3 ноября исполняется 125 лет со дня рождения Самуила Яковлевича Маршака, лауреата всевозможных премий, блестящего переводчика, драматурга, критика. Поэта, чьи строки любой человек в нашей стране начинает с упоением цитировать, едва научившись говорить…
На склоне лет обласканный властью, окруженный блистательными учениками и восторженными почитателями, он жил в роскошной квартире, пользовался услугами водителя и домработницы, дачей на Николиной Горе… Ему были открыты все двери, но званым вечерам он предпочитал уединенные, за письменным столом; ресторанным изыскам — честный советский бутерброд с докторской колбасой и чай с лимоном.
«Мар-шак!.. В самом звуке этой фамилии, коротком и резком, как выстрел, я чувствовал что-то завоевательное, боевое… — вспоминал Корней Чуковский. — Он был худощавый и нельзя сказать, чтоб слишком здоровый, но, когда мы проходили по улице, у меня было странное чувство, что, если бы сию минуту на него наскочил грузовик, грузовик разлетелся бы вдребезги, а Маршак как ни в чем не бывало, продолжал бы свой стремительный путь — прямо, грудью вперед, напролом…»
Самуил Яковлевич умел быть разным: рафинированным, светски-остроумным, язвительным, иногда — неприличным и бесконечно отзывчивым (он один из немногих, кто заступался за опальных писателей, в том числе за Иосифа Бродского и Александра Солженицына), но всегда — искренним, слишком искренним — до детской прямоты.
«… Ироничный насквозь, сам он бывал по-детски обидчив в самых невероятных случаях, — вспоминает Маргарита Алигер. — Однажды мы гуляли с моей четырехлетней дочкой, Таней, и встретили Маршака. Я была, разумеется, рада показать его Тане, которая уже отлично знала его стихи.
— Знаешь, Таня, кто это? Это Маршак. Это он сочинил «Рассеянного», и «Мистера Твистера», и «Сказку о глупом мышонке», и «Пожар».
— Нет, — вдруг решительно возразила Таня. — «Пожар» это моя няня сочинила.
— Нет, это я сочинил, — серьезно возразил Маршак.
— Нет, моя няня, — стояла на своем Таня.
Маршак спорил с ней сначала весело, но когда стало ясно, что ее не переспоришь, вдруг огорчился и совершенно определенно обиделся. Было в этой обиде что-то совершенно детское...»
Молодой человек из скромной еврейской семьи (отец трудился мастером на мыловаренных заводах, родители то и дело переезжали: Воронеж, Острогожск, Петербург, и всякий раз селились на промышленных окраинах) не помышлял о том, чтобы стать детским писателем. Ибсен, Гауптман, Эдгар По, Бодлер, Верлен и Метерлинк — таковы были властители его дум той поры, а еще — русские поэты-символисты.
«В те времена я питал глубокое предубеждение к детским книжкам в тисненных золотом переплетах или в дешевых пестрых обложках, — признавался в своих воспоминаниях Маршак. — Руками ремесленников делалась в то время и наиболее ходкая литература для детей, в ней преобладали (особенно в журналах) слащавые и беспомощные стишки и сентиментальные повести, героями которых были, по выражению Горького, «отвратительно-прелестные мальчики» и такие же девочки...»
После обучения в лондонском университете (об этом подробнее — в статье «Легкости перевода») начинающий литератор вернулся на родину — за месяц до Первой мировой войны. В армию его не взяли из-за слабости зрения. В детскую тему погрузила сама жизнь. Дело в том, что в Воронежскую губернию правительство переселило множество жителей прифронтовой полосы, преимущественно из беднейших еврейских местечек. «Судьба этих беженцев всецело зависела от добровольной общественной помощи, — писал в своих мемуарах Маршак. — Еще теснее сблизился я с детьми в Воронеже, когда мне пришлось заботиться об их обуви, пальтишках и одеялах».
В 1920 году в Краснодаре ему удалось организовать один из первых в Советском Союзе детских театров, который скоро вырос в целый «Детский городок» со своей школой, библиотекой, столярной и слесарной мастерскими и различными кружками.
В конце 1920-х на Маршака ополчились рьяные последователи «магистральной идеологической линии», которые критиковали его произведения за «отсутствие воспитательного потенциала» и «чрезмерную фантазию». Но на защиту поэта встал Горький. Спустя годы, Самуил Яковлевич писал: «Помню, как после одного из совещаний о детской литературе он спросил меня: «Ну, что, позволили, наконец, разговаривать чернильнице со свечкой?» И добавил, покашливая, совершенно серьезно: «Сошлитесь на меня. Я сам слышал, как они разговаривали. Ей-Богу!»
Одним из самых ярких периодов в жизни Маршака была работа в редакции журнала «Новый Робинзон», носившего сначала неприхотливое название «Воробей». Здесь с легкой руки редактора впервые стали печататься Борис Житков, Виталий Бианки, Евгений Шварц. Затем Маршак возглавил детский и юношеский отдел Ленгосиздата, следом — «Молодой гвардии» и, наконец, ленинградскую редакцию Детгиза.
О его одержимости работой ходили легенды. «Я был секретарем детского отдела в ленинградском Госиздате, когда в половине пятого утра, он звонил и требовал: «Вы спите?» — вспоминал один из таких курьезов Ираклий Андроников, прошедший «полную маршаковскую редакторскую школу». — Вы знаете, такой странный человек автор, над рукописью которого мы сейчас работаем... Оказывается, он рукопись забыл. Если можно, поезжайте, пожалуйста, в издательство, найдите коменданта, откройте дверь, достаньте ключи от стола...» — «Самуил Яковлевич, а нельзя утром?» — «Как вам не стыдно! Вы молодой человек. Только начинаете работать в литературе, и у вас нет времени, вы спать хотите?..»
В ноябре 1962 года страна отмечала последний — 75-летний — юбилей Маршака. Поздравления, ордена. От него ждали приличествующей торжеству момента тронной речи. А он опубликовал в «Литературке» одну из тех историй, что научила его понимать и чувствовать детей: «Помню, я читал как-то своему пятилетнему сыну мирный и спокойный рассказ. Но едва только я дошел до фразы «Вдруг раздались чьи-то шаги», он поднялся с места и решительно заявил: «Дальше не надо читать!» — «Почему, голубчик?» — «Это очень, очень страшно!..» — «Да ты послушай! Тут ровно ничего страшного нет и не будет, поверь мне!» Но убедить мальчика дослушать рассказ до конца так и не удалось. Самые обычные для нас, взрослых, слова звучали для него с такой первозданной силой, на какую вряд ли рассчитывал автор невинного рассказа...»
Работая для детей, он писал для себя. Все, что казалось ему вялым, скучным, надуманным и манерным, отметал, заменяя мертвые штампы более соответствующими звонкому детскому голосу, детской подвижности бодрыми ритмами считалки, потешки, дразнилки. Такие перевертыши как «Тили-тили-тили-бом! Загорелся кошкин дом!» или «Шалтай-Болтай сидел на стене. Шалтай-Болтай свалился во сне» были бы вообще невозможны до появления в литературе Маршака.
Самуил Яковлевич и в обыденной жизни был как ураган. Писательница и последняя любовь Маршака Тамара Габбе как-то пошутила: «Когда Маршак входил в трамвайный вагон, половина пассажиров становились его друзьями, а половина — недругами». Максимализм, действительно, был чертой его личности. Что бы он ни делал — выкладывался полностью.
