— Чем вас радовали фестиваль и омичи?

— Как говаривал Ломоносов: «Российское могущество прирастать будет Сибирью!» Вот оно и прирастает — на всех мероприятиях аншлаги, видно, как люди истосковались по правде и серьезным фильмам. Вчера был переаншлаг на нашей творческой встрече — молодые люди стояли на ступенях, уступали места старушкам. Вышли после концерта — догнал мальчишка с горящими глазами: «Юрий Владимирович, можно нескромный вопрос? Как работалось с Тарковским?» Расспрашивал, записывал на телефон... Для таких встреч и нужны фестивали, ведь, как подмечал Сергей Михалков: «Сегодня — дети, завтра — народ!»

— А когда вы ощутили себя гражданином?

— Когда началась Великая Отечественная, мне было четыре года. Я знал, что немец летом наступает, а зимой его наши останавливают в 1941-м, 1942-м... И в 1943-м ждал, что враг летом попрет, а его остановили. Кто? Сибиряки! А я кто? Сибиряк, гражданин Советского Союза! Гражданину шесть лет — сопли до колена, а грудь от гордости распирает: мы, сибиряки, Москву спасли! Это потом я узнал, почему остановили, что была Курская дуга, Сталинград...

— Подались в артисты из молодеческого куража?

— Нет, не совсем. Как все сибиряки, со второго класса я мечтал стать моряком, а потом все переменилось. С седьмого класса мужской 73-й школы города Новосибирска у нас были заведены не дискотеки, а вечера с торжественной частью — отчетом об успехах и художественной самодеятельностью. Ставили школьный спектакль «В начале мая». За кулисами гремела гроза, на сцену выскакивал босоногий пацан в закатанных штанинах, прыгал на одной ноге, вытряхивал из уха воду и приносил весну, чистую радость! За этим пацаном в драмкружок потянулся и я; он там уже был звездой, я — на подхвате. Наш друг, отличник, говорил: раз вы собрались искусством заниматься, надо жизнь наблюдать! Вот мы и наблюдали, записывали, а после десятого поехали поступать в Щукинское училище. Только его не приняли, а меня взяли, и я потом водил его к Михаилу Александровичу Ульянову. Он был не только артист экстра-класса, но и неглупый человек, говорил Вите: «Подумайте, надо ли вам это и зачем? Вы не Ромео и не Арбенин, не герой...» Виктор Иванович Лихоносов послушался и стал писателем, русским классиком.

— А ваша актерская биография началась с побега из Щукинского — было отчего?

— Как вам сказать... Почему состоялся Горький? Потому, что бродил по Руси! Кто графа Толстого на Четвертый севастопольский бастион гнал? Он просто не мог иначе. А у нас... собрались ребята — кто-то приехал из Свердловска, другому папа из Дании модный шарфик привез, а я намылился на целину — жизнь изучать! Правда, мама была против — слышала, крепко там зашибают, и послала меня к троюродному брату на стройку моста, чтоб он за мной приглядел. Добросовестно махал кувалдой, и однажды меня пожалели товарищи, а я чуть бригаду не погубил! Вообразите: заканчивается ночная смена, над бескрайней казахской степью всходит солнце. Засмотрелся, перепутал «майна-вира» и сорвал пятитонную лебедку с крепежа. Хорошо, рядом взрослый был, щиток вырубил — она бы всех передавила, но никто из ребят мне дурного слова не сказал! Решили: сами идиоты, что поставили дурака восемнадцатилетнего на механизм... Разве такое забудешь? Потом вкалывал на барже, сменил много работ, повидал страну и людей — за эти приключения я так благодарен судьбе и себе, это была настоящая жизнь!

— Но вы решили вернуться в мир театра...

— Не сразу. Летом мы с Лихоносовым поступили в Новосибирский сельхозинститут на агрономов, но я решил, что мне это не подходит. Накопил денег и в октябре вернулся в театральное училище. Навстречу — однокурсник Вася Ливанов — кинулся ко мне, сгреб в охапку: Юрка, как ты?! В общем, допустили меня вольнослушателем. Разгружал вагоны и как-то пропустил сдачу этюдов — снова махнул рукой, к весне продал пальто и уехал в Одессу, чтобы стать моряком. Никого не зная... Три ночи подряд разные дежурившие у мореходки пацаны пускали меня ночевать в общагу — видно, видели, что не вру. Потом уехал в Вешенскую, в кузне кувалдой махал. Летом окончательно поступил в Щукинское. Захава — умница, принял, и добрейший Катин-Ярцев уговаривал учиться...

— Какая роль помогла найти себя в профессии?

— Наверное, еще студенческая — Степан Астахов из «Тихого Дона». Нет, еще раньше! Как-то решил отправиться к Шолохову по московскому адресу (в станице-то я его не застал). Дошел, постучал в квартиру, охрана — не пускает, а где-то в глубине проходит Михаил Александрович: что за шум? Увидел парнишку в длинном пальто: «Здорово!» Покосился на журнал за пазухой: «Твое тут?» — «Нет, ваше!» — «Слава те, Господи!» Руку протянул, я стал расспрашивать, как надо жить... Он сказал: «Сынок, послушай меня, человека, который никогда ничему не учился, — учиться надо!.. Глаза у тебя «крепкие», смотри сам!» Меня потом все пацаны донимали этими «крепкими глазами».

— Помнится, Ив Монтан назвал вас русским Жаном Габеном, а зрители — «самым правдивым артистом»... Кто был вашим главным учителем?

— Всякий человек учится сам, и величайшие учителя человечества до смерти учились — Лев Толстой, например, иврит изучал, а Карл Маркс — русский.

— С какой сыгранной ролью вы максимально совпадаете по-человечески?

— Да ни с какой... Я стремился стать хорошим человеком и почти каждый герой был для меня как мечта — примером, как надо бы жить, а сцена и экран стали кафедрой, с которой я могу донести что-то доброе. Господь не наградил судьбой защитника Родины, но я переиграл много советских офицеров, это все мое, родное, обожаемое... Когда Юрий Васильевич Бондарев приезжал на съемки (фильма «Последние залпы» Леона Саакова 1961 года — первая главная роль артиста. — «Культура»), то где-то потом говорил: «Юрка даже гимнастерку носит, как я!»

— Вы чем-то внешне схожи...

— Еще говорили, похож на Тарковского, он хорошо ко мне относился.

— И не мучил на площадке?

— Нам тогда, глядя со стороны, казалось, он издевался над Бурляевым и Солоницыным, но они были влюблены в него как дети, абсолютно преданы работе, и для меня она была этапной. За год до «Андрея Рублева» я попал в аварию — ехали с «Мосфильма», машина перевернулась близ площади Гагарина. На ней тент брезентовый был, и все повылетали, а я, как очевидцы говорили, выше всех. Три дня ждали смерти, еще три — паралича: позвоночник сместился на две трети — компрессионный перелом. Помню, вишу в палате на растяжках, заходит врач, щупает ногу: «Конечно, не чувствуете?» — «Чувствую!» — «Поднять не можете?» — «Нет...», но пальцами пошевелил. Вышла, ни слова не сказав. Появилась старая еврейка, профессор: «Вы выиграли миллион, иными словами — жизнь!» Долго восстанавливался, делал упражнения, а в «Рублеве» пришлось скакать во весь опор по болотцу.

— В доспехе единственного во всех картинах Тарковского антигероя. Как получилось, что стопроцентно положительно обаятельному артисту он доверил роль злодея?

— Видимо, по контрасту со старшим братом-близнецом; это трагедия наша — дружка дружку резали! Такими и остались, дури у нас хватает и по сю пору, а рознь побеждает великий русский язык... В общем, нужно учиться, учиться и учиться, людьми становиться и другим прощать, мести не тая!

— Получается, увы, не у всех, и тут возникает еще один парадокс — популярность «Маленькой Веры». Вы попали в нерв эпохи, сыграв абсолютно нормального, но изуверившегося в жизни героя, который убивает дурака-зятя, а по сути — себя самого...

— Мы с «Верой» проехали всю страну до Владивостока. Помню, как в ленинградском клубе кинолюбителей ее разбирали покадрово, до монтажа — мы картину сняли, а таких слов не слыхали... Встала одна дама в позапрошловековом панбархате: «Господи, о чем вы? Жить-то как?» На этот вопрос наш фильм не отвечал, а «Андрей Рублев», несмотря на всю тьму, показывал — как Бориска, или Андрей, или Феофан! «Маленькая Вера» вообще-то не про житье, а нечто противоположное, и сейчас заметно, как в ней проявляется русофобия — интеллигентная такая, тонкая, западная. В этой картине все персонажи правдивые, жизненные, и все — тупые.

— Как и мы в глазах современных «мастеров экрана». На каждом углу трубят о возрождении отечественного кино, но вот уже тридцать лет мы наблюдаем непрестанно ускоряющееся вырождение режиссуры и актерского мастерства. С чем это связано?

— В советское время все было как-то серьезнее. Например, худсоветы, которые все тогда не любили, — сегодня все взвыли: где эти худсоветы? Уровень запросов упал. Только что мне предложили главную роль в короткометражном кино — какой-то старый дед ищет какую-то свою любовь где-то в метро, которая прошла мимо раз и навсегда. Перезвонил: простите, говорю, ребята, я в этом как-то ничего не понимаю. Повсеместная бессмысленность происходит от безыдейности. Без мысли не родится замысел; из ничего, как говорил Шекспир, не будет ничего. Кроме свинства.

Мы живем, пока храним и передаем культурную память родных очагов. В мировом масштабе их не так уж и много; великий поэт и мыслитель Поль Валери назвал три главных чуда в истории мировой культуры: эллинизм, Ренессанс и русский девятнадцатый век!

— На смену пришел век масскульта, в котором культура оказалась жестко повязана с идеологией.

— Конечно, это неслучайно — везде было так, и был энтузиазм.

— Но он поиссяк...

— Его придушили! Кто у нас автор деидеологизации, что это такое, кто ее заказчики? У Пушкина, Лермонтова или Шекспира идеологии не было? Ведь это просто чушь и холуизм! И Ленина куда же мы спишем? Уйдя за семнадцать лет до войны, он подготовил нашу победу, его идеями росла промышленность, электрификация, с конницей Буденного против танков нам нечего было делать. И в войне победили не дурачки, а весь Советский Союз: за что его предали сукины дети, бывшие преподаватели марксизма-ленинизма — я не знаю. Советский поэт Львов Михаил Давыдович — татарин из башкирского села Рафкат Давлетович Маликов — писал:

Киноленты 30-х годов.

Кинохроника, документальная.

Снова смотришь и плакать готов,

И ответная боль моментальная.

Чертежи вчерне городов,

И восторженно радостны люди.

Поколенье 30-х годов —

Нам ничто не подносят на блюде...

От святого, от чистого шли,

Вдохновением полнились будни.

Юность Родины — нашей земли,

Мы тебя никогда не забудем!

И мы забыли, забыли все — порвалась связь времен... Каждый век она рвется, а нужно вспоминать, не слушать западную брехню, и сегодня мы потихоньку приходим в ум.

— Что вдохновляет ваш исторический оптимизм?

— Всемирное неприятие «элит», единодушие людей доброй воли, соборность. Как говорил Сергий Радонежский своей братии: «Любовью и единением спасемся!»

— Хватает ли времени на авторское творчество?

— Почти каждую неделю в дуэте с актрисой Полиной Нечитайло мы ездим по стране с творческими вечерами, ежегодно бываем на Ржевском выступе с концертами для активистов Поискового движения «Россия» — под открытом небом, с кузова грузовика. Нашей вокально-поэтической программе тридцать лет, она зародилась на фестивале «Шолоховская весна» в станице Вешенской, там я познакомился с замечательной актрисой Людмилой Мальцевой. У нас сложились военная, любовная, пушкинская программы, советская-патриотическая на стихи Павла Васильева, которого Пастернак ставил выше Маяковского и Есенина, выкристаллизовался формат наших творческих встреч «И слово, и песня» с любимыми песнями из нашего кино. Полина, дочь Людмилы Васильевны, теперь продолжает дело матери в наших совместных выступлениях и преподавании актерского мастерства на факультете Московского гуманитарного университета. Недавно набрали первый курс в МИТУ-МАСИ — хороших, вдумчивых ребят.