Михаил БУДАРАГИН, шеф-редактор газеты «Культура»

25.10.2017

На российских экранах — ​долгожданная, скандальная, провокационная «Матильда», главная премьера сезона, красочный фильм о любви последнего русского царя и великой балерины. К ленте Алексея Учителя было приковано такое внимание, что посмотрели ее даже те, кто не собирался.

По делу к картине можно предъявить ровно одну претензию: ничто из показанного неубедительно. Александр Третий (Сергей Гармаш) немного «клюквенный», Матильда Кшесинская (Михалина Ольшанска) — ​не совсем балерина, цесаревич (Ларс Айдингер) психологически недостоверен, диалоги слабы, мелодраматичных сцен слишком много, и только общая «красивость» спасает то и дело провисающий сюжет. Все это так, но на самом деле не имеет особенного значения. «Матильда» — ​знаковое высказывание к столетию русской революции, и именно так фильм и нужно воспринимать.

Общим местом многочисленных рецензий стало слово «сказка». Все у Учителя немного не по-настоящему. Это не должно никого удивлять, ведь и Матильда — ​не та Матильда, а какая-то полуобнаженная Маля, и Николай — ​не будущий царь, да и Ходынка — ​не Ходынка. Все это — ​декорации, в которых разворачивается драма иного рода, не историко-психологического, но фольклорного.

Психологическая убедительность нужна была Толстому и Достоевскому, Твардовскому и Трифонову, а эпосу, большому и малому, она только вредит. Слишком много помех, не для того герой ходит по земле русской, чтобы останавливаться раз в пять минут и смотреть на березу с тоской. Сказано: «Принеси яблоки», ты решай задачу, а потом уже разберешься со своими психотравмами. Знаменитый злодей может говорить сам о себе: «Я, собака, Калин-царь», ничуть не стесняясь: слушатель ведь воспринимает все иначе, чем читатель. Семь раз стоит повторить, на восьмой запомнится.

Сказка отличается от романа тем, что первая не обязана раскрывать характер героя. Калину-царю хватит и того, что он «собака», Иванушка пусть остается «дурачком», ничего страшного — ​они же не Родион Раскольников. Сложное западное общество придумало специальный повествовательный жанр, который объяснил бы, как устроен мир: Сервантес и Диккенс, Флобер и Золя стояли перед одной и той же проблемой — ​рассказать, почему герой способен к изменениям, чем они продиктованы, как связаны человек и общество. У Дюма мушкетеру мало быть «бравым», а вот для бродячего сюжета о солдате и каше из топора этого вполне хватит, потому что социальная действительность и так всем понятна. Заранее ясно, что вояка хитрую старуху обманет, однако, в сущности, никто из них не плох: первый отвечает за тип «мужчина-странник», вторая — ​за то, чтобы играть здесь «зажиточную жадность» оседлости. Скиталец всегда побеждает, потому что вынужден изобретать из топора кашу. Вот и вся мораль.

Фольклор — ​передача типологического сюжета. Герой бродит и спасает, казнит и милует, женится и отправляет детей за волшебными предметами. Сказка — ​залог трансляции ценного опыта, развернутый совет для молодежи.

«Матильда» сделана именно так. Николай — ​это прекрасный принц, вся функция которого — ​быть «прекрасным»: ума, фантазии, расчетливости или государственного мышления сказка от этого героя не требует. Кшесинская — ​«влюбленная женщина» (Несостоявшаяся Невеста), этим и исчерпывается. Можно перечислить и остальных героев, но зачем? Есть Строгий Отец, Мудрая Мать, Безумный Ревнивец, Принцесса, существует даже псевдодраматическая коллизия возможности выбора — ​все, как полагается.

Так о чем же эта сказка на самом деле, — ​вот ключевой вопрос. Она о том, что российская культурная среда не тянет понимания сложности социальных процессов, не чувствует историю как сумму сложных предпосылок и неоднозначных последствий, не знает законов психологического развития человека. Все это — ​не для массового кино, теперь подобным будет заниматься арт-хаус. То, что Рязанов и Гайдай, Бондарчук-старший и Лиознова умели делать просто потому, что были так обучены и воспитаны, становится непостижимым. Как будто на остров выбросило приливом карманные часы, и даже самый талантливый из аборигенов не может вообразить себе, что этот предмет не только измеряет время, но и имеет свою цену, благодаря таланту часовщика, а также может являться частью семейной памяти или символом. Если эти часы повесить на пальму, они будут очень здорово раскачиваться туда-сюда.

Перед зрителем раскачивается «Матильда», которая не хороша и не плоха, а равна своему времени и зрителю, который получил, наконец, настоящий, красивый, добротно сделанный «хруст французской булки», историю о «Золотом веке», когда текли молочные реки, каждый мог блеснуть на балу, а прекрасные принцы находили своих принцесс. Сказка — ​не ложь, и картина Алексея Учителя — ​тоже, предъявлять ей завышенные требования не имеет смысла.

Старый советский канон, где Юрий Деточкин, будучи в душе Дон Кихотом, играл на сцене Гамлета, пал. Золотые люстры, плотные объятия, крик: «Ты украл мой поцелуй!» (до такого не опускались даже средненькие французские романисты XIX века), дорого, богато, красиво и про любовь — ​таков новый канон. Жизнь оказалась слишком трудной, так что нам остается только сказка. С хорошим, разумеется, концом.