Дарья ЕФРЕМОВА

16.07.2015

Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и двух Государственных премий СССР, ученик Паустовского, основоположник «лейтенантской прозы» — даже у малочитающей публики на слуху его «Горячий снег» и «Батальоны просят огня», Юрий Бондарев согласился на большое интервью впервые за много лет. «Культура» побывала на даче писателя в поселке Ватутинки. 

Первое, что бросилось в глаза, помимо разноцветных корешков обширной библиотеки и круглого капитанского окна в кабинете, — безукоризненная военная выправка недавно отпраздновавшего 91-й день рождения классика и некоторая старомодная учтивость. Юрий Васильевич до сих пор не садится первым в присутствии дам. «Вы меня извините, если не расслышу вопроса, — предупреждает. — Я артиллерист. С правой стороны пушка стояла, каждый выстрел отдавался в ушах». 

культура: Недавно Вам вручили Патриаршую премию — за существенный вклад в утверждение духовных и нравственных ценностей в жизни современного человека. Стала ли признательность Церкви неожиданной? 
Бондарев: Рад этой награде. Но главное, конечно, не премия, а Вера. И Церковь, которая собирает народ. Отрадно, заходя в храм, видеть живой интерес людей, чувствовать их желание что-то понять, узнать. Кто-то скажет, это поветрие. Однако, помню, еще в советские годы жил в Москве, на углу Климентовского переулка, а там была, да и сейчас есть церковь. Хорошая церковь, добрая. Она переживала разные времена, но никогда не пустовала. На праздники народ стекался. Мы наблюдали это с женой Валюшей многие годы. 
Валентина Бондарева: Патриаршая премия носит имя святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, а они создатели азбуки. Это же слово. 
Бондарев: Умница! Люблю, когда меня дополняют. (Смеется.) 

культура: Вы говорили в одном из интервью: суть литературы — познание. Как относитесь к мнению, что книга должна чему-то учить? Морали, нравственности...
Бондарев: У нас без литературы не было бы ничего — ни народа, ни государства, ни величайшей в мире Победы. Ведь мы победили не армию — духовное зло. И все же, я говорил об этом, но повторю: стоящий писатель намеренно ничему не учит. Он исследует реальность — и только собственными средствами. Исходит из своего опыта, а не берет напрокат чужие идеи — даже из самых гениальных творений. Роль литературы, как мне кажется, в другом. Она шлифует личность, закладывает базовые представления. Вот в войну я особенно сблизился с деревенскими ребятами — они служили у меня в батарее. И что тогда поразило: общая культура у сельских жителей была не ниже. Говорю не о начитанности и образованности, а о чувстве собственного достоинства, отношении к товарищу, женщине, младшему, природе. Ну, конечно, мне не приходило в голову расспрашивать их о Декарте или Платоне — они такого не читали. Но знание русской классики, пусть даже какой-то ее части из школьной программы, — одно это уже не позволяет быть невежественным. Достижение государственной политики СССР — всеобуч, но ведь и русской духовности, при всей затасканности понятия, никто не отменял. Знаете, кто самые яркие, живые и колоритные рассказчики? Не писатели и не артисты — жители села. В детстве меня каждое лето вывозили на Урал, в места, где я родился, а там настоящая деревня, потрясающей красоты виды. И вот, у нас собирались гости. Приходил дядя Федя, а с ним толпа знакомых: за столом рассказывали байки, какие-то истории. Настоящая энциклопедия русской жизни.    

культура: Сейчас что-то изменилось? Многие говорят о кризисе духовности, о том, что Россия перестает быть самой читающей страной: всем некогда — надо деньги зарабатывать. 
Бондарев: Не то, чтоб люди изменились, возникла мода на сверхпотребление. Но, как показала история цивилизации, пресыщенность не делает нас счастливыми. Сытое ничто достигается сегодня такими катастрофическими утратами, так болезненно и опасно для Земли и человечества, что если это продолжится, Мировой океан превратится в мировую свалку, поля — в пустыни, а люди, если они еще останутся людьми, будут вынуждены ходить в особых скафандрах среди задыхающегося пластмассового мира. Мы не должны стремиться к достижению исключительно материальных благ — понятие благо имеет и более возвышенный смысл, который должен сохранить в человеке все человеческое, не отрывая от породившей его природы, а объединяясь с ней в гармоничном союзе.

Что же до самой читающей страны... К сожалению, в последние годы обозначился провал с классикой, как с советской, так и с русской. Появляются новые имена, их довольно много, но забываются большие писатели — Бунин, Паустовский, Шолохов, Твардовский. Когда встречаюсь с людьми «высокого роста», всегда поднимаю вопрос о положении литературы. Но это ничего не меняет — усилий одного, двух, пяти человек тут явно недостаточно. Хотя все же что-то делается. Слышал хорошие отзывы о вечерах, которые проводит Бюро пропаганды художественной литературы Союза писателей России, в организации и становлении которого я когда-то принимал участие. 

культура: Сейчас нет больших писателей? 
Бондарев: Чувствую себя смущенным, когда говорят: назовите писателя, который сейчас необходим, как когда-то Толстой, Достоевский или Шолохов. Каждый из них — эпоха. И пока ничего похожего, близкого в нашей литературе нет. Но так не будет продолжаться вечно. С другой стороны, нельзя сказать, что скоро возникнет роман, равный «Войне и миру» или «Тихому Дону».

культура: В эссе «Исследование жизни» Вы писали, что главное в Толстом и Достоевском — правда действительности, хотя суть этих художников и невозможно «одной формулой определить». Кто еще для Вас важен?
Бондарев: Бунин. Он — всегда мой. Но «главное» в нем нечто другое — жизнь слова. Так описать горе, радость, любовь, страсть, облетающий осенний сад, охоту, золотой блеск воды на балконе — ничего подобного нет у других писателей. 

культура: Ему сейчас ставят в вину, что он покинул родину, был антисоветчиком...
Бондарев: Эти вещи может объяснить только он. 

культура: Вы учились у Паустовского... 
Бондарев: Да, был у него в семинаре. Константин Георгиевич поражал необыкновенной чистотой слова и такой же человеческой чистотой. Преподавателем был очень деликатным — не менторствовал, не давал оценок: не нравится, мол, сцена, сюжет. Говорил только о словах. Свежее ли оно, точное... Он следил за мной, пока я учился, но очень тонко, без мещанского контроля. Паустовский вообще никого не ругал и не нахваливал. Уже потом, после института узнал из его статьи, что он высоко оценил мой рассказ «Поздним вечером» — о сыне врачихи, возвращения которой ребенок очень ждет. Если б Константин Георгиевич сейчас преподавал в Литинституте — вот бы ребятам повезло. Я рассказывал, как поступил? После войны пришел к секретарю приемной комиссии с кучей стихов. Тогда все хотели стать поэтами. Наверное, лавры Симонова не давали покоя. Захожу, сидит очень строгая дама. Классические черты лица, пучок, костюм. Полистала вирши. Приказывает — отвернитесь. Порвала стихи и бросила в урну. Я растерялся, но зачем-то попытался улыбнуться, дурачок. Она говорит: пишите только прозу. Отдал ей рассказы. На следующий день звонок: вы приняты к Паустовскому. Вот так. А дальше учеба шла своим чередом, без приключений. 

культура: Вы создали новый жанр короткой лирико-философской миниатюры «Мгновения». Стали тесны рамки повести, рассказа?
Бондарев: Как-то во сне, а может быть, в полуяви, при синеватом свете ночника, под мерзлый визг колес поймал себя на мысли, что снова, как в детстве, неистово тороплю время. Вагон трясет, тоскливо: скорей бы домой. И вдруг поразился — ведь мы совсем не осознаем утекающего срока. Прошел день, настал другой, а все, что было, пропало, ушло, стерлось. А сколько было таких дней, сколько в них осталось открытий, людей, чувств, счастливых и грустных мгновений... Мне показалось, что в форме короткой зарисовки проще рассказать об этом глубоко, необычно, откровенно, не стесняясь. Начал писать — жанр потребовал большой работы, усидчивости, напряжения памяти. 

культура: Вам удалось восстановить в памяти подробности давно минувших дней? «Мгновения» вышли в 70-е. 
Бондарев: Не совсем так. Прошлое, настоящее и будущее — все это уже было с человеком. Оно живет в его воображении. Чехов сидит в ялтинском доме, придумывает замечательные рассказы. Но вот придумывает ли? Все, что написал Антон Павлович, он не вспомнил и не сочинил, расхаживая взад-вперед по гостиной, обедая или прерываясь на чай. Это всегда принадлежало ему. Как и любому человеку. Другое дело, такое не всегда легко найти, пребывая в своей естественной повседневной осознанности. Оно идет параллельным обыденной жизни потоком. 

культура: Например?
Бондарев: Вам снится сон с сюжетом, которого в жизни не было. Мне, например, часто снятся такие сны. Картина, образ, никогда в быту не виденные, повторяются и воспроизводятся всякий раз точно. Эти вещи еще никто не вскрыл, не объяснил — слишком сложно. Поэтому нам и приходится искать смысл жизни, ставить задачи, выводить моралите. В итоге — смысл каждый находит сам. И он не основывается на вековой мудрости, чьем-то «правильном» примере: опыт у каждого свой. Прозрения и открытия — свои. Не лунная ночь это подсказала, не звезды, не мигание огонька в сумерках непроходимого леса. Можно постараться ничего такого не замечать, жить земными заботами: выйти из дома, сесть в машину, поехать на работу. Но что-то другое, высшее, непостижимое есть в нашем существовании. К осознанию подталкивал тот самый дядя Федя. Велел не засиживаться за взрослым столом. И я выходил во двор, где лаяла собака, и хрюкала свиноматка, и ощущалась свежесть осеннего холодка, а на поредевших клумбах распускались георгины и флоксы — предвестники зябких поздних зорь. А вечерами любил смотреть на небо, где из далеких глубин Галактики, из запредельных высот двигалась за мной добрая, по-летнему нежная звезда... 

культура: Ваши герои живут с Вами? Как бы они себя чувствовали в современном мире? 
Бондарев: Они не живут со мной здесь в Ватутинках, но чувствуют себя прекрасно. Молодые, бесшабашные, они гоняют голубей в одноэтажном Москворечье. Остались в тех временах, когда я ухаживал за Валентиной Никитичной. И тоже интересуются девушками: задиры лазят в окна, кто поскромнее — заходят через дверь, поднимаются по дощатому крыльцу. Тогда Москворечье выглядело совсем не так: деревянные дома, пыльные мостовые, палисадники, ульи. Многие держали пчел. Мои герои возникают в сознании только в этом антураже. А еще они гуляют по улице Горького. Сейчас она как называется? 

культура: Тверская. 
Бондарев: Никак не могу привыкнуть. 

культура: В годы перестройки Вы сравнили состояние нашего общества с потерявшим управление самолетом. Что с ним теперь — приземлился, упал?
Бондарев: Он находится в полете.

культура: А когда приземлится? 
Бондарев: Не берусь судить. Прогнозировать судьбу Родины — все равно, что объяснять любовь. Кончилась она или нет — кто ее знает? Существуют вопросы, не нуждающиеся в прямом ответе. Хотя на вашем месте я бы тоже их задавал. Да что там — задавал и на своем, когда, будучи депутатом Верховного Совета, колесил по городам и весям. Догадывался ведь, что не получу ответа, но спрашивал — человеческое любопытство безмерно. Поэтому скажу по-стариковски. Вот вчера наблюдал вечернее небо, пришла Валентина Никитична и стала наблюдать его вместе со мной. Чистота, легкие облака. Потом вдруг буревые тучи откуда-то собрались. Решили вернуться в дом. И тут небо очистилось, пошли дымные борозды, как после самолетов. Откуда взялись полосы — ни один самолет не пролетал. А может, они и были где-то далеко, а борозды ветром принесло. Кто знает, кто может ответить? Бог. Больше никто.

Благодарим Бюро пропаганды художественной литературы СП России и Аллу Панкову за помощь в организации интервью.