Дарья ЕФРЕМОВА

30.01.2014

В июле 2014 года исполнится 85 лет со дня рождения Василия Шукшина. К юбилею знаменитого земляка алтайские филологи подготовили девятитомник, куда вошли более двух десятков ранее не публиковавшихся произведений. «Культура» не могла пройти мимо столь значимого для всей России события. Мы побеседовали с главным редактором нового собрания сочинений, доцентом кафедры исторического языкознания Алтайского государственного университета Дмитрием Марьиным. 

культура: Шукшин — фигура более чем известная, откуда берутся его неопубликованные работы? 
Марьин: Конечно, художественные тексты преимущественно давно обнародованы. Поэтому основную долю новых материалов составляют письма, автографы, рабочие записи, наброски. Их удается найти в частных архивах, фондах киностудий. Они просто не попадали в фокус внимания шукшиноведов, увлеченных его литературными хитами. Как редактор я уверен, что в новом издании наибольший интерес вызовет раздел, где собраны наброски к рассказам, киносценариям и статьям. Они позволяют заглянуть в творческую лабораторию Василия Макаровича. Увидеть истоки его уникальной образности. К примеру, набросок под названием «Сокровенный рассказ», обнаруженный в одной из рабочих тетрадей, откровенно говоря, слабый текст. Однако анализ сюжетных линий, мотивов, образов позволяет сделать вывод: беспомощный черновик переродился в такие шедевры как «Штрихи к портрету», «Гена Пройдисвет», «Срезал». 

культура: Среди новых материалов есть и неизвестное ранее художественное произведение — литературный киносценарий к рассказу «Одни». Речь об экранизации истории про шорника Антипа и его скупую жену Марфу?
Марьин: Сценарий был предложен «Мосфильму». В то время Шукшин был режиссером на Киностудии имени Горького и, видимо, на волне успеха фильмов «Живет такой парень» и «Ваш сын и брат» намеревался развивать тему малой родины. Изначально начисто лишенный локальной привязки, рассказ дополнился местной деталью: Антип и Марфа встречают колонну пленных японцев. «Самураи», занятые на строительстве домов и дорог, — одна из характерных реалий послевоенного Алтая. Сценарием воспользовались дипломники ВГИКа, а потом он попал в архив студии, где и пролежал на полке почти пятьдесят лет. Там мы его и обнаружили в сентябре прошлого года. 

культура: Не знаю, был бы рад вторжению в его «лабораторию» сам писатель. Друживший с ним многие годы Василий Белов считал Макарыча максималистом, или, как бы сейчас сказали, перфекционистом...
Марьин: Он и был таковым. Иначе ничего бы у него не вышло. Для парня из сибирской деревни путь в искусство был долог и тернист. Аттестат зрелости он получил в 24 года, институт закончил в 31, первый режиссерский успех пришел к нему в 35, а уже в 45 он умер. О максимализме Шукшина свидетельствует его стихотворение «О ремесле»: «Музы!.. Делайте, что хотите. / Душу надо? / Могу продать. / Славу встречу! / Научите / Словом, как дротиком, попадать». Каково? Музам, насколько мы знаем, душу не продают. Он был готов заплатить самую высокую цену, но славы искал не из честолюбия. «Сказать так, чтобы тебя поняли» — один из главных принципов Шукшина. Известность в его представлении давала право на собственный метод в искусстве. Право на откровенный разговор с многомиллионной аудиторией. В письме к троюродному брату художнику Ивану Попову замечал: «Много думаю о нашем деле и прихожу к выводу: никому, кроме искусства, до человека нет дела. Государству нужны солдаты, рабочие, служащие… и чтоб был порядок. А ведь люди должны быть добрыми. Кто же научит их этому, кроме искусства». Желание учить добру — тоже признак максимализма. И мессианства. Писатель для Шукшина — пророк, не иначе. Таков и центральный персонаж его творчества — Степан Разин, который владел его воображением с детства, прочно связанный с образом репрессированного отца, как он считал — вожака сельского восстания против советской власти. Борьбу за право экранизации сценария о Разине Шукшин вел с середины 60-х и до конца жизни. 

культура: Говорят, на главную роль он приглашал Высоцкого. Кстати, их сравнивали, им приписывали дружбу. 
Марьин: Безусловно, Шукшин, как и Высоцкий, был «голосом эпохи». В их произведениях люди находили откровение, правду. При этом ни творчество Шукшина, ни творчество Высоцкого нельзя назвать элитарным. Их любила и знала вся страна, тот самый массовый зритель и читатель. Но пути в искусстве у них были разными. Что касается их знакомства, оно состоялось в самом начале 60-х в кружке кинорежиссера Левона Кочаряна. Но тесной дружбы между ними никогда не существовало, а их отношения едва ли выходили за рамки приятельских. Ни в известных нам письмах Шукшина, ни в его рабочих записях Высоцкий ни разу не упоминается. О приглашении на роль в фильме о Степане Разине говорил сам Владимир Семенович в одном из интервью. Но, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что как актер Высоцкий не соответствовал режиссерским установкам Василия Макаровича. 

культура: Шукшин — очень плодовитый художник. За 16 лет творческой деятельности — двадцать пять ролей в кино, пять полнометражных фильмов, два романа, свыше ста двадцати рассказов. Актер, режиссер, писатель — что он считал самым важным для себя? 
Марьин: Сложно сказать. В его эпистолярии мы не найдем однозначных суждений на этот счет. В письме к матери, датируемом мартом 72-го, он говорит о желании вернуться в Сростки и «с кино связываться пореже. Совсем редко». Но ведь этого так и не произошло! На лекциях, в качестве своеобразного эксперимента, я прошу расставить по степени важности три профессии Шукшина. И вот тут некий парадокс: литераторы отдают приоритет кино, а режиссеры, наоборот, писательству. Искусство Шукшина синкретично. Проза насыщена диалогом и кинематографическими деталями, а кино и сценарии, может быть, слишком литературны. Лично для меня шукшинская триада определяется хронологией становления его творчества и выглядит так: писатель, актер, кинорежиссер. 

культура: Визитной карточкой стала «Калина красная».
Марьин: Она безоговорочно признается шедевром отечественного кинематографа. Фассбиндер включил «Калину красную» в десяткусамых любимых фильмов, Ларс фон Триер также очень высоко оценил эту картину. Но были ведь еще и «Печки-лавочки», «Живет такой парень», «Ваш сын и брат». Более десятка сценариев. Что из этого важнее? Сложно сказать. Из фильмов, пожалуй, две его последние картины: «Печки-лавочки» и все та же «Калина». Этим лентам он отдал больше всего сил. Что касается художественной прозы, то здесь итогом всей литературной деятельности Шукшина стал роман «Я пришел дать вам волю».

культура: Считаете, его главный герой — мятежный донской атаман? Обычно на ум приходят мирные обыватели — простые мужики «от сохи», но в то же время тонкие, деликатные. 
Марьин: Понятие «шукшинский герой» шире, чем кажется на первый взгляд. Кроме «чудика», которого прежде всего вспоминают, это ведь еще и «умеющие жить» «энергичные люди» из поздних произведений. 

культура: Насколько все они понятны, востребованы сейчас?
Марьин: Они, по-моему, более чем актуальны. Посмотрите любой выпуск теленовостей и обязательно увидите и тех, и других. Потому что в образах воплотились характерные черты русского народа. И все это, как ни странно, уживалось в самом Шукшине. Ведь история с потерей пятидесятирублевой купюры в рассказе «Чудик» в реальности случилась с самим писателем, когда он в 1967 году, по заданию «Правды» летал на Алтай, чтобы написать о причинах ухода молодежи из села. Неплохо зарабатывавший Шукшин тоже пытался «уметь жить». Югославский гарнитур «Рамона» из пьесы «Энергичные люди» Шукшин когда-то доставал для своей новой квартиры на улице Бочкова. Ну, а Стенькой Разиным он, по воспоминаниям родственников, не раз называл себя сам. Шукшинские герои — в определенном смысле двойники автора. Потому они такие живые, и мы им верим.

Василий Шукшин
Одни

Литературный сценарий

«Культура» предлагает читателям фрагмент из ранее не публиковавшегося литературного сценария Василия Шукшина «Одни». Сценарий был написан в 1965 году для киностудии «Мосфильм». Созданный на основе одноименного рассказа, текст полон ярких бытовых зарисовок жизни в алтайском селе.

…Большой просторный дом… Такие строили еще тогда, когда думали о больших семьях. Теперь в нем пусто. И, наверное, поэтому хозяева его — шорник Антип и его жена Марфа — кажутся маленькими. Антип постукивает молоточком в своем углу — обтягивает сыромятиной хомуты. Марфа у большого, выскобленного до восковой строгости стола, чинит лопотинку. Уныло и заученно тикают ходики. Дремлет на шестке кот. За окнами сеется неторопкий окладной дождь… Потянет ветерок — горстка-другая дождинок мягко и глуховато стукнут в стекло… Марфа поднимет голову, посмотрит в окно… И опять склоняется к шитью.

/.../

Так сиротски-неторопливо идет их жизнь.

Но!.. У Антипа есть балалайка. Она висит над ним.

И она-то, задушевная, расскажет, как начиналась эта жизнь, и как она потом складывалась, и что из этого вышло… Впрочем, — что из этого вышло — это, наверно… это, наверно, не нашего ума дело.

Итак: балалайка…

…На сухой проталинке, по весне, хороводится деревенская молодежь. Балалаечники — двое, молодые парни, — настроившись в паре, высекают из своих тонкошеих инструментов неукротимый серебряный зуд.

Парни рубят тяжелыми сапогами сырую матушку-землю, поют.

Эх, ты за что меня ударил
Кирпищиной по плещу;
Я за то тебя ударил —
Познакомиться хощу!

Рядом, на мостке, «дают дробаря» девки. Тоже припевки — свои.

Кабы знала-перезнала,
Где мне замужем бывать, —
Подсобила бы свекровушке
Капустку поливать!

/.../

… — Чего пригорюнилась, Марфынька? — спросил Антип.

Марфа молчит.

— Помирать скоро с тобой будем. Так што тут — думай не думай.

Марфа молчит.

— А ты, наверно, все што думаешь, как деньжат прикопить? Отгадал? — не унимается Антип.

— Пошел ты!.. — обиделась Марфа. — Шей!

— Шью, матушка, шью. Я только и делаю всю жись — шью. А чего я за это получил? Геморрой. Вот так. Спроси меня: чего хорошего в жизни видел, Антип? Ни хрена. Люди хоть сражались, восстания там разные поднимали. А тут — как сел с тринадцати годков, так и сижу — скоро семисит будет. 

/.../

…И опять та же речка, и тот же луг.

И та же музыка.

И идет по той стороне, по берегу, девушка в белом. Идет на музыку, как бабочка на огонек…

Остановилась.

…И грянула свадьба. Чуть крикливая, чуть удалая, чистая, сердечная…

— Горька-а!..

Кричат хором. Гости нарядные — в косоворотках с вышитыми воротниками, с приглаженными волосами, добрые… Счастливые.

И счастливые тоже — жених и невеста.

Целуются.

— Горька-а!!!

— Хватит! Им жить — нацелуются.

/.../

…Сидят, задумавшись, Антип и Марфа. Не работают. Вроде, — все еще вслушиваются в сладкую музыку далеких дней их молодости.

Марфа вдруг всплакнула.

— Разлетелись наши детушки по всему белу свету…

— Что же им, около тебя сидеть всю жись? — Антип взялся было за молоточек.

— Хватит стучать-то! — сказала вдруг Марфа. — Давай посидим, поговорим про детей.

Антип усмехнулся, отложил молоточек.

— Сдаешь, Марфуша, — весело сказал он. — А хошь я тебе сыграю, развею тоску твою?

— Сыграй, — разрешила Марфа.

Антип ополоснул руки, причесался.

— Дай новую рубашенцию!

Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу…

— Начинаем наш концерт!

— Ты не дурачься только, — посоветовала Марфа.

 /.../

— Мировой я все ж таки парень был! — сказал он мечтательно. — Помнишь, сколько за мной девок бегало? Эх, какие ноченьки были!..

Марфе это не понравилось.

— А я другие ноченьки помню, — заговорила она, подстраиваясь под мечтательный тон Антипа. — Какие ноченьки-ночушки милые!.. Сидишь, бывало, на бережку, прижмешься к ему, дружку милому...

Антип недоверчиво покосился на жену. Хмыкнул. Решил не сдаваться.

— А я вот тоже, бывало: выйдешь с ей, дорогушей, за поскотину…
— Нет, ты погоди. Вот сидишь ты с ем на бережочке, а за рекой соловей насвистывает. Да так, дьяволенок, насвистывает, ажник сердце заходится…

— А я тоже, бывало: выйдешь за поскотину-то…
— Погоди ты со своей поскотиной! Вот сидишь, значит, и слушаешь, как ночь по земле идет… А он и говорит…

Антип начинает нервничать.

— С кем эт болтовней-то по ночам занималась? — спрашивает он, как бы между прочим.

— Не с тобой, Антип, не серчай.

Антип суетливо повозился на стуле.

— Дура ты, балаболка!.. Плетет сидит черт-те чего. Чего ты врешь-то?
— Не вру я, Антипушка. Все было…

— Да чего было-то?! — Уже орет Антип. — Чего было-то!..
— А тишина такая, что — лист упадет на воду — слышно. А он и говорит тебе: любовь ты моя драгоценная…

Антипа как ветром сдунуло со стула. Он размахивает балалайкой и кричит:

— Да зачем ты врешь-то?! Зачем врать-то?!..
— А-а, — удовлетворенно говорит Марфа, — дошло? Не будешь хвастать, петух, что за тобой девки бегали. А то расхвастался…

— А что, не бегали, что ли? Бегали.
— Да не за тобой бегали-то! Вот за этой бегали-то! — Марфа ткнула пальцем в балалайку. — За ей за проклятой бегали…

/.../

Жена взяла балалайку, подошла к печке, в которой горели дрова… Постояла маленько, подумала и… кинула балалайку в огонь. Она вспыхнула сразу, точно берестинка. Ее стало коробить… Трижды простонала она почти человеческим стоном — лопнули струны — и умерла.

Не видели мы, как подошел муж — видим, стоит он и смотрит на свою балалайку… Бледный, с остановившимися глазами…

…Балалайка догорела.

…А муж аккуратно рубит на скамейке заготовки хомутов, сбруи…

…Теперь жена смотрит на него и от ужаса онемела. И нельзя ей подойти к мужу, и остановить его в его страшном деянии — он с топором. И рубит он исступленно и жутко — как умопомешанный.

/.../

…Потом где-то пил неделю. Заявился домой еще хмельной. В руке новая балалайка.

— Все пропил? — спросила жена.

— Все, — спокойно ответил муж. — До копеечки. А ишо раз тронешь ее, — показал на балалайку, — дом сожгу. Знай.

И сел работать.

/.../

…По улице, мимо дома Калачиковых, бредет унылая колонна пленных японцев.

Антип и Марфа стоят у своих ворот. Антип настроен воинственно, а Марфе жалко этих далеко не грозных вояк.

— Змеи ползучие, — негромко говорит Антип. — Согнулись?
— Будет тебе! — говорит недовольно Марфа. — Они, что ли, виноваты.

— Кто же?
— Погнали, небось, они и пошли…

— «Погнали»…
— Им тоже не сладко теперь…

— А нашим сладко в земле лежать?

Песня давно молчит.

…Марфа плачет. (Уже изба.)

— Антип, а Антип!.. Прости ты меня, еслив я чем-нибудь тебя обижаю, — проговорила она сквозь слезы.
— Ерунда, — сказал Антип. — Ты меня тоже прости, еслив я виноватый.

— Играть тебе не даю…
— Ерунда, — опять сказал Антип. — Мне дай волю — я день и ночь согласен играть. Так тоже нельзя. Я понимаю.

— Хочешь читушечку тебе возьмем?
— Можно, — согласился Антип.

Марфа вытерла слезы, встала.

— Иди пока в сельпо, а я ужинать соберу.

Антип надел брезент и стоял посреди избы, ждал, когда Марфа достанет из недр огромного сундука, из-под тряпья разного, деньги. Стоял и смотрел на ее широкую спину.

— Потом… вот ишо, какое дело, — небрежно начал он, — она уж старенькая сделалась… надо бы новую. А в сельмаг вчера только привезли. Хорошие! Давай заодно куплю.

— Кого? — Марфина спина перестала двигаться.

— Балалайку-то.

Марфа опять задвигалась. Достала деньги, села на сундук и стала медленно и трудно отсчитывать. Шевелила губами, хмурилась.

— Она же у тебя играет ишо, — сказала она.
— Там треснула досточка одна… дребезжит.

— А ты заклей. Возьми да варом аккуратненько.
— Разве можно инструмент варом? Ты што, бог с тобой!

— А сколько она стоит-то? — спросила вдруг Марфа сурово.
— Да она стоит-то копейки! — Антип остановился у порога. — Рублей шесть по новым деньгам.

— На, — Марфа сердито протянула ему шесть рублей. — Окаянная… всю душу из меня вымотала.

…Балалайка лежит на столе.

…Музыка.

Идет Антип по улице…

Навстречу, из-за пригорка, поднимается колонна автомашин. На развороте выхватывают из тьмы светом фар маленькую фигурку Антипа. Он стоит у обочины дороги — сгорбленный человечек, уступая дорогу железным чудовищам.

…Кажется, — вот и нет человека: раздавили грохотом, гулом, вонью и смрадом машин, войн, старости, нужды…

Но громко и торжественно звучит Его музыка.

Светлая музыка человеческого достоинства, гордости, любви и добра.