Михаил БУДАРАГИН, шеф-редактор газеты «Культура»

22.06.2017

В российском прокате редко появляются фильмы, на которые можно ходить плакать. Горячо, долго, искренне. Обычная любовная драма все равно жалеет зрителя, давая ему иронично подняться над ситуацией. Нет, мы люди тертые, нас не проведешь. Картина «Я любить тебя буду, можно?» Марии Ефремовой сделана иначе. Герои здесь говорят стихами Эдуарда Асадова, и эффект оказывается сногсшибательным: удержаться от слез почти невозможно. Мгновенное узнавание ситуации (женщина, мужчины, ревность) дополняется пронзительностью такого уровня, что некуда деваться.

Почему так происходит? Дело, конечно, не только в том, что творится на экране. Рифма делает речь персонажей достовернее, чем проза драматургии. Ты понимаешь всю условность, простоту сюжета, но сопротивляться стихам не получается. Режиссер поэзией Асадова, как консервным ножом, безжалостно вскрывает любого. Так что ключ здесь — не коллизия картины, но особенность дарования одного из самых популярных до сих пор русских поэтов.

Феномен Асадова, разумеется, никаким кино не исчерпывается, но именно экран дает возможность лишний раз убедиться в том, насколько плоски цеховые представления об искусстве. Автор, который высоколобыми интеллектуалами отнесен ко «второму», а то и «третьему» ряду (само это деление слишком отдает вкусовщиной), требует внимательного к себе отношения. Прежде всего потому, что кажется, ничего особенного в его стихах нет. В том-то и дело, что есть.

Поэтические эксперименты начала XX века — изящный Михаил Кузмин, невозможно смелый Велимир Хлебников, бунтарь Владимир Маяковский, Александр Блок, прошедший долгий путь от «Прекрасной Дамы» к «Двенадцати» — крепко приучили читателя к тому, что он — явно глупее литератора, меньше пережил, плохо понимает тайны мироздания. Над стихотворением нужно благоговеть, в нем что-то зашифровано.

Между тем традиция русского стиха иная. «Я Вас любил, любовь еще, быть может» — это о том, что лирический герой испытывает очень ясное чувство, «Шепот, робкое дыханье» — о летней ночи, «Умом Россию не понять» — о том, что в Отечество можно «только верить». Написано так, чтобы ясно было каждому. Пушкин, Фет, Тютчев ничуть не стеснялись того, что говорят очень просто. «Выпьем с горя, где же кружка…» — о, всякий может найти тут «двойное дно», но нет, не стоит. Сердцу от поисков веселей не будет.

Простоту поэзии вернула Великая Отечественная. Асадов сам воевал, и пусть этого никогда особенно не выпячивал, не кичился, не конкурировал с Твардовским и Симоновым, накрепко вынес с фронта важную мысль: твои стихи хороши тогда, когда их можно выучить перед боем — если доведется умереть, то с «Жди меня» или строкой из «Василия Теркина». Любой крестьянский паренек мог про себя произнести «жди, когда других не ждут», потому что дешифровки не требовалось. «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке», — говорил Твардовский, и к поэзии Асадова эти слова имеют самое прямое отношение.

Эдуард Аркадьевич не только заговорил с читателем, который раньше, может быть, никаких стихов не видывал, но подарил ему голос и шанс произнести нечто по-настоящему ценное. Не обывательское переливание из пустого в порожнее, не беседы о политике, но: 

«Не привыкайте к счастью никогда!
 Напротив, светлым озарясь гореньем,
 Смотрите на любовь свою всегда
 С живым и постоянным удивленьем».

Важные строки. Сам автор вглядывается в мир именно с таким чувством: «Люди, как все просто, красиво и ясно, и зачем вы все усложняете».

Асадов — без особенной экзальтации — сочувствует и своему герою, и читателю. Городской человек, с честным средним образованием, нахватавшись то тут, то там, возомнил о себе невесть что, а чуть-чуть беда на пороге, и — 

«Падает снег, падает снег —
 Тысячи белых ежат…
 А по дороге идет человек,
 И губы его дрожат». 

Здесь, кроме всего прочего, огромное мастерство, сменить за четыре строки ритм шагов: быстро, быстрее, а затем сбиться и чуть не разрыдаться.

В Сети полным-полно прямых и переделанных на свой лад цитат из поэта, его стихотворения воруют безо всякого зазрения совести, приписывают себе, знакомым, мифическим «возлюбленным», которые посвящают юной барышне трепетные строки, и это тоже прямое следствие огромного дарования Асадова, который не стесняется быть внятным. «Народность»? Нет, конечно. Человечность. Ее последняя степень, когда невозможно не проговаривать постоянно простую мысль о том, что все грехи — от слишком большого умствования, от «надрыва», от придуманной в истерике безвыходности. Эдуард Аркадьевич безустанно ищет путь. Находит не всегда (как в стихотворении о несчастной рыжей дворняге — 

«И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела…», 

но рук не опускает. 

«И всегда я приду на помощь,
 Если будет тебе трудно» — 

это ведь не только о любви, но и о роли поэта.

Асадов не сентиментален, он — стоик, кремень, говорящий голосом каждого, кто стесняется всего «высокого», но стремится к нему: можно спасти, нужно протянуть руку, стоит услышать, я готов понять. Каждое из процитированных выше стихотворений заканчивается прямым обращением к читателю, возвращая поэзии ее исконную роль — не назидательную, но утешительную. Стихотворения ведь хороши не тогда, когда изящны, а тогда, когда помогают. И то, что самое цитируемое, популярное, переделанное сотни раз произведение поэта, до сих пор вызывает споры об авторстве, конечно, не случайно. Вот оно, послушайте:

«Как много тех, с кем можно лечь в постель
 Как мало тех, с кем хочется проснуться.
 И утром, расставаясь, обернуться,
 И помахать рукой, и улыбнуться,
 И целый день, волнуясь, ждать
 вестей». 

Во-первых, будем объективны, действительно, мало. Во-вторых, «те» все же есть. И, наконец, в‑третьих, когда очередной уставший человек перепечатывает в своем дневнике (уже электронном, конечно) заветное: 

«Мы выбираем сердцем — по уму…
 Порой боимся на улыбку — улыбнуться», 

не обращая внимания на то, что это сделали до него тысячи раз, он — действительно улыбается.

Если не для этого нужна поэзия, то не знаю уж, для чего.