Николай Акимов был человеком удивительного разностороннего дарования: художник, режиссер, педагог, публицист... Возрожденный им Ленинградский театр комедии, носящий теперь его имя, способствовал успеху драматурга Евгения Шварца, пьесы которого он ставил, несмотря на цензуру. А еще придумывал сценографию к своим режиссерским работам, создавал причудливые театральные плакаты, служившие своего рода «превью», настраивавшие зрителей на нужный лад.

Он родился в 1901 году в Харькове. Через девять лет его отца, железнодорожного служащего, перевели в Царское Село, после чего семья переехала в Санкт-Петербург. Здесь в 1914-м Николай начал изучать искусство — на Вечерних рисовальных классах Общества поощрения художеств. Позже занимался в Новой художественной мастерской, где его наставниками были Мстислав Добужинский, Александр Яковлев и Василий Шухаев. Память о выдающихся мастерах Акимов пронес через всю жизнь.

Несколько лет назад художница, внучка знаменитого оперного тенора Ивана Ершова Ксения Кривошеина поделилась воспоминаниями о своем первом визите в мастерскую Николая Павловича, где он рассказывал ей о Яковлеве и показал шухаевский альбом: «Шухаев мне был знаком по нашим домашним журналам «Аполлон» и «Мир искусства», они достались от деда, но тут я увидела незнакомые вещи».

В 1918 году Акимов начал работать в мастерской плаката петроградского Пролеткульта, но вскоре вынужден был уехать в родной Харьков. Там преподавал рисунок на Высших курсах политпросветработников, сотрудничал с Первым Государственным театром для детей.

В 1922-м вернулся в Петроград, поступил во ВХУТЕМАС, не прекращая заниматься сценографией. Оформлял спектакли для БДТ, театра «Кривое зеркало», Современного синтетического театра оперетты. Выступал и как книжный оформитель, сотрудничая с издательством Academia.

Вот как рассказывал об этом сам Николай Акимов: «С ранних лет я бесповоротно выбрал себе профессию. Это была живопись. И я никогда не собирался работать в театре. Потом все получилось наоборот. Начав случайно работу в театре, я уже не смог из него выбраться. Долгие годы я утешал себя надеждой, что это временно и что я вернусь к живописи. Но тут случилась новая беда: постепенно и неумышленно я стал режиссером... я предложил молодому тогда Театру им. Вахтангова, в котором работал как художник, свой план постановки «Гамлета». Мой «Гамлет» произвел большой шум у нас и за границей, вызвал обильный поток откликов прессы и привел к следующим последствиям: я был признан режиссером самыми широкими слоями критики и зрителей. Это было хорошо. Одновременно было решено, что я злейший формалист опаснейшего толка. Это было плохо».

«Гамлет», музыку для которого написал молодой Дмитрий Шостакович, действительно произвел эффект разорвавшейся бомбы. Хорошо знавший Акимова писатель Самуил Алешин по этому поводу вспоминал: «Все было очень логично и остроумно, однако парадоксально противоречило традиционным толкованиям Шекспира. И очень смешно, почти до самого конца. Гамлета играл толстый Горюнов. (Вообще-то Бербедж, исполнявший эту роль в «Глобусе», был тоже толстоват. Но последующие неписаные правила требовали, чтобы Гамлет отличался стройностью, меланхоличностью и уж, во всяком случае, не шокировал зрителя жирным животом, а также широкой улыбкой.) Тень отца Гамлета изображал тоже Горюнов, мистифицируя окружающих тем, что гудел утробным голосом в какой-то сосуд. Офелия не сходила с ума, а находилась в подпитии, в каковом виде и тонула. Все это и многое другое в постановке Акимова, однако, имело смысл, а не просто было смешным. Пресса, само собой, разразилась критическим залпом. Шекспироведы были оскорблены. Публика — в растерянности».

Свой замысел постановщик объяснял так: «Мы ставили себе задачей в первую очередь дать оптимистический, бодрый и жизнерадостный спектакль «Гамлета», за которым установилась такая дурная слава мрачной, мистической, символической и философски реакционной пьесы. Мне представляется, что месть за отца сопряжена для Гамлета с борьбой за возвращение незаконно отнятого у него престола, а став на этот путь, я должен был признать, что характер Гамлета — характер сильный, действенный, активный. Возьмем еще пример — взаимоотношения Гамлета и Офелии. В мировой литературе, вернее сказать, в мировых литературно-критических штампах Гамлет и Офелия — это такая же любовная пара, как Ромео и Джульетта, Отелло и Дездемона и т.д. Но когда мы читаем текст без предвзятой мысли, то прежде всего выясняется, что ни в одной строчке текста пьесы «Гамлет» ни прямо, ни косвенно о любви Гамлета и Офелии не говорится. Функции этой девицы в пьесе заключаются в том, что она является третьим шпионом, приставленным к Гамлету: Розенкранц, Гильденштерн — и Офелия. Как только я стал эти покровы стаскивать, разразилась критическая буря, и покровы спешно были нахлобучены и водворены на место».

Как бы то ни было, постановка явила миру Акимова-режиссера, с этого момента его жизнь кардинально переменилась. И хотя спустя несколько лет, в 1939-м, мастера вынудили признать «творческую ошибку», он уже твердо встал на путь режиссуры. Еще в 1935 году его назначили художественным руководителем Ленинградского театра сатиры, переименованного в Театр Комедии. Сказали буквально следующее: «У нас есть плохой театр в самом центре. Мы не знаем, что с ним делать. Попробуйте вы. Если получится — хорошо, если нет — мы его закроем».

В итоге буквально за год Акимову удалось его возродить, сделать одним из лучших в городе и стране. Худрук расстался с некоторыми актерами, пригласил молодежь из своей бывшей театральной студии «Эксперимент». По-настоящему судьбоносным стало его знакомство с Евгением Шварцем. Знаменитые ныне пьесы «Дракон», «Тень», «Обыкновенное чудо» драматург написал специально для Театра Комедии. Неудивительно, что творческий тандем столкнулся тогда с цензурой и противодействием: их дебютный спектакль по пьесе, созданной на основе двух сказок Андерсена («Свинопас» и «Голый король»), был запрещен и увидел свет гораздо позже, в 1958 году, когда его поставили в «Современнике». Зато «Тень», инсценированная Театром Комедии в 1940-м, шла с большим успехом. Свой талант Шварц продемонстрировал блестяще: об актуальном поведал иносказательно и очень умно. Писатель Николай Чуковский о творчестве Евгения Львовича говорил: «Его пьесы начинаются с блистательной демонстрации зла, глупости во всем их позоре и кончаются торжеством добра, ума и любви».

Меньше повезло сказке-пьесе «Дракон», написанной в эвакуации (1942–1944). Николай Акимов, конечно, понимал: спектакль, в котором говорится, что люди привыкли подчиняться тирану и даже его смерть не способна их освободить, практически обречен был попасть под запрет. На всякий случай решил сперва показать постановку на гастролях в Москве (вероятно, рассчитывал на поддержку столичных друзей). Единственный показ состоялся 4 августа 1944-го, после чего пьесу объявили «неясной», по мнению критиков, в ней многое было «завуалировано». Спустя почти два десятилетия, в 1962-м, Акимов снова поставил «Дракона» (несколько «подредактированного»), однако уже в следующем году его сняли с репертуара.

Свой театр во время войны он отправил в эвакуацию, причем похлопотал даже об уволенных работниках. Шварц вспоминал: «Поступки его обнаруживали, что, кроме кодекса денди 20-х годов, есть у него еще некий кодекс. Когда Комедия готовилась к эвакуации из Ленинграда, я заходил часто в здание Большого драматического театра. Сам театр выехал в то время уже в Киров, актеры Комедии разместились в актерских уборных. Был конец ноября, голод уже разыгрался в полную силу. Люди начинали умирать. И Акимов делал все, чтобы вывезти как можно больше людей из блокады. И не только ему близких. Он вернул в труппу сокращенных артистов, злейших своих врагов, предупредив, что на Большой земле снова их сократит. Его ясная и твердая душа не могла примириться с тем, чтобы люди умирали без всякой пользы в осажденном городе... Акимов со всей ясностью понимал, что тут надо действовать. Двое из его труппы были погружены в самолет на носилках. Один из них умер в Кирове — артист Церетелли. Ни питание, ни лечение, ни вспрыскивание глюкозы не могли уже спасти его. Остальные остались живы. И когда я встретился с театром в Сталинабаде, эти живые уже дружно ненавидели Акимова. Все забылось, кроме мелких обид. Ежедневных, театральных, жгущих невыносимо, вроде экземы. Но театр жил. И когда Акимов добился перевода театра в Москву, ненависть сменилась уважением. После того как гастроли в Москве прошли с сомнительным успехом, уважение сменилось раздражением».

В 1949 году худрука все-таки выжили из собственного театра. Самуил Алешин вспоминал: «Акимова обвиняли в космополитизме, формализме, преклонизме перед иностранщиной и еще в чем-то. В Ленинграде на общем собрании труппы те же артисты, которые до того неизменно выдавали Николаю Павловичу обожание, стали признаваться, что еле его терпели. Оказывается, они уже давно страдали, ну прямо изнывали от его космополитизма, формализма, преклонизма и еще чего изволите. Их даже не смущало то, что в труппе оставалась Юнгер (одна из ведущих актрис Театра Комедии, жена главного режиссера. — «Свой»), которой им придется глядеть в глаза. Акимов был отстранен не только от руководства, но вообще изгнан из театра. Все договоры на постановки и оформление спектаклей в других театрах расторгли. Статьи, отданные в журналы, сняли, набор книги, готовящейся к изданию, рассыпали. А на что жить? Пришлось продать автомобиль и начать распродажу книг. В тяжкой ситуации он продолжал работать — стал сам для себя рисовать эскизы декораций к спектаклям, которые так и не удалось, но хотел бы поставить. И писал портреты разных людей».

В 1951–1956 годах он был главным режиссером и художником Ленинградского Нового театра (имени Ленсовета), который при нем пережил второе рождение. В 1956-м вернулся в Театр Комедии и руководил им до самой смерти. Художник ушел из жизни в 1968-м во время гастролей в Москве. Когда-то Акимов говорил: «Знаете, как я умру? Я приду после спектакля домой, надену пижаму, лягу в кровать, почитаю французский роман — и умру». Слова оказались пророческими: утром 6 сентября его тело обнаружили в гостиничном номере, режиссер лежал в постели, сжимая в руках журнал с романом Жоржа Сименона.

Незадолго до смерти Николай Павлович дал небольшое интервью «Советской культуре», которое было опубликовано 7 сентября 1968 года — в том же номере, где напечатали некролог. В этих последних словах мастер обозначил свое творческое кредо — не только режиссера, но и художника: «Я на сегодня настроен враждебно к увлечению многих театров как за рубежом, так и у нас, сверхлаконичным оформлением спектаклей. По сути дела, в ряде случаев роль изобразительного искусства сводится на нет, и на сцене воцаряется та аскетическая условность с ее непременным черным бархатом, актерами, выхваченными лучами прожекторов, и т.д., которая не помогает, а мешает смотреть. При таком творческом методе исчезает разница между эпохами, жанрами, индивидуальностями драматургов. Конечно, любую пьесу можно сыграть и на эстраде, лишенной вообще средств оформления, но такая эволюция театрального искусства меня не устраивает».