и дрова, но и за мебель, книги. Скажем, в одном из документов упоминался круглый стол в стиле жакоб на четырех вогнутых ножках, обитый бронзой. Такой нашли в Эрмитаже. 

Но самое главное, конечно, диван, на котором умер поэт. Его подлинность подтвердили пять лет назад. Реставраторы предлагали заново обить реликвию кожей, слишком уж непрезентабельно она выглядела, а музейщики сопротивлялись — надеялись, вдруг все-таки найдутся доказательства, что этот диван тот самый. Тем более, что и легенда у него убедительная. Кушетка была среди предметов, увезенных Натальей Николаевной в Михайловское, потом ею владел младший сын Пушкина — Григорий Александрович. На Мойку вещь вернулась в 1937 году: «малоценку» прислали на временное хранение из фондов Эрмитажа, куда ее передал Марк Философов — сын свояченицы Григория. Несколько лет назад музейщики заказали исследование в бюро судмедэкспертизы. Эксперты нашли следы гемоглобина мужчины — в том самом месте, куда могла бы попасть кровь поэта. Материал сравнили со следами крови на жилете Пушкина (он хранился у Вяземского) и локоном волос, срезанным с головы покойного Тургеневым. В итоге выяснилось, что диван подлинный. 

Погиб поэт, защитник чести

«Поезжай в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но только за порядочного человека», — наставление, сделанное жене умирающим, вспоминают часто, опуская важное — «Постарайся, чтобы о тебе забыли».

Забыли и о Пушкине. Экипажи осаждали набережную еще несколько месяцев, «солнце» оплакивали несколько лет, но уже в середине сороковых демократическая молодежь гения не жаловала — служитель муз, не борец. Читателя к нему «повернул» десятилетие спустя новый редактор «Современника» Николай Алексеевич Некрасов. Потом уже был 1880-й — открытие памятника в Москве, речи Достоевского, Тургенева, Аксакова. Пушкин вновь засиял всеми гранями таланта, был включен в гимназическую программу. Так продолжалось до Первой русской революции, точнее, до тех пор, пока классику не принялись сбрасывать с парохода современности, а квартиру на Мойке превратили в огромную коммуналку-муравейник. Сохранились воспоминания некоего Щеглова. Будучи страстным поклонником Пушкина, он под каким-то предлогом проник в дом, чтобы увидеть место, где умер поэт. Сторож в синей блузе долго шел по узким коридорам, потом ткнул пальцем в пол возле окна, выходившего на Мойку: «Здеся стояла его койка».

Накануне празднования 125-летия со дня рождения началось расселение квартиры. А в годовщину гибели, зимой 1925 года, на Мойке прошло первое памятное собрание. Присутствовало около 250 человек: сотрудники Пушкинского дома, писатели, ученые. Первым директором-хранителем стал Михаил Дмитриевич Беляев, он и начал воссоздавать исторический облик дома, собирать вещи, искать потомков пушкинских друзей. «Возится с буржуазным хламом», — фыркали устроители нового мира. Музейная экспозиция открылась 13 февраля 1927-го. Она включала две сотни произведений живописи и графики: виды старого Петербурга, портреты самого поэта, его современников, членов семьи, книги, документы, кое-что из вещей. 

— Записей первого советского памятного собрания не сохранилось, — рассказывает Седова, — но известно, что ученые с увлечением спорили, куда бы повернул Пушкин, останься в живых — перешел бы к социал-демократам или остался среди консерваторов. Думаю, он не только не примкнул бы ни к одному из лагерей, но и противоборствующие стороны в его присутствии вели бы себя несколько иначе. Ведь Пушкин — человек эпохи Просвещения. Прогрессивная западная мысль сочеталась в нем с искренней любовью к русской культуре и ментальности, вере и слову. Он был той самой золотой серединой. Это потом уже советское литературоведение сделало из него борца с царизмом, без пяти минут декабриста, жертву великосветских интриг. Так было надо, чтобы горячие умы, имен которых мы теперь и не вспомним, не сбросили его со своего «парохода». Кстати, и на поединок с недалеким французским офицером он пошел вовсе не из ревности. «Адские козни», как образно назвал низкие выходки Дантеса и барона Геккерена Петр Вяземский, вредили не только репутации семьи, они порочили звание поэта, честь русской поэзии. А Пушкин ощущал в себе силы большого художника, понимал, что его имя принадлежит России и должно быть «чисто везде, где оно известно». Он умер не только как невольник, но и как защитник чести.