Марина ИВАНОВА

17.02.2017

27 февраля на сцене Александринского театра будет представлена опера-оратория Игоря Стравинского «Царь Эдип». За дирижерский пульт встанет потомок композитора — Мариус Стравинский.

Организаторы характеризуют постановку как «пластическую кукольную оперу». Дело в том, что солистам и хору здесь отводится исключительно концертная роль, зато вся игровая часть ляжет на плечи танцовщиков и ростовых кукол. Режиссер экспериментального действа — Виктор Высоцкий. В целом же команда интернациональная: партию Эдипа исполнит англичанин Эндрю Стейплс, в роли Иокасты — меццо-сопрано из Санкт-Петербурга Олеся Петрова. Чтец — актер Никита Ефремов. В качестве хореографа пригласили молодого, но уже известного в балетных кругах Кирилла Радева, активно работающего в России и Испании. Что до Мариуса Стравинского, то он британец.

Кстати, когда-то в роли дирижера «Царя Эдипа» выступал сам композитор. Свою оперу-ораторию он задумал как сюрприз и подарок к 20-летию «продюсерской» деятельности Сергея Дягилева. На театральную версию у Стравинского не было ни времени, ни денег, поэтому он решил ограничиться концертным исполнением. Премьера состоялась в 1927-м в парижском театре Сары Бернар. А уже через год в Вене публике представили полноценную постановку оперы-оратории. Причем автор детально расписал действо. Тут он руководствовался теорией условного театра Мейерхольда: минимум реализма и «правды жизни», вместо этого обращение к балагану и комедии дель арте.

Вдохновленный новаторскими идеями режиссера, основанными на народном искусстве, Стравинский воплотил их в своем «Царе Эдипе». В итоге действующие лица оказались одеты в хитоны и маски, к тому же был введен еще один персонаж, усугублявший условность, — рассказчик, безучастный комментатор происходящего. При этом героям предписывалась не игра, а статичность, пластическая «немота», роль живых статуй. Композитор категорично заявлял: «Никто здесь не «действует», единственный, кто вообще двигается, это рассказчик, и то лишь для того, чтобы подчеркнуть свою обособленность от прочих фигур на сцене». Ведь Стравинского интересовали не «мелочи» в виде переживаний персонажей, а общий трагический посыл пьесы, рок в его античном понимании.

Монументальность достигалась и с помощью языка — для древнегреческой трагедии автор выбрал латынь. На нее было переведено либретто, написанное Жаном Кокто. «Мне всегда казалось, что для передачи возвышенного душевного состояния необходим особый язык, а не тот, на котором мы говорим каждый день», — объяснял Стравинский. И добавлял: «Надежды, которые я возлагал на Кокто, блестяще оправдались. Лучшего нельзя было и желать: текст этот был совершенен и отвечал всем моим требованиям […] Как я и предчувствовал, события и образы великой трагедии чудесно воплощались в словах этого языка (латыни) и приобретали благодаря ему монументальную пластичность, царственную поступь, соответствующую тому величию, которым насыщена древняя легенда».