Елена ФЕДОРЕНКО

28.01.2015

29 января исполнилось 155 лет со дня рождения Антона Павловича Чехова. Творивший в то редкое для России 25-летие, когда она не сотрясалась от войн и революций, он словно предчувствовал век ХХ и заглянул в ХХI. Чехов — рядом, и для каждого — свой. Великое счастье — поговорить с ним по душам.

культура: Многие представляют Вас человеком субтильного сложения и небольшого роста. Актер Юрий Яковлев, сыгравший Вас на театре, даже удивился, что пиджак с Вашего плеча пришелся ему впору. Может, виной тому портрет Иосифа Браза, украшающий Третьяковскую галерею? Бескровное лицо — грустное, отрешенное, немного декадентское…
Чехов: … Выражение <…> такое, точно я нанюхался хрену. Ведь это плохой, это ужасный портрет… Что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего. Уезжал в Москву с билетом: «лет 19, рост 2 аршина 9 вершков (182 см. — «Культура»), волосы, брови русые, глаза карие, нос, рот, подбородок умеренные, лицо продолговатое, чистое, особые приметы — на лбу под волосами шрам».

культура: Константин Коровин называл Вас красавцем: «Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие, — от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты…» Студент-медик с такой внешностью, да еще и рассказы в разных изданиях — ранняя популярность не закружила голову?
Чехов: В университете я начал работать в журналах с первого курса; пока я учился, я успел напечатать сотни рассказов под псевдонимом «А.Чехонте», который, как вы видите, очень похож на мою фамилию. И решительно никто из моих товарищей по университету не знал, что «А.Чехонте» — я, никто из них этим не интересовался. Знали, что я пишу где-то что-то, и баста. До моих писаний никому не было дела.

культура: Антоша Чехонте — ведь не единственный псевдоним. Их же было не менее полусотни?
Чехов: Человек без селезенки, Шампанский, Крапива, Лаэрт, Гайка № 6, Шиллер Шекспирович Гёте, Юный старец, Брат моего брата, Врач без пациентов, Рувер…

культура: Почему Вы так строго оцениваете свое газетное прошлое, называете работу в малой прессе бумагомаранием и литературной бурсой? И свои ранние рассказы как только не обзываете…
Чехов: Чепуха, тянучка, кислоты, тошноты, извержения, винегрет, хламовидное, дрянь, беспорядочный сброд, балласт…

У нас, у газетчиков, есть болезнь — зависть. Вместо того чтоб радоваться твоему успеху, тебе завидуют и… перчику! перчику! А между тем одному богу молятся, все до единого одно дело делают… Мелочность! Невоспитанность какая-то… А как все это отравляет жизнь! Дело нужно делать…

культура: Разобщенность — порок исключительно газетчиков?
Чехов: И <…> немногочисленной, но живущей вразброс и в одиночку пишущей братии. Чем больше сплоченности, взаимной поддержки, тем скорее мы научимся уважать и ценить друг друга, тем больше правды будет в наших взаимных отношениях. Не всех нас ожидает в будущем счастье. Не надо быть пророком, чтобы сказать, что горя и боли будет больше, чем покоя и денег. Потому-то нам нужно держаться друг за друга…

Пишущим людям <…> пора уже сознаться, что на этом свете ничего не разберешь, как когда-то сознавался Сократ и как сознавался Вольтер. Толпа думает, что она все знает и все понимает; и чем она глупее, тем кажется шире ее кругозор. Если же художник, которому толпа верит, решится заявить, что он ничего не понимает из того, что видит, то уж это одно составит большое знание в области мысли и большой шаг вперед.

культура: Зинаида Гиппиус после встречи с Вами сказала, что Вы никогда не станете большим писателем, потому что слишком уж нормальны. Она-то большой оригинал и считала, что знает все…
Чехов: Всё знают и всё понимают только дураки да шарлатаны. <…> есть два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В «Анне Карениной» и в «Онегине» не решен ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют, потому только, что все вопросы поставлены в них правильно. <…> Можно лгать в любви, в политике, в медицине, можно обмануть людей <…> но в искусстве обмануть нельзя.

культура: Почему Вас так смущают похвалы от собратьев по перу?
Чехов: Меня маленького так мало ласкали, что я теперь, будучи взрослым, принимаю ласки как нечто непривычное, еще мало пережитое. <…> Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь <…> я доселе не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным… Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря» <…> я писал в купальне!

… В Питере я становлюсь модным, как Нана. В то время, когда серьезного Короленко едва знают редакторы, мою дребедень читает весь Питер. <…> Для меня это лестно, но мое литературное чувство оскорблено <…> Мне делается неловко за публику, которая ухаживает за литературными болонками только потому, что не умеет замечать слонов, и я глубоко верую, что меня ни одна собака знать не будет, когда я стану работать серьезно…

культура: Вы родились в Таганроге, но судя по тому, что пишете, Москва дорога Вам. Герои повести «Три года» обожают Первопрестольную, куда стремилась Нина Заречная и о которой мечтают три сестры…
Чехов: Я ужасно полюбил Москву. Кто привыкнет к ней, тот не уедет из нее. Я навсегда москвич. <…> Я уверен, что, служа в Таганроге, я был бы покойнее, веселее, здоровее, но такова уж моя «планида», чтобы остаться навсегда в Москве… Тут мой дом и моя карьера… Служба у меня двоякая. Как врач, я в Таганроге охалатился бы и забыл свою науку, в Москве же врачу некогда ходить в клуб и играть в карты. Как пишущий, я имею смысл только в столице.

культура: Из Москвы в город детства все-таки тянуло, и…
Чехов: … Мог убедиться, как грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамотной вывески и есть даже «трактир Расия».

культура: В Москве все так прекрасно и люди ничем не обеспокоены?
Чехов: Вопиющими банкротствами нашего времени… В Москве лопаются фирмы одна за другой… Одна лопается, падает в яму и другую за собой тянет…

культура: Почему Вы всю заботу о семье взяли на себя? Отец, мать, младшие: два брата и сестра. В то время как старшие братья Александр и Николай занялись своей жизнью, и им даже в голову не приходило отвечать за старых и малых. Вы тащили семью — всю и до конца. Хотя никто не неволил, да и с детством связаны не самые добрые Ваши воспоминания…
Чехов: Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. <…> Но воспитанные люди <…> болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку.

… Беда быть семейным! У меня тоже есть «родственный клобок», «муравейник», «цыганское семейство»… Судьба соделала меня нянькою. <…> Отец и мать — единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни… Никогда так не любишь близких, как в то время, когда рискуешь потерять их.

культура: Антон Павлович, Вы — писатель или врач? Когда накрыла литературная слава, не хотелось бросить медицину? Ведь многие Вам это рекомендовали…
Чехов: Вы советуете мне не гоняться за двумя зайцами и не помышлять о занятиях медициной. Я не знаю, почему нельзя гнаться за двумя зайцами даже в буквальном значении этих слов. Были бы гончие, а гнаться можно <…> чувствую себя бодрее и довольнее собой, когда сознаю, что у меня два дела, а не одно. Медицина моя законная жена, а литература — любовница. Когда надоедает одна, я ночую у другой. Это хотя и беспорядочно, но зато не так скучно, да и к тому же от моего вероломства обе решительно ничего не теряют.

культура: Трезвость взгляда на жизнь — это помощь Чехова-врача со скальпелем в руках Чехову-писателю, знающему, что в горькой печали и тихой рутине жизни надобно разглядеть счастье и поэзию?
Чехов: Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность. Они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для писателя может понять только тот, кто сам врач; <…> и, вероятно, благодаря близости к медицине мне удалось не допустить многих ошибок…

Я же больше врач, чем писатель <…> и по уши втянулся в свою медицину…

… Моя жизнь? Утро. Приемка больных. Сейчас принял № 686. Холодно. Сыро. Нет денег.

культура: Как все успеваете?
Чехов: Если хочешь, чтобы у тебя было мало времени, ничего не делай.

культура: Зачем Вы затеяли тяжелейшую поездку на Сахалин?
Чехов: Будем на Амуре пожирать стерлядей, а в Де-Кастри глотать устриц, жирных, громадных, каких не знают в Европе…

культура: А если серьезно? Ведь к поездке Вы готовились, даже историю российских тюрем изучали.
Чехов: Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. Нет у меня планов ни гумбольдтских, ни даже кеннановских. Я хочу написать хоть 100–200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья.

Сахалин — это место невыносимых страданий. … Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст… размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей… Виноваты не смотрители, а все мы.

культура: С  Сахалина Вы привезли «целый сундук всякой каторжной всячины» и полную перепись населения острова.
Чехов: На Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал бы со мной.

культура: Встречались и с Сонькой — Золотой Ручкой. Авантюристка, мошенница, воровка, знавшая несколько языков и перевоплощавшаяся в знатных красавиц, — какой она была?
Чехов: … Маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное.

культура: В Вашем взгляде на русскую жизнь уживаются любовь и боль. Почему? Слова Тригорина о миссии писателя — тоже Ваша позиция?
Чехов: … Я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее.

Русскому <…> в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но почему же в жизни хватает он так невысоко?

культура: Вы о том, что «русский человек бедный и приниженный»?
Чехов: Дай Бог, чтоб солнце доброты стояло над средней Россией, как настоящее солнце стоит над экватором. Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается… В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно… Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться… Да и русский мороз <…> многие хорошие качества русского народа обусловливаются громадным пространством земли и климатом, жестокой борьбой за существование. Как богата Россия хорошими людьми!

По-вашему, лучше французов и людей нет. Ученый, умный народ! Цивилизация! Согласен, французы все ученые, манерные <…> это верно… Француз никогда не позволит себе невежества: вовремя даме стул подаст, раков не станет есть вилкой, не плюнет на пол, но… нет того духу! Духу того в нем нет! <…> у нас ум врожденный <…> изобретательный ум! Только, конечно, ходу ему не дают, да и хвастать он не умеет… Изобретет что-нибудь и поломает или же детишкам отдаст поиграть, а ваш француз изобретет какую-нибудь чепуху и на весь свет кричит. <…> Только русский человек и мог выдумать баню! За один час на верхней полочке столько переживешь, чего итальянцу или немцу в сто лет не пережить… И русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт…

культура: А русский характер? Ведь в человеке, как Вы утверждаете, все должно быть прекрасно?
Чехов: И что это, думаю, за черта у русского человека! Пока ты свободен, учишься или без дела шатаешься, ты можешь с ним и выпить, и по животу его похлопать, и с дочкой его полюбезничать, но как только ты стал в мало-мальски подчиненных отношениях, ты уже сверчок, который должен знать свой шесток…

Природа вложила в русского человека необыкновенную способность веровать, испытующий ум и дар мыслительства, но все это разбивается в прах о беспечность, лень и мечтательное легкомыслие. Когда сойдутся немцы или англичане, то говорят о ценах на шерсть, об урожае, о своих личных делах; но почему-то когда сходимся мы, русские, то говорим только о женщинах и высоких материях. Но главное — о женщинах.

культура: Вы сами заговорили о дамах. У Вас было немало амурных увлечений, мы же знаем Ваши письма. Но Вы всегда так ловко ускользали из цепких женских коготков. Зачем?
Чехов: Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. А это скверно. <…> Все глупости. Безнадежная любовь — это только в романах. Пустяки. Не нужно только распускать себя и все чего-то ждать, ждать у моря погоды… Раз в сердце завелась любовь, надо ее вон… Женщина! Половой инстинкт мешает работать больше, чем водка… Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом.

культура: «Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы» — фраза из ненаписанного романа. Вы действительно боялись, что из тонкой образованной женщины…
Чехов: … Cо временем <…> выработается злая, крикливая и визгливая баба, которая будет давать деньги под проценты и рвать уши соседским мальчишкам. В семейной жизни главное — терпение… Любовь продолжаться долго не может. <…> Жена есть жена.

культура: Может, тогда и влюбляться не стоит?
Чехов: То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние человека. Влюбленность указывает человеку, каким он должен быть. Когда любишь, то такое богатство открываешь в себе, столько нежности, ласковости, даже не верится, что так умеешь любить.

Самая преступная любовь способна нам дать такие сладкие неизгладимые из памяти минуты, за которые можно отдать месяцы и годы. Мы, когда любим, то не перестаем задавать себе вопросы честно это или нечестно, умно или глупо, к чему поведет эта любовь и так далее.

культура: Лика Мизинова — понятно, она дразнила Вас, пустившись на роман с Левитаном, потом убежала с Потапенко. Вы же ускользали от женщин без объяснений…
Чехов: Сказать женщине: «Я вас не люблю» — так же неделикатно, как сказать писателю: «Вы плохо пишете». <…> таких вещей не говорят женщинам.

культура: Помню, как зачитывались мы, студенты, воспоминаниями Авиловой «Чехов в моей жизни», рассказами Инны Гофф об этой скрытой роковой любви, таинственных свиданиях, о посыльном в красной шапочке. Вас правильно понимали потомки?
Чехов: … Кто испытал наслаждение творчества, для того все другие наслаждения уже не существуют. Лидии Авиловой написал: «Как бы ни было, не сердитесь на меня и простите, если в самом деле в моих последних письмах было что-нибудь жесткое или неприятное. Я не хотел огорчать Вас…». <…> Как я буду лежать в могиле одиноко, так и живу, в сущности, один… Я выше женитьбы!

культура: А вот и нет. Женились же на Ольге Леонардовне Книппер — актрисе, хоть и считали, что «никогда артисты, художники не должны соединяться браком». Они поглощены лишь своим искусством. Не странно ли вышло: она жила в Москве, Вы — в Ялте.
Чехов: … Мои условия: все должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, я не выдержу.

культура: Жена в халате, да каждый день, помешала бы Вашей личной свободе…
Чехов: Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моем небе не каждый день. <…> За дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья наступает несчастье.

культура: Вы как врач не сомневались в своем скором уходе…
Чехов: … Каждую зиму, осень и весну и каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве…

культура: Вот и упорядочивали жизнь, в том числе завели жену. Упорядочивали, чтобы она, жизнь, потекла дальше, уже без Вас. Аккуратность и порядок — ваши козыри.
Чехов: Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически.

культура: Вы и сестре Ма-Па заблаговременно написали письмо-завещание…
Чехов: Милая Маша, завещаю тебе в твое пожизненное владение дачу мою в Ялте, деньги и доход с драматических произведений, а жене моей Ольге Леонардовне — дачу в Гурзуфе и пять тысяч рублей. Недвижимое имущество, если пожелаешь, можешь продать. Выдай брату Александру три тысячи рублей, Ивану — пять тысяч и Михаилу — три тысячи… Я обещал крестьянам села Мелихово сто рублей — на уплату за шоссе… Помогай бедным. Береги мать. Живите мирно.

культура: Какие страшные слова сказаны Вами жене на смертном одре, когда она колет лед, чтобы остудить Ваш жар…
Чехов: На пустое сердце льда не кладут.

культура: Вам не было еще тридцати, когда Вы мечтали: «Если б деньги, я удрал бы в Крым, сел бы там под кипарис и написал бы роман в 1–2 месяца»…
Чехов: В Крыму хорошо, так хорошо, что сказать не могу. <…> Тут тепло и удобно жить. <…> Крымское побережье красиво, уютно и нравится мне больше, чем Ривьера; только вот беда — культуры нет… Море чудесное, синее и нежное, как волосы невинной девушки. На берегу его можно жить 1000 лет и не соскучиться. <…> Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины.

культура: А когда болезнь приковала к Крыму, то соскучились?
Чехов: … Ялта зимой — это марка, которую не всякий выдержит. <…> какая скука, какой гнет ложиться в 9 часов вечера, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, так как все равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я — это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающие, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть…

культура: Помимо ялтинской дачи с «садом вечной весны» (как точно Вы подобрали растения — в любой месяц какое-то из них да цветет), Вы еще приобрели крошечную татарскую саклю…
Чехов: Я купил кусочек берега около пристани и парка в Гурзуфе. Принадлежит нам целая бухточка. Дом паршивенький, но крытый черепицей, четыре комнаты, большие сени.

культура: Сейчас туда возят экскурсии и рассказывают легенду: «Скала, которая так полюбилась Антону Павловичу, имела два названия — Подзорка и Пушкинская». Оказывается, молодому озорнику Пушкину, приезжавшему в Гурзуф, нравилось любоваться с ее вершины на полуобнаженных купальщиц…

Дальше — о проблеме веры, если позволите. Потомки сбились с ног, решая вопрос Ваших отношений с религией…
Чехов: Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением Апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет…

культура: А как же дьякон в «Дуэли»? Он говорит: «Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой <…> зонтик <…> чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд плачут, он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство».
Чехов: Да, человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек. <…> Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский <…> человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало. <…> интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили… Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога <…> познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью…

культура: «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста…» — так говорит Маша в «Трех сестрах». А в человека верите?
Чехов: Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, — интеллигенты они или мужики — в них сила, хотя их и мало.