Николай ИРИН

13.07.2023

Материал опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Один эпизод из его биографии стал не просто решающим, но ключевым, смыслообразующим. Когда юношу с начальным образованием и забавной фамилией Пуговкин из предвоенной самодеятельности позвали играть в профессиональном московском театре, вся многочисленная родня восстала: с такой-то простецкой физиономией да в калашный ряд... Вдобавок вместо зарплаты в 500 рублей на заводе паренек мог рассчитывать лишь на 75. И только полуграмотная мама, в недавнем прошлом крестьянка, помолчав и хорошенько подумав, дала Миньке благословение: «Сынок, если душа просит, иди!»

Удивляет не то, что Наталья Михайловна решительно переступила через сословные предрассудки, а то, какими словами она выразила свое согласие: «Если просит душа...» Рассказывая давнюю историю, Михаил Иванович всегда вспоминал этот словесный оборот, акцентируя внимание как на абсолютное доверие матери к тонким психическим материям, так и на ее безусловное уважение к внутреннему миру младшего сына. Пожалуй, именно здесь, в материнском благословении, кроется разгадка творческого метода артиста, объяснение того впечатления, которое оставляет любое его появление на экране. В едва ли не единственной главной роли («Штрафной удар», 1963), в доброй сотне кинообразов второго плана и в совсем уже крошечных работах в «Фитилях» и «Ералашах» Пуговкин неизменно к себе располагает. Вольно или невольно перетягивая одеяло на себя, заставляет по-доброму улыбнуться, переоценив в сторону удорожания и экранный материал, и нашу повседневность. Мама когда-то дала добро, а ее Минька этим чудесно воспользовался.

Анализировать его игру трудно: безграничное обаяние вкупе с невероятной профессиональной изобретательностью мешают отстраниться и от материала, который он играет, и от стилевых особенностей исполнения.

Эксцентрик Пуговкин учился в Школе-студии МХАТ, был там любимцем Ивана Москвина и других мастеров внутреннего перевоплощения. Мог усложнить любой психологический рисунок, а когда, к примеру, шутил насчет Шекспира, имел в виду нечто очень серьезное и в то же время ему, Пуговкину, подвластное: «Мало было у меня театра, одно кино. А я бы хотел роль Отелло. Я б ее, стерву, знаете как душил! Все зрители вскочили бы с мест, чтобы ее спасти».

Известна байка про то, как с ним работал легендарный сказочник Александр Роу. Постановщик бросал артисту некое кодовое слово, а тот с улыбкой понимания, без раздумий занимал место в кадре: «Понятно! Штамп номер семь». То есть жанровое кино, которое актера особенно привечало, зачастую довольствовалось набором клише, не требуя от мхатовца, мастера перевоплощений, лишних усилий. В этом смысле его творческий путь схож с судьбами двух других гениев эпизода — Николая Парфенова и Бориса Новикова. Однако, даже тиражируя, повторяясь, подобно товарищам по актерскому цеху, он не терял зоркости глаз и сноровки, не уставал надеяться на открытие нового материала и на роль с «психологическим расширением».

Что ж, кто ищет, тот обязательно находит. Когда качественного, продуманного, наполненного высокими чувствами кино уже практически не снимали, Пуговкин участвовал в съемках фильма Леонида Квинихидзе «Артистка из Грибова» (1988), где играли несколько звезд первой величины и «серьезного» амплуа. После премьеры Михаилу Ивановичу позвонил сценарист Эмиль Брагинский и поблагодарил за работу словами: «Роль у вас небольшая, но вы украсили эту мою картину!» «Заслуженно народный» артист невероятно растрогался, запомнив искренние слова Эмиля Вениаминовича на всю оставшуюся жизнь. Ведь то была реакция не случайного зрителя, реагирующего порой лишь на внешнее комикование, но опытного профессионала, соавтора лучших, психологически выверенных лент Эльдара Рязанова.

Впрочем, все мастера нашего кинематографа представление о диапазоне этого актера имели. В истории осталось обращенное к нему извинительное слово Сергея Бондарчука: «Не думай, что я про тебя забыл. Но просто большой роли для тебя пока нет, а в маленькой — ты же сместишь мне все акценты!» Впрочем, случались в его жизни и досадные отставки. Так, постановщику картины «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» (1964) Элему Климову Госкино настойчиво рекомендовало взять на роль товарища Дынина именно Пуговкина, за которым уже тянулся шлейф образов начальников-самодуров. Однако режиссер резко воспротивился: мол, с таким, в сущности, предсказуемым исполнителем все в фильме неизбежно упростится, а тут необходим исключительно Евгений Евстигнеев, остросовременный, «с подтекстом».

Что ж, подтекстов подтащили туда в изрядном количестве. Прозрачный намек на то, «до чего докатилась наша прекрасная страна», забивает в картине все прочие смыслы и интонации. Гениальный Евстигнеев подражал здесь актерской манере своего тогдашнего руководителя и кумира Олега Ефремова (на одних политических подтекстах полноценный, пусть и комический, образ не выстроишь). Забавно, что не только Пуговкина, но и Леонида Гайдая, который в то время вступил в свой золотой период, начав «Операцию «Ы» (1965), изощренно третировала «передовая кинематографическая общественность»: как же так, дескать, работают без фиги в кармане, безо всяких аллюзий, иносказаний, без подмигиваний в адрес диссидентствующей богемы... Гайдай морщился, когда его картины пытались заклеймить сложносочиненными определениями. Он скромно, но с достоинством неангажированного художника поправлял: «Я делаю просто комедии», — то есть не «лирические», не «эксцентрические», не «сатирические» и уж тем более не «политические».

Леонид Иович задействовал Михаила Ивановича в шести своих лентах, считая его не иначе как талисманом, залогом творческой и прокатной удачи, помимо собственно актерских достоинств ценил в нем обязательность, ответственность. Тот всегда приходил на площадку с выученным текстом, продуманным ролевым рисунком, а кроме того, был способен отдаться стихии импровизации. У Гайдая штампы не приветствовались. Вдова режиссера Нина Гребешкова вспоминает о том, как он удивился, когда Пуговкин отказался от очередного предложения маэстро: «Я ведь на деле не эпизодник, я — ролевик!» Играть абы что не соглашался, хотя чаще радовался, как ребенок: «Ленька-то опять меня утвердил!» Одного только образа Якина из «Ивана Васильевича...» (1973) было бы достаточно, чтобы обессмертить исполнителя. Здесь он играл вопреки своей фактуре, в противовес с устоявшимся амплуа. Два импозантных красавца, утонченные мастера Вахтанговской школы, виртуозы гротеска и буффонады Яковлев и Этуш неожиданно оказались в тени «простака» с опытом «школы переживания»! Они играли на своем привычном, высочайшем уровне, материал к ним благоволил, но именно «неказистый» Пуговкин за счет исключительно внутренней возгонки оказался в центре внимания, бесподобно воплотился в импозантного, ловкого, мастеровитого режиссера-эстета наперекор собственной органике: «Аз есмь. Житие мое! Паки паки, иже херувимы... Языками не владею, ваше благородие!» Его Якин демонстрирует интенсивную внутреннюю работу отнюдь не глупого, профессионально состоятельного человека, который внезапно столкнулся с чудом и теперь стремительно переоценивает собственные ценности.

Любопытно, что вышедшего на новый художественный уровень актера тогда резко невзлюбили чиновники Госкино и некоторые, похоже, узнавшие себя в гротесковом персонаже советские кинематографисты. Однако, когда на худсовете были брошены упреки в грубом преувеличении и озвучено требование поменять исполнителя, на защиту Якина встал режиссер-фронтовик, руководитель Экспериментального творческого объединения Григорий Чухрай, пригвоздивший недовольных коллег: «Слишком хорошо о себе думаете! Вот Пуговкин и покажет, какие типы среди вас встречаются!»

Этому актеру была свойственна удивительная для людей его круга сердечность. Игравшая вместе с ним Вера Васильева отмечает: «В театральной среде такого доброго, такого внимательного и воспитанного человека встречаешь редко. Бывает так, что из-за внешней грубоватой простоты — проглядывает душа. А там чувства нежные, тонкие. И все это богатство при рабоче-крестьянской внешности. Таков был Борис Андреев, таким же был и Михаил Иванович Пуговкин. У него никогда не прекращалась внутренняя работа, работа души».

Все верно, именно таким, ответственным за собственную душу, его воспитала любимая мать. Она прожила долгую жизнь, и до последних дней, едва ли не ежедневно, ее Минька приносил ей продукты. Как мог, опекал Наталью Михайловну, а заодно советовался с ней насчет каждой новой своей работы. Широко известна история о том, как именно мама благословила его исполнить роль отца Федора в «12 стульях» (1971): «Там поп-стяжатель ищет бриллианты». — «Но Бога не трогает?» — «Нет» — «Ну, играй».

Он любил и умел перевоплощаться в военных — как сухопутных, так и моряков. Закончив сниматься в своей первой кинороли («Дело Артамоновых», 1941), ушел на фронт добровольцем. Впоследствии вспоминал: «Записался прямо на улице, 7 июля. Наше поколение было так воспитано. Я считаю, героем не был, но свой гражданский долг исполнил». На войне поначалу строил оборонительные рубежи, потом участвовал в Ельнинской операции. Смог выбраться из окружения к своим. В августе 1942-го, будучи разведчиком на Южном фронте, под Ворошиловградом получил тяжелое ранение в ногу. Ее собирались было ампутировать, но, к счастью, обошлось. «Была почему-то стопроцентная уверенность, что я не погибну», — рассказывал уже в мирное время артист.

Осознавая специфику собственной внешности и сопутствующие ограничения по амплуа («у меня не лицо, а кинобудка»), он тем не менее был уверен, что профессиональная точность способна творить чудеса, выводить на «запрещенную территорию»: «Я вообще-то не раскрытый актер. Дело ведь не в метраже: пускай будет эпизод, но пускай там будет Судьба!» Этот несравненный мастер фразировки обладал редким языковым чутьем и потрясающим «слухом», неизменно слышал ближнего как на площадке, так и в быту: «Я внимательно слежу за партнером и ему подыгрываю. Чем лучше партнер играет, тем выше мое мастерство. Я его отражаю, я к нему пристегиваюсь. А как иначе, я же Пуговкин!» — в этих словах нет рисовки, они — простая констатация.

Его первая супруга Надежда Надеждина, однокурсница по Школе-студии МХАТ, подарила ему дочь. Со второй женой, знаменитой на момент их знакомства певицей-народницей Александрой Лукьянченко, они прожили 32 года. Михаил Иванович был обязан этой удивительной женщине многим. Утонченная и в то же время волевая Александра Николаевна посвятила себя мужу, и, наверное, именно ей наше киноискусство обязано тем, что Пуговкина отличало от коллег стабильное душевное равновесие, а значит — оптимальная трудоспособность с полной сосредоточенностью на съемочном процессе. «Как тебе не совестно, — корила бывшую певицу Лидия Русланова, — я, старуха, до сих пор пою, а ты, молодая, раньше срока ушла со сцены!» Лукьянченко в ответ указала со счастливой улыбкой на тогда еще мало кому известного мужа, и Лидия Андреевна все поняла, с выбором «молодой» внутренне согласилась.

После смерти Александры Николаевны артист переехал жить в Ялту и вскоре женился там на администраторе Союзконцерта Ирине Лавровой, с которой прожил до своей смерти. Общительный, щедрый на добрые проявления чувств, он всегда (тоже по-доброму) завидовал артистам вроде Вячеслава Тихонова — тем, кому было разрешено сосредоточенно молчать в кадре. «Крестьянин, чем занимаетесь?!» — подтрунивал над ним при очередной встрече друг Марк Бернес. Уважавший свое социальное происхождение Пуговкин никогда не терялся: «Как это чем? Пашем, бороним, сеем, потом сдаем урожай государству!» «Правильно», — удовлетворенно улыбался Марк Наумович.

«И шо я в тебя такой влюбленный!» — эту фразу Мишки Водяного из «Свадьбы в Малиновке» (1967) наверняка многие знакомые и просто благодарные зрители мысленно адресовали самому Михаилу Ивановичу — человеку, который постоянно прислушивался к собственной душе и никогда не перечил ее тихим, но довольно внятным указаниям.