Дарья ЕФРЕМОВА

28.10.2015

Пьеса, написанная Симоновым в 45-м, не сходила со сцены в первые послевоенные годы — на подмостках Театра имени Ленинского Комсомола блистала Татьяна Окуневская. Валентину Серову, под которую создавалась главная женская роль, посольство Чехословакии почему-то попросило заменить. Заграничная романтика симоновской Праги — почти ремарковский Париж!

Вилла доктора медицины на окраине старой Праги. Раздвижные стеклянные двери, винтовая лестница, камин, глубокие кресла, рояль, моравская керамика. Хозяин, благообразный Франтишек Прохазка, и его юный сын Людвиг вздрагивают от любого звука. И неспроста — как правило, тишину средневековой улочки нарушает рокот гестаповских мотоциклов. «Не к нам. Ян! Ян! Грубек! Не к нам!» — кричит Франтишек. Из дубового шкафа вылезает другой респектабельный господин средних лет, университетский товарищ профессора. «Нет больше спокойного места на земле», — ворчит доктор Грубек. В соседнем доме раздаются выстрелы. «Убили нашего поэта», — сокрушаются джентльмены. В их интонациях сквозит облегчение: беда прошла стороной... 

Эти люди — не трусы и не приспособленцы. Скорее, «обломки старой, как мир, Европы», потомки тех, кто «столетья прожили в чреве немецкого кита и не сдались, не переварились, а, как Иона, вышли наружу». 

Прохазка прекратил практику в оккупированной Праге, чтобы не лечить фашистов, его старший сын Стефан воюет где-то в снегах России, он капитан чехословацкого корпуса. Людвиг прячет от отца револьвер, подаренный ему пару лет назад советским парашютистом: «Когда тебе будет семнадцать лет, возьми этот револьвер и тоже воюй!» Красавица-дочь и вовсе под арестом — Божену взяли за пощечину немецкому офицеру, нагрубившему ей в ресторане. Ее жених, молодой владелец клиники, каждую субботу обедает у будущего тестя: трогательно справляется, нет ли новостей от невесты, но не предпринимает никаких действий, чтобы ее спасти... 

Божене везет. Она возвращается — уставшая, грязная, в лохмотьях, но невредимая. Бежать помогает русская девушка, радистка Маша. Та прошла около десятка лагерей, сильно покалечена, но не сломлена. Самое удивительное для чешки, что Маша не жалуется. Когда очень больно, поет, а так все «ничего», да «ничего». «Мне иногда казалось, что весь русский язык состоит из одного этого слова», — корит новую подругу Божена.  

Уже в следующем акте мужчины пьют сливовицу и рассуждают о русской душе и классиках. Машиному отцу пятьдесят четыре и он в ополчении? Достоевский все-таки прав: русские действительно загадочные люди. Божена примеряет платья и размышляет о замужестве. «Я еще чему-нибудь начну учиться и опять брошу. <...> Деньги будут. Летом в Ниццу, зимой в Париж, машина, путешествия и останавливаться в лучшем отеле. И если ехать в Испанию, то только потому, что там бой быков». 

Новое прочтение пьеса обрела в середине 60-х. Знаменитая телеверсия с Владимиром Этушем, Светланой Мизери, Эдуардом Марцевичем и Михаилом Ульяновым имела грандиозный успех. Флер европейского лоска: «Очень рады видеть», «Разрешите поцеловать ваши руки» и драматургический накал. Телеспектакль передавал противоречивую атмосферу тех дней: с одной стороны, всеобщий праздник, с другой — скрытый страх и порожденная войной мнительность: «Люди идут по улицам. Более или менее одинаковые люди, и на них более или менее одинаковые шляпы, очки, перчатки. А вот за какими очками прячутся глаза фашиста? Под какой шляпой голова, думающая о том, как повернуть все обратно?»

Разлад приходит и в дом Прохазок. «Ноев ковчег! Семь пар чистых и семь пар нечистых, — замечает один из друзей, настраивая радиоприемник. — Как бурлит мир! Как он кричит! Стонет! Смеется! Ругается! Вопит! Поет!» 

«Пока была война, у меня был только одни враг — немцы. Но сейчас к тебе вернулся твой сын из Советской России. Боюсь, что мы с ним люди слишком разных взглядов», — в таком духе рассуждает давний друг дома доктор Грубек. Отголоски этих сомнений сквозят и в репликах аполитичной Божены, впервые влюбившейся по-настоящему — в расквартировавшегося в доме полковника Петрова, мужественного комдива-десантника: «Я влюблена… безнадежно, бессмысленно... Он совсем с другой планеты. Совсем с другой».

Спор убеждений решает старый Франтишек, попросту цыкнув на младшее поколение, требующее указать Грубеку на дверь: « Занимайтесь вашей политикой там… и я не выгоню... как собаку, честного человека только потому, что он не разделяет ваших взглядов». 

И русская девушка Маша. «Вот я родилась в селе Городище Калачского района. Если мы встретились с кем-нибудь из городищенских в Калаче, мы говорим: «Мы — земляки, городищенские». А в Сталинград приехали, говорим: «Мы — земляки, калачские». А в Москве... говорим: «Мы — земляки, сталинградские». А за границу поедем, говорим: «Мы — земляки, русские». Неужели же не настанет такое время, чтобы встретились люди и сказали: «Ты с Земли и я с Земли, с одного земного шара, — значит, земляки»?