Дарья ЕФРЕМОВА

13.03.2015

Звонок, свисток, визг паровика. Незамеченное выражение ужаса «под вуалем». 140 лет назад журнал «Русский вестник» начал публиковать «Анну Каренину» Льва Толстого. Великое произведение, «роман про истеричку», жестокий русский миф о женской жертве. «Культура» побывала в Обираловке, где героиня бросилась на рельсы. Ныне — станция Железнодорожная Горьковского направления.

«Внимание, поезд! Из Владимира. Внимание, поезд! На Петушки». Бодрые выкрики из громкоговорителя давно заменили дребезжащие звонки и гулкие колокольные раскаты. Гравием — не углем и песком — засыпаны шпалы. И рельсы не расходятся в стороны, как холодные лучи «звезды Полынь».

Водокачки, телеграфа, утлых домишек, конечно, тоже не сохранилось. Бетонное здание вокзала с кокетливым красным козырьком, частоколы навесных мостов, бело-розовые ротонды новостроек. Отблесками весеннего солнышка играют позабытые в лужах пивные бутылки. Ароматы леса мешаются с едким дымком «куры-гриль». «Смешные цены! Тапочки, одеяла!» — задорно орет красноволосая девица. На привокзальной площади — пассажиры, таксисты, алкоголики, домохозяйки, прогуливающие урок школьники, велотуристы, бабушки с аджикой и тюльпанами. Платформа Железнодорожная — не однопутная, с поворотным кругом, какой ее видел Лев Николаевич, а оживленная, узловая, захламленная — начинает свой будничный день. 

— У вас есть что-нибудь краеведческое, про Обираловку? — интересуюсь в газетном киоске.

— Не бывает такого! — обиженно приосанивается продавщица. 

— А «Анна Каренина»? 

— Это вам в книжный. У нас только новинки. Анна Тодд «После». Продолжение «Пятидесяти оттенков серого». 

Растерянная, бреду дальше. Суши-бар. Билборд «Хрю-хрю шоу в ДК «Родник». 

— Не меня ищете? — откормленный привокзальный бомбила расплывается в щербатой улыбке.

— Анну Каренину. Слышали про такую? 

— Которая под поезд попала? Да как не знать! У нас тут кино про нее снимали. Жила с одним, любила другого. Запуталась женщина...

Вообще-то, она не только запуталась, но и порядком озадачила критиков, писателей и читающую публику пореформенной России. Слишком уж раскованным, «французским» казался роман. Текст, поражавший «вседневностью содержания», поставил в тупик и издателя. Редактор «Русского вестника» Михаил Катков долго колебался, прежде чем отправил рукопись в печать, — смущала слишком откровенная сексуальная сцена. 

Наряду с восторженными отзывами обозначился и ряд негативных мнений. «...Ужасно думать, что еще существует возможность строить романы на одних половых побуждениях, — недоумевал Салтыков-Щедрин. — Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского...» Пошлой и манерной назвал Анну Аркадьевну Петр Ильич Чайковский. «Как тебе не стыдно восхищаться этой возмутительной дребеденью?» — корил композитор брата Модеста. Впоследствии он пересмотрел отношение, называл роман потрясающим и убеждал всех знакомых непременно его прочитать. Некрасов и вовсе разразился язвительной эпиграммой: «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, / Что женщине не следует «гулять» / Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, / Когда она жена и мать».

Сам Лев Николаевич, то увлекавшийся замыслом, то охладевавший к нему, признавался Фету: «Анна надоела как горькая редька». Причем усталость от героини росла по мере ее «усовершенствования» — в первых редакциях это была действительно пошлая женщина — Татьяна Ставрович в вульгарном черно-желтом наряде.

Впрочем, шуршащая шелками, ничем, кроме себя, не занятая Анна Аркадьевна ставит в тупик и поныне. Луч света, протестный персонаж, вроде Гамлета и Дон Кихота, роковая кокотка? Советскому литературоведению пришлось отнести ее к невинным жертвам общества — вместе с молодыми подневольными купчихами и юными чахоточными проститутками. 

По мнению психолога Ольги Маховской, образ Анны имеет архетипическую глубину, которую нам мешает заметить привычка к социальному детерминизму. «Объяснить всемирный интерес к роману можно лишь сходством мифологических установок — в данном случае силой библейского предписания. Женщина, отказавшаяся от материнства, будет наказана за богоотступничество. Несмотря на все терзания, Каренина в конце концов переступает через сына, бросает его на год и уезжает с любовником в Италию. Дочь от Вронского ее и вовсе раздражает — Анна видит в ней причину всех бед. Она идеальная роковая женщина, а не обычная баба, привязанная к жизни болью и кровью. Если бы по вине Карениной кто-то пострадал, скажем, Вронский погиб на скачках, Анна четко вписалась бы в ряд роковых женщин — Клеопатра, Кармен, леди Макбет. Но Толстой убрал красавицу вовремя, превратив ее в очистительную жертву».

Те, кто по-настоящему любит роман и его героиню, сцену в Обираловке пропускают. Это уж слишком. Красавица. Тонкочувствующая натура: пронзительны сны, восприимчивость к знакам, эмоциональность Анны. Да и просто искренний совестливый человек — трогательны ее любовь к Сереже, попытки помирить Стиву и Долли, забота о Кити. И вдруг — засыпанные песком и углем рельсы, едва мелькнувшее решение: «Туда, на самую середину, и я <...> избавлюсь от всех и от себя». Привычный жест крестного знамения, вызвавший целый ряд девичьих и детских воспоминаний. Красный мешочек, который задержал, не дав упасть под первый поравнявшийся с ней вагон. В самоубийстве Карениной ни надрыва, ни патетики — автор «Севастопольских рассказов», участник Крымской войны, видимо, знал, как буднично, случайно происходят такие вещи. 

«Где я? Что делаю? Зачем?» — размышляла Анна уже на рельсах. «Но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину...»

«В последней главе не могу ничего тронуть. Яркий реализм есть единственное орудие, так как ни пафос, ни рассуждения я не могу употреблять. И это одно из мест, на котором стоит весь роман. Если оно ложно, то все ложно», — писал Толстой Каткову. Произведение, опубликованное в «Русском вестнике» в 1875–1877 годах, завершалось гибелью Анны. Восьмая, заключительная часть, вышла отдельным изданием. Уже без Карениной, но со Стивой, Долли, Левиным, Кити, Алексеем Александровичем, графиней Лидией Ивановной, Вронским и его матерью. Брошенной старой графиней фразой: «Она кончила, как и должна была кончить такая женщина. Даже смерть она выбрала себе подлую, низкую». И ответом Кознышева: «Не нам судить...»

«Низкую смерть» выбрала не Каренина и не в Обираловке. Экономка Анна Степановна Зыкова бросилась под поезд на станции Ясенки Московско-Курской железной дороги. 

«Анна Степановна жила в доме помещика Бибикова, чье имение находилось в трех верстах от Ясной Поляны, — рассказывает директор краеведческого музея города Железнодорожный Наталия Сотникова. — Причиной самоубийства явилось желание Бибикова оставить Анну, с которой он много лет сожительствовал, и жениться на молоденькой гувернантке. Толстой и Софья Андреевна бывали в этом доме и хорошо знали Зыкову. Лев Николаевич присутствовал на судебно-медицинском вскрытии. Все это произвело на него ужасное впечатление. Но навело на мысль о финале и дало имя героине».

Откуда взялась Обираловка? Толстой бывал здесь проездом. Станция Нижегородской дороги. Однопутка. Поворотный круг. Водокачка. Деревянное станционное здание. 

«Неподалеку, в местечке Кучино, находилось имение родственника Софьи Андреевны, тайного советника, известного благотворителя Николая Гавриловича Рюмина, — продолжает Сотникова. — Великолепная усадьба в сосновом лесу, с широкими дорогами, цветниками, оранжереями. В доме Рюмина он познакомился с юной Прасковьей Щербатовой, ставшей прообразом Кити. Что же до Обираловки, то в 1939 году жители разросшегося поселка попросили его переименовать. Название нехорошее».