— Какими судьбами вы оказались на Донбассе?

— Наверное, хорошие учителя привили любовь ко всему русскому. У нас часто заигрывают с западными темами, любят западных режиссеров, учат копировать американские «выверты», а я воспитывался в другой среде, на русской и советской классике — на Дальнем Востоке было как-то не принято за чужой двор болеть... Я родился и до семнадцати лет жил в Комсомольске-на-Амуре, потом переехал в Петербург. Отучился два курса в Гуманитарном университете профсоюзов, потом еще два — в Московском институте телевидения и радиовещания, но на самом деле мне нравилось кино. Мой мастер — Юрий Афанасьев-Широков, он и сейчас остается одним из главных моих наставников — довел меня до вгиковской мастерской Владимира Хотиненко и Владимира Фенченко. Хотел снимать игровые картины и, когда началась война, как раз собирался запускать полный метр по своему сценарию, но все отложил и поехал на Донбасс помогать нашим ребятам. Дело не в амбициях, хотел сделать для них что-то хорошее и понимал, что с автоматом толку от меня особо нет. Я не служил в армии, но планировал сделать кино про Великую Отечественную и понимал, что не имею права снимать про войну, если на ней не был. Я всю жизнь посвятил кино и сегодня, когда информационная война разгорается едва ли не сильней фронтовой, могу помочь тем, чему учился.

— Быстро сориентировались в зоне СВО?

— Непросто. Месяца три просто не мог туда попасть — писал письма на телеканалы, от меня отмахивались: «Слишком молод, тебе это не надо, тебя убьют!» Причем мне было не важно, кем я там буду — оператором, режиссером, кофе стану носить; как-то зашел в нужную дверь, присоединился к группе молодого режиссера Алексея Герасимова. Он уже снял фильмов двадцать, отправился на Донбасс, и я затесался к нему оператором. Два с половиной месяца жили в Донецке под обстрелами, колесили по приграничным территориям, не заезжая за ленточку. Там я впервые увидел ужас — трупы бабушек и детей, убитых на остановках, мимо которых мы проезжали каждый день; на День России прилетело шестьсот снарядов — везде, где мы ходили. Потом на меня вышла Russia Today и направила к вагнеровцам.

— Корочка телекорреспондента дала простор для маневров?

— Конечно. Если хочешь получить максимально широкий доступ, на СВО надо заходить от госканалов. С моим соавтором Андреем Ященко, давно работавшим на телевидении и получавшим ТЭФИ, мы сняли три фильма. Два — «ЧВК «Вагнер»: контракт с Родиной» и «Зона искупления» для Russia Today, и крайний — «Я иду домой» для «России 1».

— В течение года — то есть очень быстро...

— Да, месяц на передке, затем монтаж — это круто, но так и надо, когда идет война.

— Как нашли героев для «Я иду домой»?

— Там Господь помогает, искать никого не нужно.

— И это ощущается: застать откровенных людей в роковой момент их жизни — нарочно не придумаешь!

— Да, специально мы снимали только мирных, выводимых из-под обстрелов. Нам по рации сообщали, мы подъезжали, брали интервью, и все они вошли в фильм.

— В них звучат душераздирающие откровения свидетелей убийств членов семьи.

— В моменте зажимаешь страх, любые эмоции, чтобы снимать, а потом догоняют воспоминания — то слезу проронишь, то зубами скрипишь: то, что не прожил там, здесь — в мирной жизни — догоняет. Это очень тяжело.

— У вашего героя есть не вошедшая в фильм предыстория...

— Мы познакомились на передовой, когда снимали «Зону искупления» — в ста пятидесяти метрах от боя. В одном из домов встретился командир разведвзвода штурмовиков с позывным Гонг: очень добрый, образованный дядька выделялся даже среди своих золотых ребят хорошо поставленной речью. Все время что-то мастерил — совершенствовал боеприпасы, к РПГ прикручивал мины... Разговорились и, хоть интервью не вошло в тот фильм, решили поработать еще. Правда, сам он не рассказывал, что у него убили отца и сына и даже видео скинули — еще в «мирной жизни» 2014-го отжимали бизнес. Гонг — абсолютно невоенный в прошлом человек, родом с той стороны — воюет с 2014 года. Фраза «Я иду домой!» — это его цитата: он возвращается туда, где жил и рос, воспитывал детей... Наверное, лучший воин — это тот, кто не хочет воевать, а хочет закончить войну, принести мир; и Гонг — один из лучших, в нем нет ярости и гнева, чувствуется любовь к солдатам.

— Какие эпизоды картины были связаны с максимальным риском для жизни?

— Штурм пятиэтажки, из которой по нам отрабатывали РПГ, потом дважды из танков обстреливали. Солдаты выводили бабушек из-под артиллерийского обстрела, а через пять минут ровно туда, где мы шли и снимали, прилетела стодвадцатка. Что-то осталось за кадром — например, как-то вышел ночью из расположения, нужно было камеру зарядить. За мной побежали два бойца. Кругом тьма кромешная и фонарики включать нельзя, а как без них выбраться? Закономерно, на нас сбросили бомбу с дрона, но Господь уберег...

— Что вы поняли о себе в процессе съемок?

— Осознал, что на протяжении двух лет все делал правильно, был на своем месте и как сумел помог ребятам — рассказал о них, как их родные бы рассказали. Кто бы что ни говорил, в любом произведении искусства важно личное отношение: нужно любить то, что делаешь, и тех, кого снимаешь, относиться к ним с душевным вниманием. Отрадно, что мы — гражданские — внесли на войну частичку мирной жизни. Был момент, один командир допрашивал отмороженного пленного «азовца» (члена запрещенной в России террористической организации — «Культура»). Тот врал, грубил; наш оператор видел, что рука командира уже тянулась к пистолету... Потом он благодарил нас, что отвели от греха.

— Как родилась форма эмоциональной портретной картины?

— Это был долгий путь. Еще со ВГИКа стремился быть искренним — снял первый, довольно жесткий фильм о любви шестилетнего мальчика к ушедшему из семьи отцу-бандиту, потом «Лыбу» о переживании первой потери близкого человека. Сильнее всего общечеловеческие темы звучат на войне, где нет места для лицемерия и жеманства: если ты фуфло — станешь тварью, а если в тебе есть что-то настоящее — раскроешь лучшие свойства. Для меня важны не какие-то события, а что у человека в душе происходит. Конечно, такое бы кино у нас не получилось сразу; за два года мы профессионально выросли — не боялись забегать под огонь, обдумывать маневры и съемку. В общем, все сошлось: и опыт, и душевное внимание к людям, и события, — без военных профессионалов бы мы ничего не сняли. Было ощущение, что мы знаем всех — и командование, и пацаны-штурмовики знали нас как ребят, уже сделавших «Зону искупления» и устроивших премьеру на передке, в подвале. Мы стали своими, ощущали, что делаем общее дело, а когда монтировали, удивлялись: сняли ровно то, что нужно фильму — не больше и не меньше! Столько, сколько надо — Господь послал обстоятельства, чтобы родился фильм, позволяющий заглянуть в душу солдата.

— И в свою?

— Конечно — в Бахмуте был такой опыт. Иду на передок и понимаю: все, что сейчас происходит, — только мое. Если погибну, похоронят, и все; выживу — скажут «молодец». И как-то дальше стану жить, а сейчас — все мое, и Вселенная, и Бог. Там находишься наедине с чем-то высшим, и, если это понимаешь, становится как-то легче. Сознаешь: ты больше не какой-то там герой, не переживаешь, что можешь погибнуть, а то, что ощущаешь, не вместит никто, кроме тебя, и тогда все человеческое слетает, как шелуха, перед «здесь и сейчас». Это самое интересное на войне. Ради этого стоит жить.

— Встреча с истиной и подлинной красотой непременно сопровождается изумлением, а тут оно подкарауливает зрителей за каждым поворотом сюжета; особенно впечатляет импровизированная речь героя перед украинскими пленными. Как вы угадали кульминацию картины?

— Скорее, она настигла нас, мы с самого начала уговорились не снимать ничего постановочного. Если хочешь сделать хорошее кино, надо идти к действительности, а не воплощать фантазии, следить за жизнью и не упускать момент. В нашем случае — отрабатывать там, куда залетали, дожидаться вывода мирных граждан или сдачу пленных... Мы столько времени с героями провели, что нас уже не стеснялись и камеру не замечали — жили как живут. За ленточкой — своя жизнь, надо только уметь ей не мешать. Есть люди, которых видно, и они не дают проявиться действительности, — в нашем деле важно свое эго не выпячивать, замолчать, уйти в угол, не мешаться... Наверное, это по-христиански — о других подумать, себя поставить на последнее место, стать последним и оказаться первым — это чистая правда, и это работает.

— Как складывается судьба персонажей ленты?

— Про мирных — не знаю, не предоставилось возможности их найти, а бойцы воюют в соединениях Министерства обороны, а кто-то отслужил контракт и ищет себя в мирной жизни.

— То есть к группе «Вагнер» герои теперь отношения не имеют?

— Это — русские солдаты, и совершенно не важно, к каким подразделениям они относятся. Они отдают жизнь за свой народ.

— Так думают не все, и у вашего фильма с участием вагнеровцев непростая судьба...

— За него борются, но есть сложности. Я думаю, технически и драматургически он достоен всероссийского проката. Это история русского воина и русских людей, которые находятся под обстрелами, — именно об этом надо думать, принимая решение о выпуске на большие экраны. Важно, чтобы ответственные люди это поняли и поступили правильно. Если каждый, кто посмотрел «Я иду домой» — от министра до блогера, — болеет за фильм, хочет им поделиться, судьба картины сложится счастливо. Тут каждый голос важен, ведь людей, переживающих за ход СВО, не так много. Кому-то просто плевать, кто-то не понимает, что происходит, или пытается на войне заработать. Сила не только в фронтовиках, но в людях, истинно переживающих за наших бойцов. И мы можем менять ситуацию; понемножечку, но можем: лично я за эти годы нашел много соратников в разных эшелонах власти и среди простых людей. Вижу наше будущее в приходящих с СВО ребятах — это подлинная элита, и я перед ними преклоняюсь... Знаете, никогда раньше мне не хотелось ни с кем фотографироваться: кто-то спел, ну и что, теперь в кумиры его возводить? Никакого благоговения к звездам нет, а к людям на передовой — есть. Для меня они — герои, и я удовольствием с ними фотографируюсь.

— Сегодня сложнее сотрудничать с Министерством обороны?

— Не знаю почему, но сегодня сделано все, чтобы на передке ничего не снималось, и я даже не знаю, от кого это зависит! Формально у нас есть все, чтобы работать, а по факту создаются условия, в которых ничего снять не можешь. Получив все согласования, отправляешься на передок с офицером пресс-службы, который и сам не рвется в бой, и тебя не пускает. Основная отговорка: «Вы там погибнете!» — а что, разве солдаты не погибают каждый день? Так подпишите со мной контракт, снимите с себя ответственность, если она есть! Многие режиссеры и операторы хотят работать на передовой, и если бы могли, про СВО были бы сняты выдающиеся фильмы. Пока же все очень тяжело, странно и непонятно зачем, ведь все наши материалы проверяются военными.

— Существуют ли правила выживания на войне?

— Для меня было важно идти за ленточку с чистым сердцем и добрыми намерениями, делать что-то хорошее. Я и по мирной жизни замечал: как только пытаешься выгоду какую-то найти, сыграть, наврать, все сыпется. Большое дело точно не сделается — можно клип снять, но сердца в этом не будет и фильма не получится. Но это не все: на войне нужно уметь заставить себя вести адекватно, зажимать страх и жалость, не отсвечивать, а идти выполнять приказ. Иначе подведешь себя и товарищей.

— Каким картинам о СВО вы говорите «верю»?

— Безусловно — фильмам Максима Фадеева, главного фронтового летописца, документалиста десятилетия, очень жду премьеры его «Битвы за Мариуполь». Недавно на западе отметили «Оскаром» украинские «Двадцать дней в Мариуполе». Что мешает нам учредить премию, имеющую подобную огласку?

— Никита Михалков как раз инициирует создание Евразийской киноакадемии...

— В любом случае, фильмы Фадеева должна увидеть вся страна, он достоин всех существующих российских призов, я бы в школах его показывал. Если мы не будем поддерживать своих, проиграем информационную войну!

— А если станем предавать память жертвующих собой героев, то проиграем все. Отчего в отечественном кино оказалось так мало людей, открыто поддержавших русского солдата? Откуда взялось столько ублюдков?

— Удивительная вещь, я много думал об этом. Почему считанные документалисты отправились на войну? Тут пора задуматься: а кто воспитывал нас эти тридцать лет начиная с девяностых? Убежден: после развала СССР информационной политикой у нас управляла внешняя сила.

— А значит, и культурной жизнью!

— Внешние, вражеские силы взрастили в стране те элиты и ту культуру, которые нужны им, — отсюда низкопоклонство перед либерализмом, модами, трендами, тем же «Оскаром»! В эту пропаганду вливалось огромное количество денег.

— Почему?

— Хочешь победить народ — лиши его культуры! К счастью, этот номер не прошел, и сейчас Россия потихоньку очищается. Знакомый, например, рассказывал: из чата, в котором общались двадцать операторов самой крутой рекламы и клипов, на Запад эмигрировали девятнадцать человек, только он остался. А из моих знакомых в Комсомольске-на-Амуре никто не уехал... Насущная задача СВО — вернуть культуру народу!

— Каким образом это может сделать человек с улицы?

— Нужно не сдаваться, искать своих, консолидироваться, помогать солдатам. Сказано: Царствие Божие внутри вас есть! Значит, каждый должен начать с себя; спросить: «Что я сделал для России?» — и исходя из возможностей делать по максимуму. Кто-то снимет кино, кто-то сына воспитает или сделает научное открытие. Только вместе мы сможем отстоять и изменить страну — без потрясений, но твердо, а там... время все расставит на места!

— Путин акцентирует схожие приоритеты.

— Между Владимиром Владимировичем и народом существует значительное расстояние, которое нужно заполнить людьми, действующими исключительно в интересах России. Такие люди есть, и я их видел — они отдают свою жизнь за нас с вами.

— Творческие планы?

— Снять еще док про войну и связанный с СВО полнометражный дебют, запустить фильмы коллег-режиссеров нашей кинокомпании «Путь сердца».

Фотографии предоставлены Владиславом Рытковым.