Дарья ЕФРЕМОВА

04.09.2014

Эта книга — не автобиография. Не мемуары, написанные годы спустя, в которых изрядно потускневшие от времени события обрастают легендами, ряд действующих лиц пропадает, иные рисуются в нужном свете. Читателям предлагается сборник высказываний, фрагментов интервью, мастер-классов за последние пятьдесят лет. С 1964 по 2014-й. Без редактуры, правок и купюр. Темы — от политических и философских до сугубо бытовых — расположены в алфавитном порядке. Америка соседствует с астрологией, народ с Новым годом, Чехов с Чубайсом, Шмелев с Шерлоком Холмсом. Такая «справочная» концепция была предложена издательством. 

«Когда мне показали макет и обозначили идею, я даже испугался, — признается автор. — Время идет, ну что я мог наговорить в каком-нибудь 64-м, сразу после выхода фильма «Я шагаю по Москве»? Но когда все материалы были собраны, получил огромное внутреннее наслаждение. Мне не пришлось стыдиться ни одного своего слова. Наверное, Господь помог оставаться самим собой в любых условиях. Много вещей было в жизни, за которые теперь неловко, стыдно, у кого-то хотелось бы попросить прощения. Но произносить с трибун печальную фразу: «Что делать? Такое было время!», к счастью, не нужно». 

Название взято у Станиславского. «Не ищите здесь манерности, — продолжает Михалков, — этот термин из системы Константина Сергеевича. Публичное одиночество — учебный этюд, когда для более глубокого понимания образа актер должен научиться чувствовать себя так, будто он один, хотя вокруг полно людей. Такое же важное упражнение, как отработка сценического внимания или памяти физических действий. Берете несуществующую ложечку, мешаете в воображаемой чашке сахар. В беседах с журналистами я просто старался не растерять внутренней сути. Не отвечать на потребу дня, а вслушиваться в себя». 

Поскольку в книге преобладает жанр публицистический, да еще по большей части в формате интервью, в полной мере автором Никита Сергеевич себя не считает. «Ответы — мои. Но вопросы других людей. Это найденные ими ходы, их труд, интересы. Их концентрация. Да и вообще, на книжной выставке я в достаточно непривычной роли. Писателем себя не считаю, и хочу пообещать, что никогда не буду. Ужасно, когда всякий, кто берется за перо, начинает говорить, что он писатель. Это девальвирует русскую литературу».

К числу достоинств собственной книги Михалков отнес в основном то, что ее можно начать читать с любой страницы и точно также прерваться. Открываете на букве «А» — академия, актеры и актрисы, «Анна Каренина», на «Б» — Балабанов, блоги, барство, на «Ж» — жизнь и, конечно, женщины. 

Вот, например, из записей 1994-го. «У меня с ними сложные отношения, по крайней мере, через экран. После того, как я снялся в картине «Вокзал для двоих», за мной ходили толпами люди, и я все время слышал: «Сама-сама, быстренько-быстренько, сама-сама...» После стали писать письма на мой московский адрес, но адресованные Людмиле Гурченко, полагая, что после того, что мы там творили в поезде, как порядочный человек я обязан жениться. Решил исправить положение, <...> снялся в «Жестоком романсе». Но тут началось еще почище. Стали писать такие письма: «Ну, ты и котище».

Представитель старинного дворянского рода, не обошел стороной и вопроса о барстве. 

Из интервью 2001 года: 

— Вы барин?

— В чем же, если применять это слово в качестве ругательства? Я что, целый день лежу на диване, пока на меня крестьяне пашут?

— Пока не пашут, но белье у вас с фамильными вензелями.

— У меня и скатерти с вензелями, и салфетки, носовые платки, носки... Продолжать?

Из записей 2011-го: «А что в барстве плохого? <...> Толстого величали барином, Пушкина Александра Сергеевича. По-моему, не самая плохая компания. <...> Я из тех бар, которые пашут по восемнадцать часов в сутки, и ничего предосудительного в этом не вижу. Мне так работать нравится, и нужно немного — чтобы мой труд не пропал втуне».

Много в книге, конечно, о вере и безбожии, монархии и демократии, русском пути и «романе с властью». 

Из записей 2002 года: 

«Я мечтаю любить власть. Мечтаю. В России вообще ничего хорошего без любви невозможно. <...> Я совершенно не хочу жить по принципу: если ты художник, то должен пить, как подорванный, ругать все вокруг и помереть от туберкулеза под забором. <...> О, сколько я видел таких «обиженных» с горящими глазами! И как это сладко и выгодно — быть обиженным властью. <...> Знаю и тех, кто сегодня снимает черное «эпатажное» кино, оскорбляющее и унижающее человека. Как правило, сами эти люди выросли в прекрасных условиях, чудных квартирах, <...> никто из них не сидел в тюрьме, не рос в детдоме, не торговал в ларьке. И вдруг — такое желание показать свою страну как можно страшнее, унизительнее. Ради чего? С какой такой высокой целью?»

Аудитория, собравшаяся у стенда издательства «Эксмо», при общей доброжелательности не обходила и острые вопросы. Например, о резких политических высказываниях. Об утвердившейся в обществе нетерпимости, делении на «чистых» и «нечистых», «белых» и «красных». О том, насколько художник вообще должен быть включен в политическую жизнь.

«Не вижу общего метода, — ответил Михалков,— обязан — не обязан, не могу оставаться равнодушным. Но я всегда говорю от своего имени, никак не от имени «всего народа». Стараюсь никого не обидеть, но и быть достаточно определенным. Кому-то это нравится, кому-то нет. Кто-то спорит. Для меня возможность высказаться — большая радость. И радость вдвойне, если это кому-то полезно. Что же касается «белых» и «красных» — для меня их не существует. Вспоминаются строки Николая Туроверова: «С тобой, мой враг, под кличкою — товарищ, / Встречались мы, наверное, не раз. / Меня Господь спасал среди пожарищ, / Да и тебя Господь не там ли спас?» Стих заканчивается так: «Тогда с тобой мы что-то проглядели, / Смотри, чтоб нам опять не проглядеть». В Гражданскую войну проглядели и белые, и красные. Сейчас тоже есть опасность проглядеть. Существует атлантическая агрессия и Русский мир, русская цивилизация. И если ты говоришь по-русски, ты обязан свой мир защищать, какой бы ты ни был: белый, красный, хоть голубой...»

Заметную часть книги составляют интервью, в разные годы взятые у Никиты Сергеевича нынешним главным редактором газеты «Культура» Еленой Ямпольской.