Алексей КОЛЕНСКИЙ

30.08.2024

Сильные драматические переживания на фестивале «Будем жить» подарила премьера документальной фрески Дмитрия Семибратова «Живые», завоевавшая главный приз неигрового конкурса.

— «Живые» являются частью диптиха — с лентой «Чечня и мир», удостоенной приза «Будем жить» позапрошлого года. Тогда вы путешествовали с лесничими по заповедной чаще, иссеченной войной. На сей раз попали на заброшенное кладбище…

— Картины «Чечня и мир» и «Живые» получили поддержку Министерства культуры. Сейчас ищем финансирование на третью часть, посвященную истории Чечни в ХХ веке. Нашел много потрясающей исторической хроники — это была совсем другая, счастливая республика, живущая обычной жизнью без малейшего национального акцента, а до войны оставалось совсем чуть-чуть.

— Чем поманила Ичкерия?

— Я вырос в девяностые, мне было десять лет, когда началась война, и первые осознанные восприятия мира получал через хронику ее событий. Родился при Афганистане, после Чечни была Осетия, Сирия, Украина, но особенно тяжело в десять-одиннадцать лет воспринимались чеченские войны. Учась в Краснодарском колледже культуры, я сделал монтажную работу с танцующими вокруг елки людьми и первыми хрониками пылающего Грозного, на контрасте праздничной эйфории и смерти. Затем снимал кино о балете, футболе, ездил на Курилы, но эта тема меня не отпускала…

Как-то понял, что, живя в Краснодарском крае, мы ездим куда-то далеко, а юг России совсем не охватываем. Люди из Москвы приезжают и снимают о нас, мы ездим к ним, а Грозный — всего в восьмистах километрах по трассе. Стал искать темы. Понял, что появилась возможность рассказать о тех событиях в направлении межнационального единства и борьбы с экстремизмом. Но как это сделать? Есть десятки фильмов с кадрами хроники, кочующими из картины в картину, уже невозможно смотреть одно и то же! В «Чечне и мире» я решил передать войну через животный и растительный мир — тех, кто наиболее уязвим и меньше всего может рассказать об этом, и людей, связавших жизнь с природой.

— Ваши герои-лесники все же не раскрываются до конца. Какие мнения бытуют в Чечне о причинах междоусобицы?

— Сложно вычленить какой-то один фактор или мнение — все видят по-своему. Впервые ехал в республику настороженно. Понимал, что еду к тем, кто с нами воевал. Предупредил съемочную группу: едем к людям с другой культурой и менталитетом… В то же время, с помощью фильма у нас появилась возможность услышать другую точку зрения. Мы смотрим со своей колокольни, они — со своей, а есть и третья, связавшая нас. На нее непросто забраться и увидеть ясно, с чего все началось.

— Отчего же? Мало кто сомневается, что в 1991-м власть над страной захватили предатели-сепаратисты, прикончившие СССР в Беловежской пуще, оплевавшие армию и решившие уничтожить ее остатки в Чечне.

— Да, в людях легко заронить семя злобы — подсказать, что кто-то виноват в их бедах, а дальше начинается эскалация. Чеченские лесничие удивлялись, что во вторую чеченскую ваххабиты спокойно заходили на их территорию, и признавались, что не привыкли к такой жестокости к мирным людям и военнопленным.

— Это — момент истины: как только люди почувствовали, что их гнев и их землю обуяли силы зла, к ним пришло отрезвление. Сегодня это пора осознать украинцам.

— Только это пока незаметно. А значит, придется нам еще какое-то время друг друга поубивать, к сожалению…

— Герой второй картины как-то проявился в период съемок «Чечни и мира»?

— Да. Случился незапланированный перерыв в съемках «Живых» — у одного охотоведа погиб сын. Все уехали на похороны, и я вспомнил, что мне рассказывали о чеченце, помогающем разыскивать могилы на заросшем христианском кладбище. Связался с Сайпуддином и решил сделать трейлер для следующей картины, поскольку новый материал не бился с уже отснятым.

— Тем не менее тут образовалась сильная рифма: природный израненный лес и подлесок, заполонивший кладбище, по сути — людскую память.

— Вот страшный смысл войны. Когда впервые попал на грозненское кладбище, то было абсолютное ощущение, что это — лес. И в нем проросли могилы.

— Война губит и корни, и память…

— Все, что связано с человеком. Если мы перестаем друг друга поддерживать, природа нас легко и быстро переживет.

— Чем впечатлил герой «Живых»?

— История Сайпуддина началась в первую чеченскую войну, он воевал против федеральных сил, был ранен, перебрался лечиться к брату в Уфу и там впервые столкнулся с интернетом. Кто-то из людей начал выкладывать информацию о людях, которые когда-то жили в Грозном. Он просидел в сети двое суток — многие лица узнавал, а когда вернулся домой, беженцы стали его просить сфотографировать родные дома и могилы. Так, шаг за шагом, Сайпуддин Гучигов стал «мэром виртуального Грозного» — исследователем мертвого города, поводырем ментальных паломников.

Кладбище зарастало, и вскоре он оказался единственным, кто мог отыскать могилы их предков. Причем абсолютно бескорыстно — в течение времени, пока мы с ним работали, он не дал ни намека на компенсацию. Его даже дома не всегда терпят: дескать, все время пропадаешь, забываешь семью. Сайпуддин — человек мира. Есть эпизод, когда он сажает дерево, ему звонят по телефону и он отвечает: «Ва-алейкуму ас-салам, здорово дневали, добрый день!» Он знает и связывает всех грозненцев в Чечне, на Ставрополье, в Пятигорске, Минеральных Водах и других городах, куда они вынужденно уехали.

— И носит куртку с надписью «Наследники Империи»…

— Это сообщество горцев и казаков, чтущих свои корни с царских времен. Сайпуддин сформировал поисковый отряд «Последний рубеж», восстановивший имена более сотни сограждан, пропавших без вести. Его идея — всероссийская акция «Я вернулся, Мама». Цель акции — найти родственников всех героев, отдавших свою жизнь в 1942 году в битве за город Грозный, которые покоятся в братских могилах на территории Чеченской Республики.

— Место его подвижничества…

— Самое крупное христианское кладбище Чечни на сто тысяч захоронений. Там есть и мусульманские, и еврейские надгробья — но они собраны компактно. До войны русское население Грозного составляло более шестидесяти процентов, но в то же время это был многонациональный город. Чеченцы жили в основном в окрестных селах, в школьных классах города их было по два-три человека.

— «Живые» свидетельствуют, что раны войны затягиваются нескоро и знаком их исцеления должен стать день, когда кладбище грозненцев будет приведено в порядок.

— Очень бы хотелось посодействовать этому делу — там ведь захоронены не только простые люди, а герои и ветераны Великой Отечественной войны, афганцы, видные деятели культуры, художники, альпинисты, нефтяники… И Сайпуддин мечтает об этом, хочет восстановить расположенный неподалеку военный дот, сделать музей под открытым небом.

— Почтение к усопшим — хлеб души. Если он зарастет сорняками, мы заживо истлеем в бездне забвения.

— Без должного ухода любое кладбище в наших краях зарастает в течение года, а значит, люди должны на него возвращаться. Мы снимали в течение родительской недели и за все время встретили десяток человек. Это немыслимо для России; думаю, многие просто не хотят возвращаться к тяжелым воспоминаниям.

— Как принимали чеченцы?

— Мне в республике было комфортно. Может, потому, что был гостем — приехал и уехал. Чувствовалось, что это люди иной ментальности, с которыми надо по-особенному себя вести, но я, спокойный и сдержанный человек, не видел для себя ограничений. Некая внутренняя дисциплина мне импонировала... Это интересный народ, который, конечно, всегда будет для нас закрыт. Чеченцы впускают в свое сообщество настороженно — наверное, поэтому и сохраняют национальное единство: на похороны съезжается вся республика, все знают всех. И к девушке на улице никто сегодня не пристанет — каждый понимает, что ее защитят родственники, за ней — тейп, ее род. Мне это понравилось: друг за друга тут каждый постоит!

— Тут просматривается позитивный урок войны: уважение к человеческой жизни и достоинству, плюс чувство локтя. Недавно вы побывали на Донбассе…

— Еще в 2014-м я поехал в Донецк разобраться, что там происходит. Из восьми операторов отказались семь, согласилась единственная девушка. Сняли несколько эпизодов — жизнь больницы, раздачу продуктов, подали заявку «Перемирие» в Министерство культуры. Ее не поддержали, а за свои средства продолжать работу я не мог. Материалы пригодились для моего нового альманаха «Друг другу».

Первая новелла посвящена моему выпускнику из Института культуры из крепкой казачьей семьи. Парень занимался съемками недвижимости с коптера в Сочи, все в жизни сложилось. В начале СВО понял, что попадает под мобилизацию, и пошел добровольцем вместе с братом и отцом — атаманом хутора. Тот вскоре вернулся из-за проблем со здоровьем, а братья стали операторами БПЛА. Вторая расскажет, как маленькое кубанское село объединило людей страны: жители собирали помощь своим односельчанам и поняли, что чужих на войне нет. Люди стали присылать средства, а сельчане направлять помощь фронту. Третья — о московском офтальмологе, раз в два месяца выезжающем в Донецк на сложные операции. Заключительная — про башкирского батюшку и муллу, духовно поддерживающих бойцов на фронте…

Война рано или поздно закончится, а люди с обостренным чувством справедливости, сострадания, милосердия, поиска правды останутся. Они-то и должны сеять в обществе разумное доброе вечное. Темные времена рождают сильных людей, сильные люди рождают светлые времена.

— Какой главный урок подарил вам вгиковский мастер и чему вы сумели научить свой курс?

— Трудно вычленить что-то одно, все-таки я учился в трех вузах. Сергей Мирошниченко, Светлана Музыченко и Владимир Фенченко создали особую творческую атмосферу совместной работы — их мысли, рассуждения, опыт во многом сформировали мою личность. Не существует готовых установок, позволяющих стать режиссером, нужно суметь отыскать свой путь... Наше главное призвание — хранить время — настоящее, минувшее, грядущее — в его нынешнем состоянии, без этого наша работа теряет смысл. Документальное кино — прежде всего художественный документ.

— К сожалению, эти документы сегодня крайне фрагментированы. Инициатива Союза кинематографистов о возрождении кинохроник не нашла практического воплощения. Оглядываясь назад, мы не увидим масштабных свершений и неудач последних десятилетий. Эфир забивают лишь телерепортажи, создающие белый шум вокруг черной дыры новейшей российской истории.

— Совершенно верно, каждый сегодня — хроникер собственной жизни лишь в поле блогосферы.

— Вы работаете на региональной студии, отчего не остались в Москве?

— Я люблю Москву, когда приезжаю в качестве гостя: учась и работая в столице, я ее не видел. Мой дом — Краснодар, но для региона мы делаем очень мало в силу незаинтересованности местных властей. Думаю, они о нас даже не знают. Наша студия «Хронос» напрямую работает со столицей, но мы рассчитываем вскоре поменять отношение к документальному кино в регионе. Мы понимаем, что культура Кубани не может строиться на одних песнях и плясках, она значительно глубже.

— Тем не менее сегодня центр старается развивать региональное кино — людям нужно знать свою страну…

— К сожалению, пока не выработана окончательная модель развития региональной кинематографии. Мы на пути к этому. И Фонд поддержки регионального кино — яркий пример, когда инициатива отдельных людей приносит ощутимые плоды. Мы работаем благодаря им, развиваемся вместе, но на все нужно время. Сложнее всего живется тем, кто ближе к Москве — все перспективные кадры и самородки убегают в столицу. Порой нам просто не с кем снимать, а очень хочется, чтобы коллеги оставались у нас, но сегодня кино развивается на проектной основе. В советское время существовали региональные студии, обеспечивающие стабильную работу сотрудников, сегодня все зависит от нас: чем больше крутимся — тем стабильнее трудимся.

— Давно пора возвращаться от проектного «огородничества» к советской модели, взращиванию стабильно развивающихся творческих объединений!

— Да, но без инициативы федерального центра это невозможно. Некоторые говорят, что бесперспективно финансировать региональные студии в зависимости от количества творческих единиц. Но это хоть какой-то выход из ситуации, иначе все переедут в Москву.

— И угодят в лапы самодуров-продюсеров. Никто не отвертится, если не заработает правило: есть место — есть гений места, есть художник — есть работа. Сильная личность сплачивает и вдохновляет людей, понимающих, что от успеха каждого зависит общая судьба, — и студии, и каждой картины.

— Конечно! Студиям необходимы художественные советы, отвечающие за качество. Мы в регионах снимаем с разным профессиональным и техническим уровнем. Никого не порадует интересная история, рассказанная слабослышащими и слабовидящими людьми. Студия — это группы специалистов и, самое главное, принимающая сторона, берущая на себя ответственность за результат их работы.

— Пока же качественный разнобой и засилье одичавшего продюсерства не позволяет сформироваться творческой индустрии и подрывает зрительское доверие и восприятие.

— Его подрывает цифровая эра. Каждую тему сняли-пересняли десятки раз видеозарисовщики, телерепортеры, видеоблогеры... Все уже как будто есть, а осмысленного очень мало! Каждому документалисту важно отыскать свою тему и не повторяться, а люди легких форм подрывают желание искать подходы к серьезным темам и героям. Зачем мне браться за заезженное и избитое? Я буду искать эксклюзив!

— Медийный шлак не только нервирует общество, он лишает мир и историю художественного осмысления, ослепляет и атомизирует человечество! Есть ли надежда на прокат ваших картин?

— Честно, не знаю. Телевидение сегодня работает на зрителей, смотрящих урывками, между домашними хлопотами, а платформы любят медийность… К тому же, тема войны для них токсична. Будем продвигать свои фильмы через фестивали и самостоятельно организованные показы. Пока жизнь большинства документальных картин ограничивается дистрибьюторскими возможностями их создателей, но эта ситуация уже меняется. 

Фотографии предоставлены Дмитрием Семибратовым. На анонсе кадр из фильма "Живые".