Алексей КОЛЕНСКИЙ

08.12.2016

В Академии кинематографического и театрального искусства Никиты Михалкова прошел мастер-класс народного артиста России Виктора Вержбицкого. 

Вержбицкий: У меня дебют — я всю жизнь отказывался от встречи с публикой. Считаю, человека нужно оценивать по делам. Жизнь стремительно меняется, и мы вместе с ней — о чем бы ни заговорили сегодня, завтра все будет иначе... Ничего устоявшегося в моей биографии нет. Могу рассказать лишь, что я представляю собой в данную минуту.  

слушатели: Вы выбрали профессию или она Вас? 
Вержбицкий: Мой Рубикон был перейден еще до рождения. Бабушка с дедушкой жили в Ленинграде. Он ушел на фронт, она отправила дочерей в эвакуацию, строила Дорогу жизни. После войны перебралась к детям в Ташкент, устроилась костюмером в Русский драмтеатр имени Горького. Мама работала участковой медсестрой. Девать меня было некуда — я рос за кулисами: ароматы нафталина, жженой пробки, гуммоза, грима на жировой основе стали родными, сцена представлялась сказочным миром, актеры — небожителями. Но дебют закончился ужасной неудачей. 

Вержбицкий: В спектакле «Полк идет» по симоновским «Запискам Лопатина» маленького пастуха расстреливал пролетевший «мессершмитт». Юный артист заболел, меня вызвали на замену, а я куда-то забился из-за страха разрушить мир мечты. Был робким, застенчивым. Спасением явился школьный драматический кружок. В восьмом классе ставили отрывок из «Поднятой целины», мне налепили усищи, надели сапожищи — спрятавшись за ними, почувствовал себя легко и свободно, словно попал внутрь манекена. Этот принцип — выбор формы представления, позволяющей оживить текст, — лежит в основе актерского существования. С той поры с плеч спали оковы, я буквально заболел театром, неоднократно поступал в Ташкентский институт имени Островского и в конце концов прошел конкурс. 

слушатели: Поделитесь секретом перевоплощения в отрицательных персонажей. 
Вержбицкий: Давайте говорить предметно, например о «Ночном дозоре». Я не понимаю эту литературу — кто такие «светлые» и «темные», что такое мой «иной»? Заставил Тимура Бекмамбетова расписать на бумажке схему, перенес ее на бытовой уровень и одушевил образ, руководствуясь житейской логикой. Кем является Завулон в реальной жизни? Прежде всего — антагонист меньшовского Гесера. На амбразуру не бросается, но руководствуется принципом: пока не трогаете — вмешиваться не стану, зайдете на мою территорию — страшно отомщу. Проявился характер, родилось чувство уверенности и устойчивости в пластике, черном костюме, а заодно — усталость от жизни, ирония и вальяжность... Завулон понимает, что борьба света с тьмой бесконечна, а если исчезнет зло, не быть и добру. Тут уже открылись возможности для импровизации, не являющейся свободой от предлагаемых обстоятельств, а раскрытием образа. 

слушатели: А у Вас есть темные стороны?
Вержбицкий: Так вам и сказал. Положа руку на сердце, признаюсь: я хороший, добрый человек. Так ли это? Каждый волен считать по-своему, но такова уж моя правда — отчасти идущая от воспитания, но в большей степени от актерства: я переиграл столько подлецов, что по капле вытравил всю свою гадость, а образовавшуюся пустоту заполнил светом. Наша профессия отчасти подразумевает кровопускание, и актеру следует относиться к ней цинично, знать, где и как использовать свои достоинства или недостатки. 

Но оговорюсь: кино и театр — абсолютно разные виды творчества. В первом случае человека встречают по одежке, содержание проявляется через типажность, портретность, выразительную внешность и манеры. Все необычное выглядит на экране убедительнее, чем в реальной жизни. Мы воспринимаем себя сугубо положительными персонажами, а экранных героев — наоборот. Если в картине нет этого субъективного человеческого фактора, ее следует рисовать, а не играть. Во многом сегодня так и происходит. Отсюда и проблемы — поверхностные истории, нелогичная драматургия, попытки залатать дыры безупречно прорисованными фонами... Все это убивает смысл актерского существования. 

Театр более разнообразен и подвижен, в нем проявляется жизнь человеческого духа, а не портрета или тела. Это прежде всего — игра, и зрители заранее соглашаются верить, обманываться, участвовать в зрелище. У меня есть текст, ремарки, застольный период разборов произведений. Наконец, режиссер, который заряжает труппу, позволяет актеру стать соавтором роли, делится видением постановки, ее необходимости здесь и сейчас. 

В кино ты, как правило, встречаешься с режиссером на площадке. Перед этим с тебя снимают мерки и сочиняют костюм. Ты ни с кем не обдумываешь роль, почти не работаешь на репетициях. Сцена разводится перед камерой. Текст зазубривается, но не осваивается, эпизоды снимаются вразнобой. В итоге становишься одушевленной мебелью, слышишь команду «мотор!» и выдаешь все, что успел надумать. О проживании, честном профессиональном существовании речи нет — тут больше гимнастики, технологии, математического расчета.  

Помню, на площадку приходила Людмила Гурченко с готовой, от и до продуманной ролью. Она заранее снимала кино в голове, умела сказать постановщику: «Стоп, сделаем иначе!» — и на монтаже выглядела безупречно. Таким пониманием я не владею. Возможно, не хватает опыта. С другой стороны, у звезд старой школы был Театр Киноактера. Любому артисту нужно выходить на сцену. Непрестанно снимаясь, перестаешь играть и просто гуляешь по картинам, меняя костюмы. Это не мой вид спорта. 

культура: И все-таки у Вас есть любимые кинороли? 
Вержбицкий: В первую очередь полковник Лукан в «Турецком гамбите». Джаник Файзиев досконально знает режиссуру, обладает огромным кругозором — может все рассказать о старинном пистолете, костюме, взятии Шипки и каждой роли. А главное, любит артиста (в этом случае мы можем свернуть горы, особенно я — опереточный павлин). Чтобы открывать в себе новое, нужно стать учеником кого-то умнее тебя. С Джаником я забывал, что снимаюсь в кино: атмосфера, палатки, пушки — все дарило свободу воображения. Файзиев твердил: «Ты слишком много играешь лицом. Представь себя на экране: одна бровь — десять метров!» В самом деле на площадке все решает камера — на общем плане включаешь руки и туловище, на среднем вынужден ограничивать пластику и замедляться, а на крупном — оставить только содержание. Порой это самое страшное. 

С нежностью вспоминаю «12» Никиты Михалкова. Десять дней мы репетировали в офисе «ТРИТЭ», выясняли социальную принадлежность, сочиняли костюмы. Это была по-театральному командная история, все придумывали сообща, чувствовали себя учениками режиссера. Подробная работа с каждым. Никита Сергеевич всем менял внешность: стриг, красил, дарил легенды — в итоге мне достались зеленые линзы, рыжая шевелюра и кличка «Люцифер». 

Михалков долго не пускал в оборудованный на «Мосфильме» спортзал. Как-то внезапно попросил загримироваться и одеться, промурыжил, затем нехотя сказал: хотите — идите. И мы вошли в павильон, режиссер с оператором Опельянцем сидели у стенки. Все расслабились, кто-то начал обсуждать свои дела, я взял бутерброд... А Никита Сергеевич схулиганил, заснял наше ничегонеделание скрытыми камерами. Это органичное, естественное времяпрепровождение присяжных вошло в фильм.  

Михалков работает очень честно — снимает кино в силу внутренней необходимости. Тогда у него была болячка: Чечня, невинно осужденный мальчик, попустительство судей, каждому из которых хотелось убежать домой и не увидеть беду этого «воробушка». Не боясь громких слов, скажу, что «12» подарили мне ощущение гражданского чувства, личной ответственности за судьбу другого человека. 

культура: Вы участвовали в отборе слушателей второй годичной Академии Михалкова. Чем руководствовались?
Вержбицкий: Ответами на вопрос: что бы вы хотели получить в Академии? Кто-то честно говорил — перекантоваться в Москве, походить по театрам, обзавестись знакомствами. Многие желали попасть в кино. Эти ответы позволяли увидеть мотивацию и представить цельный образ на суд ректората и Никиты Сергеевича. 

слушатели: Современный театральный мир расслоился. Как Вы относитесь к творчеству «Гоголь-центра», «Театра Наций» и «Электротеатра «Станиславский». 
Вержбицкий: Полагаю, любой коллектив имеет право на существование, пускай зритель сам выбирает, что ему интересно и нужно: сегодня — классика, завтра — провокаторы, глашатаи новых форм. «Гоголь-центр», так же как «Современник» или «Таганку», создала публика. «В чем сверхзадача спектакля?» — как-то спросили Товстоногова. Он ответил: «Сверхзадача находится в зале». Произведения искусства без зрителя просто не существует, и даже если люди уходят со спектакля, считаю — это прекрасно. Главное, чтобы не оставались равнодушными, не созерцали, а участвовали. 

Я против запретов и ограничений... Но то, что слова «концепт» и «проект» заменили настоящий спектакль, — печальное явление. Прежде всего потому, что интеллигентный зритель сегодня смотрит постановки по видео, а выбирается на премьеры раз в полгода. Современный театр стал элитарным зрелищем, что плохо: ограниченная среда существования диктует формы творческого поиска. У Богомолова, например, есть свои зрители, и они очень жестоки. Заказывают хулиганство, какашки, мат, не принимая его же «Бориса Годунова» или «Князя». Вообще документальный театр сильно переоценен, а я предпочитаю метафорическое, художественное самовыражение. Имею опыт обнаженной игры в спектакле «Звезды на утреннем небе». Но там для меня была важна форма подачи: глубина сцены, освещение, музыка, пластические решения, позволяющие не фиксироваться на физиологических подробностях. Если же нет психологического и сюжетообразующего действия, то все будут зацикливаться на этих подробностях — как в плохом кино. Обнаженные группы на подмостках могут заиграть лишь в том случае, когда зал заполнит раздетая публика. 

слушатели: Телезрителям Вы известны как ведущий программы «Мистические истории с Виктором Вержбицким». Что дал этот опыт?
Вержбицкий: Ничего особенного. Как и всякому актеру, хотелось попробовать себя в другой области. Многие становятся режиссерами, берутся за перо, но кроме способностей любое дело требует призвания. И я могу поставить спектакль на уровне актерского самочувствия, но высказаться о чем-то глобальном способен лишь настоящий режиссер. Мне же, оставаясь в рамках собственной профессии, хотелось сформулировать свое отношение к роли телеведущего. 

Первым делом вычеркнул из сценариев «Мистических историй» личные местоимения, занял нейтральную позицию в рамках публицистического формата, сделав своим собеседником камеру. А вынесенные на суд телеаудитории сюжеты сыграли в этом перевоплощении сугубо прикладную роль. Совсем необязательно во все, что делаешь для публики, вкладывать нечто исповедальное... Лично мне потусторонние явления не близки — в актерской профессии нужно дистанцироваться от ирреального. Прежде всего мы — лицедеи, а если суеверен — не иди в актеры. 

культура: Творческие планы...
Вержбицкий: 23 декабря пройдет премьера чеховского «Иванова» в «Театре Наций», постановка Тимофея Кулябина. В главной роли — Евгений Миронов, Сарру играет Чулпан Хаматова, Сашу — Лиза Боярская, а я — дядю Иванова, Шабельского. 

слушатели: Есть ли у Вас роль мечты?
Вержбицкий: Были... Все прошли мимо. 

слушатели: Вы сейчас влюблены? 
Вержбицкий: Нет.

слушатели: А что Вам мешает?
Вержбицкий: Ничто. Но ничего и не помогает.