Алексей КОЛЕНСКИЙ

05.09.2024

Пятого сентября стартует 10-й Международный фестиваль документального кино «Докер». Конкурс украсит премьера ленты Алены Полуниной «Среди мертвых, среди живых» о работе Луганской группы по розыску захоронений жертв украинской агрессии.

— Ваша картина оставляет тяжелое впечатление, близкое к катарсическому...

— Как автор я рада такой реакции, поскольку происходящее масштабно и трагично… И если зритель хотя бы через экранную историю чувствует отголосок этого, значит есть смысл снимать и показывать документальное кино. Я когда-то для себя сформулировала: если ты в аду — иди сквозь с открытыми глазами; «Иди и смотри», да! Мы долго жили в безмятежном санатории, но жизнь, она не такая — начало спецоперации стало великим шансом нашего отрезвления, прошлое с его иллюзиями больше не работает. Когда снимала этот фильм, видела его зрителя, в том числе и такого, кто продолжает делать вид, что ничего не изменилось, и цепляется за прежние смыслы... Пафос, фальшь, избегание «тяжелых» тем, в том числе табуирование темы смерти на экране и вообще, — не просто очень вредно, это ослабляет человека, которому предстоит прожить еще долго среди глав учебника истории. К тому же, изменив отношение к этой теме, можно избавиться от многих неврозов — если говорить про изнеженных агностиков, коими мы в большинстве и являемся.

— Как нашли тему и героев?

— Она настигла меня из 2016 года. Какая-то мистическая история случилась. Я тогда не сняла задуманное кино, сделала «Свою республику». Тем летом мой хороший знакомый Анатолий Смирнов, очень много сделавший для помощи Донбассу, привез в Донецк оборудование для ДНК-исследований; в первый раз я увидела эти пакетики, бытовые такие сверточки с останками, подписанные где и когда найдены. Это произвело впечатление — кусочки плоти, замотанные в полиэтилен, все, что физически осталось от чьих-то судеб, но самое страшное — эти судьбы были безымянны и сплетались с судьбами тех, кто их ждал и искал. Матери, любимые, дети... Я немедленно написала об этом сценарную заявку, и она прошла в Минкультуры, но лаборатория не была запущена в работу, время шло, и я нашла другую историю, а про эту как-то и забыла. Тогда же планировала снять остросюжетное расследовании преступлений «азовцев» (запрещенная в России террористическая организация. — «Культура»), бредила этим фильмом, но все посыпалось, когда их обменяли.

Было упущено много драгоценного времени из-за согласований, но это была не моя компетенция. В итоге месяцы спустя наконец ступила на Донбасскую землю — мне нужно было в очень сжатые сроки найти новую историю.

Тут надо пояснить отличие работы телевизионщиков, снимающих то, что потом размашисто подписывается словами «документальный фильм», и работу кинематографиста в жанре документалистики. Разница как между работой журналиста и работой писателя, хотя с виду и много общего: там и там человек складывает буквы в слова; суть здесь не в «лучше или хуже», это просто разные профессии. Допустим, группа популярного телеканала снимает «док». У них два-три дня, они должны снять по сценарию то, за чем ехали, или что-то похожее, по готовым лекалам.

С героями все обговаривается, проговаривается, согласовывается, их жизнь подгоняют под съемочные требования. Локации выбираются поэффектнее. Операторы бегают, снимая как ковбои с двух рук, плюс гоу-про, айфон, непременно, дрон, вне зависимости от того, нужно в этой сцене такое изобразительное решение или нет. Базовым являются интервью, содержание тоже обговаривается: «Здесь вот так ответьте, это не надо, этого упомяните...» Из кадра вычищается все «некрасивое», от настоящей жизни оставляют рожки да ножки, а выдрессированные герои послушно говорят «на камеру» все, что нужно режиссеру. Снимают дублями — «на монтаже пригодится!». Весело, незамутненно, по-журналистски поверхностно...

В кадре мы увидим псевдореальность, бездумно подогнанную под утвержденную матрицу, такое уже сто раз как будто виденное-слышанное. Все это будет густо залито музыкой, а это сильный манипулятивный инструмент, все будет порублено на монтаже и раскрашено до психоза, потому что внутрикадрового монтажа, глубинной мизансцены, тишины, паузы и прочего кино они панически избегают. По сути, избегают думать.

И эта «документалистика» сегодня тоннами скармливается зрителю. Да, сейчас все ускорилось. Да, клиповое мышление. Да, новые технологии снижают качественный уровень. Да, возникло заболевание под названием «приобретенная дебильность», и о ней давно снят пророческий фильм «Идиократия». Да, под телевизионное кино зритель может резать салат и болтать по телефону — все расскажут, подпишут, повторят. Но только не называйте вы это кино, черт возьми! Кино — это когда зритель врос в кресло и перестал следить за временем, когда вошел в зал одним человеком, а вышел чуть-чуть, немного, другим…

Так вот, делание документального кино — это одиссея: ты пускаешься в неизведанное, сворачиваешь эго на минимум, тебе нужно максимально войти в алгоритм существования героев и вернуться с единственно возможным, бережным, ювелирным слепком этого существования. Метод наблюдения долгий, непростой, но невероятно точный инструмент. И, признаюсь, я слышу, как где-то завыли сейчас, корчась, тысячи телепродюсеров...

— Значит, «одиссея» начиналась с другого замысла, но возникли Юлия и Анна?

— Юлия Колесникова, Анна Сорока и Даниил Стяжкин... Приехав в Луганск, я для начала впала в черное отчаяние, что все пропало, и тут же случайно познакомилась с героинями. Просто за мной был «должок», не снятый в 2016-м.

— Как называется служба Юлии и Анны?

— На момент съемок — Межведомственная рабочая группа по розыску захоронений жертв украинской агрессии, их идентификации и увековечению памяти ЛНР. Анна была ее председателем и также исполняла обязанности советника главы ЛНР. Сейчас она уполномоченный по правам человека в Республике. Юлия и Даниил остаются в команде. На момент съемок они фактически являлись волонтерской организацией. К счастью, теперь у них есть официальный статус. Ежедневная рутина их работы поражала — она требовала психологической устойчивости, тщательности, внимательности, деликатности, ответственности. При этом выдержали столько лет и не выгорели, не очерствели.

— Вам тоже было нелегко, особенно «в поле»?

— Определенно, но это не важно — смотрела на героев фильма, взваливших на себя такие кресты… я бы точно так не смогла! Мне доставляло удовольствие снимать их — они увлеченно решали одну тяжелую задачу за другой, и я всерьез задумалась о том, какой ерундой занимается большинство из нас. Иногда герои меня останавливали, напоминали, где и что снимать не надо. Это касалось безопасности или каких-то запрещенных аспектов работы. Например, обмен тел с украинской стороной снимать категорически было нельзя.

— Были моменты, когда сами себе говорили: «Стоп, не снимай!»?

— Конечно. Раньше считала, что это ханжество, фиксировать надо все, документалист во время съемки не должен вовлекаться эмоционально, хоть конец света. Но как-то раз, весной 2016-го, была в одном поселке близ Горловки, куда привезли гуманитарную помощь — еду, игрушки, бытовые вещи. Все жители высыпали на улицу, и была молодая женщина, очень хрупкая и очень красивая. В кружевном нарядном платье, туфлях на каблуках: все-таки — повод «выйти в люди», жизнь есть жизнь... Она получила свои пакеты, отошла в сторону, под тень деревьев, где стояла я с камерой, и еще какие-то люди, но она нас вообще не видела. Она эти свои пакеты выронила и вдруг горько заплакала. Плакала и говорила: «Не надо мне ничего, не надо никаких подарков, верните мне моего сына!» Рыдала, и повторяла это, и на ней был такой узор из солнечных бликов сквозь листву... Одним кадром можно было снять кино про войну, про любую войну. Но я не осмелилась даже включить камеру. Это было пронзительно и очень-очень больно. Плохой документалист оказалась, в общем.

— Чем удивили Анна и Юлия?

— Силой и женственностью одновременно. Раньше я не встречала в людях такого естественного, красивого сочетания, оно завораживает. Еще видела, как они относятся к людям, в этом не было ничего протокольного, какая-то глубокая спокойная человечность. Благодаря их усилиям тысячи безымянных погибших были найдены, возвращены из страшного списка «без вести». Ведь самое ужасное — мучаться неизвестностью, не зная, что сталось с твоим близким.

— Сложно пропускать через себя такие истории?

— Ну, включается психологический фактор: когда снимаешь — находишься в другом каком-то измерении и в то же время являешься некой функцией — и художник, и менеджер одновременно. Раньше моя съемочная группа состояла из меня и оператора, но затем я решила снимать сама, и это было самое правильное… Через пару часов езды по ухабам, шагаешь по тридцатиградусной жаре, положим, по заминированному лесу, увешанная кофрами, в руках — тяжелая камера, одновременно смотришь под ноги и следишь за фокусом, звуком, техническими настройками, композицией, осмысливая кадр и даже будущую сцену на ходу, — все происходящее неповторимо, переснять не получится, это ведь не постановочное кино. Требуется максимум концентрированности, не до эмоций. Все рефлексии только по делу, и так может быть много часов подряд. В идеале — как у хирурга.

— Все — сама, а как же продюсер?

— Продюсер является функцией, чтобы получить государственный бюджет на фильм, грамотно юридически оформить финансовые документы. А, по сути, зачем нужен продюсер в документальном кино? Это звучит так же дико и смешно, как и «известный документалист». Неигровое кино — специфическая область со скромными бюджетами и ограниченной аудиторией. Учитывая, что исключительные права на мои фильмы раз за разом мне не принадлежат, а организационно ты все равно сама все на месте решаешь, с кучей форс-мажоров, исходя не из календарно-постановочного плана, а из соображения, как нужно для того, чтобы фильм получился, то передо мной сейчас стоит задача заняться продюсированием уже не де-факто, а де-юре. Многие документалисты к этому приходят.

В целом же «продюсер документального кино» у нас занимается какой-то своей параллельной деятельностью — ходит по кабинетам, тусуется на мероприятиях, вертится, крутится, что-то там все время осваивает. А для нормального производства достаточно грамотного директора студии, который считает смету, оформляет финансовые отчетности и договора, вовремя покупает билеты и заказывает гостиницу. Раньше так и было — думаю, это самая рабочая схема. Сегодня в документальном кино в качестве продюсеров оседает много людей со стороны, не имеющих кинематографического образования, не любящих и не разбирающихся в кино и искусстве в целом, с комически раздутым «я», и это создает гору сложностей, а в производстве фильма их и без того хватает. Эпоха такая — любительская. Хорошо, что мы не людей оперируем или космические корабли строим, а всего лишь снимаем кино!

— Визуальное решение фильма захватывает удивительной оптикой: мы видим мир сквозь «поседевшую траву».

— Знаете, я люблю банальности, даже штамп может стать художественным приемом, если для этого есть основание. При первом знакомстве я обратила внимание на то, что моих героинь везде окружают цветы. Даже в палатке выездной лаборатории, везде цветы, букеты. Такое, может быть, бессознательное сопротивление тлену и смерти.

— В документалистику привели размышления о бренности существования?

— Скорее жажда жизни и желание ее исследовать. В том числе и смерть, как ее часть. Забавно, но мое первое кино в доке называлось «Да, смерть», это была курсовая работа, но его тогда заметили, к моему удивлению, и тусовка киношная зафыркала «фу, политика!». В 2004-м все были подчеркнуто аполитичны, как же все изменилось!.. Что касается бренности, помню удивительные ощущения после ночной съемочной смены в подмосковном морге для фильма «Революция, которой не было». Это был подмосковный морг, там мы с оператором Ирой Шаталовой снимали нашего невозможного героя за работой, по щиколотку в туберкулезной жиже — какая-то авария у них случилась. Рано утром светило весеннее, нежно-ослепительное солнце, и идущие навстречу люди казались невероятно прекрасными — просто потому, что все были живые. 

Фотографии предоставлены Аленой Полуниной. На анонсе кадр из фильма "Среди мертвых, среди живых".