Николай ИРИН

14.06.2016

14 июня исполнилось 65 лет Александру Сокурову, одному из самых парадоксальных режиссеров современности. Его фильмография обширна: игровые, документальные картины, ни минуты простоя. Между тем в каждом интервью или публичном выступлении мэтр говорит про ущербность и неполноценность того, на чем сориентированы его жизнь и судьба. Отчего такая жесткость, непримиримость?

По сути, художник с регулярностью настаивает на малополезности дела, которым давно и успешно занимается. Кокетство? Не без этого, но только ли?

У Сокурова острый ум и необыкновенная чувствительность. Подробное зрение и отзывчивая психика. Вдобавок, Александр Николаевич трепетно ощущает свою человеческую уникальность, радуется ей, бережет от деформаций, агрессивных вторжений и массовидной образности.

В этом смысле Сокурову действительно нечего делать в кино, ибо оно — ​индустрия, контроль бюджета, зависимость от случайных людей, даже от погоды. Однако самое неприятное в нем — ​происхождение. По сути, кино, даже самое авторское, — ​массовая культура, ярмарочный балаган, обязанный воспроизводить некие стереотипы и клише.

Здесь требуется фабриковать и продавать общие места, универсальные категории, будь то визуальные образы, повествовательные схемы, увлекающие в свои хитросплетения, или шарахающие прямо по зрительским чакрам шуточки.

Сокуров же с самого начала кинокарьеры стремился нейтрализовать исходную низкую природу обращением к высоким, авторитетным литературным образцам — ​Платонову, Флоберу, братьям Стругацким или Бернарду Шоу.

Получалось вот что: зрение орла, ритм шамана, много восхитительных подробностей, предощущение чуда и финальное удушье от недостатка кислорода, функцию которого в художественной сфере выполняют так называемые большие смыслы.

Сокуров лучше всех воплотил тот социокультурный слом, что случился у нас в 80-е. Его творчество многое если не объясняет, то иллюстрирует. Советский средний класс более-менее сформировался в 70-е. Востребованным оказалось новое гуманитарное содержание: тонкость восприятия мира, нетривиальность психических реакций, внимательное отношение к индивидуальности — ​в противовес прежнему обожествлению коллективного. В западном кино массовый человек вдруг начал раскрываться с самых неожиданных сторон: его внутренняя территория, расширившись, стала загадочной, психика непредсказуемой, а социальная жизнь бесконечно «интересной». Наша интеллигенция захотела ровно того же. Гений Тарковского позволил реализовать в «Сталкере» богатый внутренний мир «нашего современника» в антураже потребительской нищеты. Однако на то Тарковский и гений. Выразительность и подробность изложения не препятствуют у него актуальным смыслам. Настоящее время обнаруживает нерв и сущность в пределах фантастического и на первый взгляд экзотического сюжета.

Высоко оценив «Одинокий голос человека», Андрей Арсеньевич, кажется, благословил Сокурова на нечто подобное. Но наступивший переходный период во внятных нарративах и больших смыслах не нуждался. «Дни затмения» — ​первая картина, сделанная Сокуровым безо всякого цензурного давления, поражает формальным блеском, изобразительной мощью, индивидуальным почерком, тем не менее попадает в капкан собственных достоинств. На выходе — ​бессодержательный маньеризм.

Режиссер, склонный к консервации авторитетных смыслов и одновременно обладающий уникальной способностью выдавать на экран неконвенциональное, сугубо личное зрение, методично обращается к литературной классике — ​Чехову, Достоевскому, Гёте, — ​выступая, по существу, в качестве дизайнера-иллюстратора. Здесь особенность психического строя: яростно и несправедливо критикуя искусство кино как таковое, Александр Николаевич, конечно, манифестирует собственное пристрастие к чему-то надежному и легитимному. Ведь аутентичное кино, это низковато-грязноватое искусство социальных масс, транслирует голос улицы. Там ничего не устоялось, смыслы не отвердели, иерархия отсутствует, все статусы под вопросом. Горячей повседневности только предстоит высказаться, определиться с оценками, расстановкой фигур, а возможно, даже объяснить коллективное и индивидуальное бытие. Грубое, масскультовое — ​это путь к счастью, пусть хотя бы потенциальному. В музее непременная чистота, но пыльно и душно.

Тарковский, заставлявший Стругацких едва ли не десять раз переписывать, казалось бы, одноходовый жанровый сценарий будущего «Сталкера», прислушивался к большому актуальному смыслу, высматривал неизвестное.

В противоположность, Сокуров не любит рисковать. Литература или общепринятые исторические нарративы, как в случае с Гитлером или Лениным, обеспечивают ему, нет, не почву, но железобетонный фундамент. Вариативность его видения, пожалуй, не имеет аналогов в современном кинематографе, поэтому он выстраивает свое кино так: в буквальном смысле присматривается к застывшим историческим либо литературным фактурам. И, конечно, картины про Эрмитаж с Лувром характеризуют его манеру и философию наилучшим образом. Музей — ​это иерархия, статус, холодная канонизированная «красота». Это, наконец, Культура с большой буквы.

Вообще говоря, преувеличение культуры, статуса, консервации и готовых смыслов в ущерб еще непознанной, часто низкой жизни, в ущерб чреватой чудесными открытиями неизвестности — ​главная проблема постсоветской России. Во всяком случае, в области идей.

Музей — ​это протест против будущего. Оригинально оформить витрину — ​дело огромное, но куда важнее, включившись в поток живой жизни, дать ей образный эквивалент.