Елена ФЕДОРЕНКО

20.01.2016

21 января исполняется 110 лет со дня рождения Игоря Моисеева.

К его имени ничего не стоит прибавлять. Моисеев — ​эпоха, жанр, стиль, не имеющий аналогов в мире. Игоря Александровича не стало восемь лет назад, хотя и сегодня кто-то считает его живым. Он действительно казался вечным. Активным долголетием опроверг реальные законы течения времени. Его бурная деятельность не прекращалась ни на миг, тогда как ровесники — ​Хармс, Шостакович, Муса Джалиль, Лукино Висконти — ​воспринимались классиками и небожителями. Он лично и неоднократно встречался со Сталиным, играл на бильярде с Маяковским («Правда, мы предпочитали разные игры, я — ​затяжную «Пирамиду», требующую выдержки и терпения, поэт — ​быструю «Американку» и всегда выигрывал»), а Марлен Дитрих расцеловала его только за то, что он — ​Моисеев. Бежар признавался, что не стал бы Бежаром, если бы не соприкоснулся с творчеством великого русского хореографа.

Писать о Моисееве трудно. Его имя трижды включалось в Книгу рекордов Гиннесса. Но, кажется, сами слова «легендарный», «гениальный», «уникальный», «неповторимый», многократно сопровождавшие работы Мастера — ​обладателя всех существовавших наград, званий и титулов, устали. Можно, конечно, напомнить факты биографии. Родился в семье серьезного киевского адвоката из дворян и кокетливой модистки — ​полуфранцуженки-полурумынки. Подростком по настоянию отца — ​«чтобы не болтался по улицам» — ​начал постигать балетную азбуку в студии известной артистки Веры Мосоловой, которая сама привела способного ученика в хореографическое училище. Окончив его, пополнил ряды артистов Большого театра. В 24 года поставил первый балет. Ансамбль народного танца создал в возрасте тридцати. В разгар Великой Отечественной открыл при ансамбле школу. Поставил более трехсот произведений.

Когда читаешь моисеевскую книгу «Я вспоминаю… Гастроль длиною в жизнь», понимаешь всю глубину его мыслей — ​верных, четких, на века. Только в одном Игорь Александрович ошибся. Когда говорил: «Ансамбль после меня не продержится. История такого коллектива, как наш, измеряется жизнью человека, который его создал. По наследству это не передается». Конечно, утверждая это, он лукавил, мечтал, чтобы существование детища продолжилось. Понимал свою незаменимость и с мудростью провидца на много лет вперед выстроил систему работы ансамбля: подобрал помощников, сам их вырастил, воспитал, каждому определил сферу деятельности. Проверил на прочность. И только в последние годы позволил себе пребывать в статусе старца и патриарха, постигшего истину.

Моисеевский ансамбль — ​особая высокоразвитая цивилизация танца, созданная одним человеком, — ​процветает и сегодня. Новая поросль бережно хранит летопись моисеевских танцев и посвящает концерты нынешнего сезона юбилею Мастера и Хозяина, как его продолжают называть и сегодня. Творчество Моисеева по-прежнему современно и востребовано. «Не вижу более праздничного, жизнелюбивого вида искусства, чем народный танец… В нем таится такой заряд веселья и бодрости, который в состоянии опрокинуть все печали, заботы и страхи, нависшие над человеком наших дней».

Из жизни Мастера можно извлечь немало уроков. Например, такой: чтобы выситься махиной, глыбой, нужно стоять особняком, не отдаваться течению. Моисеев усвоил это, пройдя суровую школу Большого театра. Тогда он вместе с товарищами увлекся вольными ветрами, прорывавшимися в цитадель академизма. Непокорных, конечно, изгнали, остальные — ​попали в опалу. Нарком просвещения Луначарский выслушал «пострадавших» и вернул их в Большой театр. Неугомонный Моисеев ролями не ограничился, его увлекло сочинительство: доработал «тонущий» спектакль «Футболист», выпустил «Саламбо» по Флоберу и сочинил блестящий хит — ​балет «Три толстяка» по сказке Олеши. Руководство объявило его выскочкой и вновь задвинуло в танцевальные ряды. Опала продолжалась. Освободившимся временем Моисеев распорядился с умом: изучал живопись, музыку, драматический театр, осваивал методы Вахтангова и Станиславского, колесил по стране в поисках «образцов танцевального фольклора». Так увлеченность народным искусством и мечта о собственном коллективе превратились в наваждение.

В энциклопедиях и книгах указывается, что ансамбль создан при участии Молотова. Игорь Моисеев опровергал: «Это кочующая ошибка. Никакой поддержки Молотова не было. Поддержка была со стороны председателя Комитета по делам искусств Платона Керженцева, человека образованного и инициативного. От меня он знал, что в недрах балетной труппы собрался коллектив для постановки этнографического спектакля, но мне его ставить запретили, сказав, что я собираюсь из главного театра страны сделать пивную. Тогда Керженцев посоветовал написать письмо на имя Молотова с предложением организовать ансамбль народного танца. «Молотов вызовет меня, я поручусь за вас, объясню, что с этой задачей вы справитесь». Так и была получена резолюция председателя Совнаркома». Все. Больше Моисеев ни у кого и ничего не просил, порогов высоких кабинетов не обивал и в никаких «хороводах» не участвовал: «Я жил по солдатскому принципу — ​поближе к кухне, подальше от начальства».

Со своими артистами он отправлялся в фольклорные экспедиции по стране, отыскивал исчезающие танцы, забытые песни, ускользающие обряды. Репетировать было негде — ​шумную ватагу недолюбливали. Пустишь из жалости в клуб — ​и вот уже от перестука каблуков затрещал паркет. Рачительные служащие не догадывались, что совсем скоро эти бедно одетые танцовщики станут любимцами самого Сталина, по чьему распоряжению бездомный ансамбль получит прописку в залах недостроенного театра Всеволода Мейерхольда — ​нынешнем Концертном зале имени Чайковского. Обжиться не успели — ​началась война, и домом стал плацкартный вагон. К кочевью привыкли. Сразу после Победы оптимистичные танцы моисеевцев вскружили головы в разрушенной Европе. Для родной страны Моисеев сделал едва ли не больше, чем штат дипломатов и госчиновников. Гастроли в Париже в середине 50-х сорвали «железный занавес», в США моисеевские «послы мира» противостояли «холодной войне». Коммунистические времена не могли обойтись без «полка Игорева» — ​перед дипломатическими миссиями танцовщиков отправляли «налаживать отношения». На концерты Moiseyev ballet спешила вся политическая, деловая и художественная элита.

Ансамбль во главе со своим беспартийным руководителем (случай из ряда вон выходящий) колесил по свету: «В творчестве я, прежде всего, рассчитывал на себя и своих артистов, никогда не опирался на политику. Власть давно махнула на меня рукой, еще тогда, когда я не вступил в ряды коммунистов, куда меня приглашали восемнадцать раз. Тогда и решили: «Беспартийный, но стране полезен». Он давно понял, «что правительства приходят и уходят, и при любой политической погоде нужно делать свое дело». А к делу ансамбль относился фанатично. Частые переключения температурного режима и временных поясов никого не пугали — ​энтузиазм сметал все преграды. «Оказалось, — ​признавался Моисеев, — ​что созданный мною коллектив на редкость подходит к той партийной программе, которая говорит, что искусство принадлежит народу, что создает искусство народ».

Коллекция танцев росла: итальянские, испанские, аргентинские, китайские, мексиканские. «В каждой стране мы осваивали местную хореографию, — ​вспоминает директор и художественный руководитель ансамбля Елена Щербакова, — ​в Венесуэле Игорь Александрович призвал низкорослых девочек (сами-то венесуэльцы крохотные) учить народные движения. На прощальном концерте под вопли публики мы станцевали. Вернулись в Москву. Моисеев вызвал на репетицию всех самых рослых артистов, сказал: «Лилипуты — ​свободны». И поставил танец «Хоропа» на длинноногих и высоких — ​так не похожих на южноамериканцев. Венесуэльцы же были в восторге, а сам Уго Чавес искренне удивился тому, каким красивым может быть его народ». Магический метод реформатора заключался в том, что он колдовал над фольклорными движениями и создавал шедевры «народнее» первоисточников. В Аргентине не сомневались, что именно так, по-моисеевски, отплясывали пастухи «Гаучо». Моисеевскую «Бульбу» белорусы считают своим корневым танцем. Родными и исконными признали итальянцы — ​«Тарантеллу», а украинцы — ​«Гопак». Каждая композиция таила в себе комический подтекст, а финал всегда волей-неволей вызывал добрую улыбку.

Секрет крепкого здоровья Моисеев объяснял просто: «Люди постоянно совершают одну и ту же ошибку: слишком активно живут внешней жизнью, слишком сильно реагируют на ее обстоятельства. Этим разрушают себя». Он же себя берег (были и те, кто видел в том равнодушие) — ​для дела: «Просто всю жизнь я был связан с определенной целью и прямолинейно шел к ней. Препятствия огорчают меня, но их преодоление радует больше. На этом и строятся мои отношения с жизнью. Препятствия надо преодолевать, если они в сфере ваших возможностей. Если нет, надо уметь выжидать… Как говорят военные, если крепость неприступна, можно обойти ее с другой стороны… И взять». Ненавидел бумажную работу и не тратил время на канцелярщину: паузы между репетициями занимал «гимнастикой ума» — ​так называл шахматы. Говорил, что цивилизация убивает культуру («Цивилизация важна, когда идет в ногу с культурой, но разрушительна, когда ее обгоняет. Дайте атомную бомбу в руки обезьяне — ​и мир погибнет»). Не сомневался, что без культуры — ​радостной и оптимистичной — ​люди превращаются в механизмы. Коммерсантов от искусства презирал. Вел дневники, куда скрупулезно записывал все, даже самые незначительные факты: что ел, с кем разговаривал, отмечал состояние организма — ​ничто человеческое ему не было чуждо.

Театр Моисеева справедливо называют самым мирным открытием жестокого двадцатого столетия. Он корректировал ход истории и жизнь страны, являлся ее визитной карточкой. Представить Россию без ансамбля Моисеева — ​трудно. Когда десятки человек на сцене приседают в безумно низком плие, которое, как пружина, выталкивает их в синхронный полет, то сердце замирает не только от мастерства артистов. В этой укрощенной стихии — ​державный блеск, народная мощь. «Эти русские танцуют, как дьяволы», — ​писали западные газеты.

Когда Игорю Александровичу исполнилось 95, мне посчастливилось участвовать в съемках его телеинтервью. Он был одет как денди: изысканный пиджак в мелкую клетку, однотонные брюки и мягкие замшевые туфли. Пошутил: «В них удобно показать движение, вдруг придется?» Техника отказывалась включаться в работу. Вынужденную паузу Моисеев заполнял потоками цитат из русских классиков. Не удержавшись, спросила: «Вы готовились к передаче?» «Нет, просто тренировал всю жизнь память, хотя академий и гитисов не кончал… Все ведь в руках самого человека».