Монумент преткновения
17.11.2016
Даже в бурном море политических событий из новостных лент не выпадают сообщения о яростных спорах вокруг установки тех или иных памятников. И не только спорах, но и вандально-протестных акциях. Раскол общества по «мемориальным линиям разлома» нет-нет, да и выплескивается из интернета на улицы. Не результат ли это намеренных деструктивных действий, ведущихся против нашей страны по всем фронтам? Кому сегодня на Руси монументы ставить, а кому — лучше обождать?
Эффективно ли действует государственная и общественная экспертиза? Участники круглого стола, организованного «Культурой», предложили свои ответы и решения.
Общественные противостояния, начавшись несколько лет назад с дискуссии насчет возвращения на Лубянку бронзового Дзержинского, продолжились в этом году в связи с памятниками Ивану Грозному в Орле и в Александрове. Традиционное уже категорическое неприятие одними кругами бюстов Сталина, а другими — монументов Ельцину, Гайдару, Солженицыну дополнилось жарким конфликтом вокруг доски маршалу Маннергейму. Ее мазали краской, в итоге она была демонтирована. Похожая история разворачивается в городе трех революций с мемориальным барельефом Колчака. Страсти подогреваются обсуждениями памятников Врангелю в Керчи (установлен) и тому же Колчаку в Омске (столкнулся с протестами омичей). При этом художественные достоинства изваяния, сам его сюжет, соразмерность и «вписанность» в окружающую городскую среду если и становятся темой предметного разговора, как в случае со Святым князем Владимиром на Боровицкой площади, то явно имеют вторичное значение для массмедиа. Правильно ли это и нужна ли нам сегодняшняя «война памятников», накаляющая общественные страсти?
Александр Пыжиков: Мемориалы историческим личностям всегда были составной частью идеологии. Первая идеологическая кампания с помощью памятников была запущена отнюдь не в СССР, а при последнем государе Николае, распорядившемся повсеместно увековечивать своего деда, убитого народовольцами. Начиная с монумента 1898 года на территории Кремля, в городах и весях установили порядка 3–4 тысяч изваяний Александра II, уже практически типовых. Это был настоящий культ личности, а еще — идеологический посыл императора: смотрите, я продолжатель великих реформ моего предка. Помню, в рабочем поселке под Москвой, где я родился, стоял бюст Маркса. Как я узнал позже, на этом пьедестале располагался ранее царь-освободитель. Если в царское, а тем более в советское время идеологический формат монументализации был определен, то сегодня иная ситуация: разные идеологические группы выражают свое отношение к истории, стремясь увековечить близких им деятелей. Это и есть война памятников. Мы не придем к консенсусу, пока в обществе не наступит согласие относительно истории страны и того будущего, которое мы хотим построить.
Евгений Спицын: Если бы монументы воздвигали тихо — это была бы одна проблема. Но ведь каждому из таких «споров в камне» предшествует шумная кампания в СМИ с поиском аргументов и контраргументов; причем и те, и другие часто мифологизированы.
Людей грамотно разогревают на противостояние. Думаю, после присоединения Крыма наши недруги, осознав, что 90 процентов россиян сосредоточены на собирании русских земель и державной мощи, решили ударить именно сюда. Причем не через либеральную парадигму, не пользующуюся влиянием, а раскалывая патриотов по разным векторам.
Один из реализуемых разломов, условно говоря, «монархисты — коммунисты». Отсюда инициативы, подобные проекту памятника Колчаку, причем не в Кронштадте, где он служил на Балтийском флоте, не в Севастополе, где он был командующим Черноморским флотом, а в Омске, где он стал одним из самых кровавых участников Гражданской войны. Из этой же серии идея памятника Врангелю в Крыму. Такие вещи можно назвать диверсионными спецпроектами.
Обращаюсь к представителям московской власти, к скульпторам, сидящим здесь. Сегодня стоит увековечивать исторические личности, не вызывающие резких споров, вроде Пушкина, Гагарина или Менделеева. При этом с любыми «контрастными» политическими фигурами стоило бы обождать...
Виктор Саулкин: Я согласен, что упомянутые случаи все более напоминают спецоперации по разделению нашего народа... Грех Хама — поругание памяти отцов. В 1917-м его совершили большевики, выбросив за борт предыдущую русскую историю. Но с 1934-го историческая связь начала восстанавливаться. А в конце 80-х кукловоды попытались заставить молодежь вновь ввергнуться в Хамов грех — против своих советских отцов и дедов, выигравших войну, полетевших в космос, достигших многих вершин. Какова участь потомков Хама? В Библии четко прописано — быть рабами у иноплеменников. В этом смысле понятно, почему тот же Сорос оплачивал русофобские учебники истории для наших детей. Сегодня исключительно важно не дать нас разделить, как век назад. Кстати, в этом направлении действуют не только псевдо-«белые», но и упертые «красные». Попытки романтизации комиссаров в кожанках, «рыцарей революции без страха и упрека» столь же небезопасны для общества, как идеализация белогвардейцев. Гражданскую войну следует, наконец, избыть, оставить историкам, а не актуализировать противостоянием памятниками.
Евгений Герасимов: Когда мы говорим о «красных» и «белых» лидерах в кино, в других видах искусства, часто происходит их односторонняя романтизация. Либо мы показываем лишь негативную сторону. Давайте придерживаться правды, рассказывать о плохом и хорошем, чтобы отразить полноту личности. И при обсуждении памятников это обязательно нужно учитывать.
Страсти по Грозному
Саулкин: До XIX века памятников в России вообще не ставили. За исключением самого первого на Руси, изображавшего святого Георгия Победоносца, — по указанию царя Иоанна III, прозванного современниками «грозным». Что же касается его внука, перенявшего прозвище, то он был тем, кто многократно расширил русскую державу, реформировал управление, при нем возникла книжная печать, произошли Земские соборы и Стоглавый собор, расцвет зодчества и иконописи. Именно при Иване Васильевиче против России были впервые применены со стороны Запада «торговые санкции». Кстати, те люди, кто в Орле ругал памятник Иоанну IV, ранее восставали против монументов герою войны 1812 года, покорителю Кавказа генералу Ермолову, а также почетному гражданину Орла маршалу Баграмяну.
Должны быть увековечены безусловные созидатели, собиратели земли русской и герои истории. Среди них не отмечен памятником тот же Иоанн III, фактически создавший на месте Московского княжества Русское Царство и ставший первым самодержцем. Таких фигур, неправомерно обойденных памятью потомков, наберется немало. Вместо них посреди Первопрестольной рядом с Третьяковской галереей стоит скульптурная группа Михаила Шемякина, символизирующая грехи людские. На это отводится самое лучшее городское пространство. Что войдет в душу от прогулок среди этих монстров: нравственный урок отвращения от пороков? Уличные опросы показывают стремление прохожих скорее миновать это чудовищное место.
Рустам Рахматуллин: То, что общественная атмосфера «перегрета», ощущается даже на нашем круглом столе. Вот Иван Грозный. Если ему все же поставят следующий памятник в Александрове, то это вновь накалит обстановку. В отличие от Орла, слободу царь не основывал, и для нее он гений места, причем темный гений. В Калуге таким является Лжедмитрий II — его там убили и похоронили в городском соборе. Неужели и его надо увековечить в камне? Старейший дом в Калуге назвали «палатами Марины Мнишек» — это мистично, весело, «туристично», и никто не ругается. Но не памятник же ей городить, равно как и двум ее мужьям, чтобы привлечь туристов? Это настоящий ящик Пандоры, и не губернаторам подобные вопросы решать, а верховной власти. Темные гении места недостойны монументов. Ибо последние имеют совершенно определенное значение. Владимир Иванович Даль определял памятник как «сооружение зодчества или ваяния в честь и память события, лица». Свидетели установки доски Маннергейму не зря кричали почетному караулу, сопровождавшему мероприятие: «Братцы, не отдавайте честь!» То есть они точно чувствовали, что происходит.
Для напоминания о противоречивых исторических фигурах есть круглые столы, конференции, исследования, выставки, даже музеи. Не нужно напоминать о них с помощью монументального искусства — это принципиально иное. Также невозможно, на мой взгляд, увековечивать какой-то один аспект деятельности человека, не прославляя при этом остальные. Например, ставить памятник Грозному царю как основателю города, выводя за скобки худые его деяния, ту же опричнину.
Были предложения «исправить» орловскую историю, укрепив на пьедестале информационные доски, повествующие о разных сторонах этого самодержца. Или совсем экзотично — обложить статую барельефами с «контрастными» эпизодами жизни Ивана IV по типу житийных клейм на иконе. Но это полное непонимание природы монумента, которому не свойственна повествовательность; он — мгновенное высказывание о совокупности достоинств. Противоречивому деятелю, по-моему, можно все же поставить памятник при условии, что его жизненный путь был восходящим. В этом принципиальная разница между Грозным и Святым князем Владимиром. Последний совершил подъем со дна язычества и от своих личных грехов — на вершину святости, вместе со своим народом. Поэтому критика этого монумента должна касаться эстетических свойств самой скульптуры и места установки.
Что же касается предпринимаемых попыток апологии царя Ивана Васильевича, то они часто строятся на дискредитации одного из основателей русской консервативной мысли — Николая Михайловича Карамзина. Но не Хамов ли это грех, о котором говорилось ранее? И я спрашиваю: кому нужен и выгоден такой раскол уже именно консервативно мыслящих и чувствующих соотечественников?
Спицын: Карамзин, при всем уважении к нему, писал о Грозном в основном со слов боярина Андрея Курбского, бежавшего во время Ливонской войны к противнику и пришедшего позже с оккупантами на родную землю. Можно ли доверять показаниям предателя? Кроме того, Николай Михайлович был ярчайшим сторонником «уравновешивания» самодержавия властью родовой аристократии, современным языком — олигархии. А Иоанн IV самоуправство боярских кланов, как известно, стремился ликвидировать, выстроив властную вертикаль. Сама историческая концепция «двух Иванов» с легкой руки Карамзина (списавшего ее у Курбского) была некритично воспринята последующими историками и в итоге вошла в учебники. У нас представления сограждан о различных исторических деятелях базируются на школьных «аксиомах». Но многие из них по меньшей мере — теоремы.
Саулкин: Весь 9-й том «Истории государства Российского» — это сплошные перепевы из Курбского, иноземцев-авантюристов и западных шпионов при дворе Грозного, ставивших своей целью оболгать его. Памфлеты относительно московского царства были составной частью информационной войны, впервые открытой тогда объединенным Западом против крепнувшего на глазах геополитического противника. Я согласен, что российское консервативное сообщество оказалось по этому вопросу разделено, так что ж, нам правду теперь не узнавать? К примеру, о том, что современные криминалисты достоверно установили: отравлены медленными ядами были и мать Грозного, и три его жены, он сам и его сын, которого царь якобы убил в гневе...
Рахматуллин: Есть и другие заключения у современных исследователей. Во всяком случае при таких диаметральных разногласиях следует стремиться выяснить истину, а не спешить ставить монументы...
Андрей Богданов: Правда в том, что научные основания для исчерпывающей характеристики великих исторических деятелей (а Иван IV, без сомнения, таковой) в контексте монументалистики никого не интересуют. Никакой научной экспертизы все эти памятники никогда не проходят. Причем если необходимость экспертной оценки с точки зрения художественного образа, градостроительного решения никому не придет в голову отрицать, то попыток обратиться к профессиональным историкам перед решением об увековечивании конкретной персоны, а затем выбором сюжета монумента не наблюдается.
Есть документы поземельного описания деревень по итогам опричнины, составленные для налогообложения. И там сухо многократно отмечено: село такое-то — пусто, вырезано поголовно, деревня такая-то — три двора, руки у мужиков отрублены опричниками в таком-то году и так далее. Когда историк Степан Борисович Веселовский, изучавший эти записки, подсчитывает статистику, то получается, что количество пахотных земель сократилось на 70 процентов только в Московском уезде, где государь не ходил с военным походом, а в Смоленском — еще больше, не говоря уже о Новгородской и Псковской земле.
Что же касается памятника Грозному царю, то я не стал бы рекомендовать, ставить или не ставить его. Я бы на основе подлинных архивных документов представил картину его царствования, первая половина которой благостна и созидательна, а вторая все более ужасна. А дальше может быть общественный спор историков насчет подлинности тех или иных документов и их трактовки.
Но есть и еще один угол зрения. В Орле на бронзовом коне прославлен не реальный русский монарх, а материализованный вызов Западу: наш самый страшный тиран был гораздо мягче, нежели ваши тогда же. При этом, с другой стороны, утверждается: в основе русской политики лежит следование нравственным основам или попрание их. А вам, на Западе, этого даже не понять, поскольку ваших политиков за редкими исключениями мотивировали соображения выгоды для той или иной группировки правящего класса. В этом смысле памятник Грозному — вызов Европе: вот вам наш тиран, который изрядно развалил собственную страну, в том числе и в нравственном отношении, но по сравнению с Генрихом VIII он просто голубь мира.
Андрей Ковальчук: Я в 2000 году сделал небольшую скульптуру «Иван Грозный. Молитва». Не кающийся, а именно молящийся. О чем он молится? Это зритель вправе решить сам. Скульптура уместилась бы на этом нашем круглом столе. Ее и хвалили, и ругали... Потом для выставки повторил этот сюжет уже в двухметровом размере. Нигде пока ее не установили. Но если это случится, то это будет не памятник, а именно скульптура с приведенным выше названием. Художник может и должен по-разному оценивать различных исторических персонажей. И если их художественное воплощение было признано произведением искусства, то одно это, по-моему, дает право на установку его где-то для публичного обозрения.
Рахматуллин: То, что вы говорите, прекрасно для музея, бесспорно для выставки, но не годится для городского пространства, пусть даже речь идет не о центре площади. Поскольку монумент в любом случае — это, по-русски, отдание чести, а никак иначе. Коленопреклоненный Грозный не подходит для этой цели. Наполеон на столе у Онегина — на своем месте, но он невозможен даже в потайном углу московского парка. Такая же разница между информационной и мемориальной досками на доме.
Герасимов: Нужно максимально учитывать мнение большинства жителей. Захотели в Орле поставить... Кстати, мне кажется, замечательный памятник, он мне очень нравится. И в художественном смысле. Кроме того, есть историческая память, правда: человек основал этот город. Люди говорят — мы хотим поставить памятник. Как можно мешать этому? А посмотрите, сколько благодаря этим спорам молодежь, следившая за полемикой в печати и соцсетях, узнала нового и о личности Ивана Васильевича, и о той эпохе. Значит, есть в таких дискуссиях и положительные стороны...
Рамки для скульптора
Лев Лавренов: Слушая спор историков, прихожу к выводу: вас точно нельзя допускать в общественные комиссии по конкретным памятникам! Вспоминается изречение о том, что народным опросам, выборам и прогнозам погоды верить нельзя...
Каким образом появляются памятники в столице? Во-первых, существует закон о монументальном искусстве в городе Москве, где масса пунктов. Комиссия по монументальному искусству при Мосгордуме должна рассматривать памятники, которые обеспечиваются финансово, это раз, тут же Москомархитектурой предлагается место, где можно поставить, это два. Затем независимая экспертиза департамента культуры из скульпторов, художников рассматривает уже художественные достоинства памятника, а Московская городская дума окончательно решает, быть или не быть. Но есть лукавый ход, против которого мои коллеги выступают с конца прошлого века: все, что городу дается в подарок, он обязан беспрекословно принять независимо от качества — «дареному коню...» и так далее. Появляется Шемякин, появляются памятники из-за рубежа, мы стараемся их куда-то в Парк Дружбы воткнуть...
Еще одна любопытная ситуация: на своей частной земле я могу ставить что угодно. Так в столице появился памятник Жириновскому. Как архитектор я утверждаю: граница сооружения — это его «отмостка», где-то метра полтора. И если монумент стоит на ней и смотрит на город, то он должен подпадать под городское законодательство и рассматриваться на комиссии. Вот эти два пункта не принимаются уже в течение 16 лет.
Ковальчук: Я здесь выступаю в двух ипостасях. Во-первых, как скульптор и председатель Союза художников. Во-вторых, как руководитель комиссии по культуре Общественной палаты. Поэтому рассматриваю любой памятник с разных точек зрения. И с художественной, и с гражданской, социальной. Сегодняшние дискуссии вокруг установки монументов часто выливаются в спор, согласен ли ты с политической и мировоззренческой позицией того или иного персонажа или нет. Профессиональная оценка эскизного проекта или уже осуществленного памятника происходит крайне редко. Замечания профессионалов о том, что какой-то монумент нужно сделать поменьше или поставить в другом месте — тонут в дискуссиях политизированных сограждан. Решить эту проблему крайне сложно, пока у нас будет существовать обостренное восприятие истори... И в 1917-м, и в 1991-м мы видели, как памятники сносили, потом некоторые из них восстанавливали. Так сегодня, увы, происходит на Украине. В этом смысле мы, к сожалению, отличаемся от Европы, где памятники всех эпох, как правило, потомки, не трогают.
Идеальную ситуацию по выбору того или иного места для установки памятника или автора произведения сложно представить. Мы, скульпторы, понимаем, как происходит принятие таких решений. Чаще всего они продуманы, хотя не всегда и не везде. Когда монументальный проект в Москве проходит через все необходимые этапы утверждения, то обратной дороги нет: объект будет установлен при любом результате. И здесь практически вся ответственность ложится на автора.
Памятник может получиться, а может и нет. Заранее ничего неизвестно, как с фильмом, так и с театральной постановкой. Сложности добавляют определенные сроки, даты. Это не выставочная работа, которую сначала посмотрела и обсудила широкая публика, а потом ты на ее основе создал памятник. В этом случае профессиональному сообществу понятно, что получится хорошо.
Понятие творческого конкурса было всегда — и в царские, и советские времена. И это никогда не было «липой». Но есть объективные вещи: чтобы представить на конкурс весь объем того, что требуется по условиям его проведения, нужны силы и возможности – в том числе финансовые. С другой стороны, иногда в недоделанном эскизе бывают явные художественные достоинства. Поэтому он может привлечь членов экспертного совета. Однако это не означает, что на базе эскиза в результате получится монументальный шедевр. Члены экспертного совета должны знать потенциал скульптора, чтобы понимать: сдюжит он или нет. Например, есть интересный эскиз, однако скульптор пока еще ничего интересного не создал... Тогда эксперты могут ему не поверить. Я коснулся только некоторых аспектов при создании памятника.
Конечно, есть и лоббирование, не без того. Мне кажется, всем и на каждом этапе требуется более честная, чем сегодня работа с идеей и способом ее воплощения.
Ковальчук: Тут предлагалось не увековечивать исторические фигуры, пока в обществе не наступит единодушное отношение к каждой из них. Однако реалии наших дней не позволят ждать. Тем не менее, несмотря на отсутствие единодушия, если проект прошел все необходимые этапы утверждения, мы вправе ожидать от скульптора и архитектора достойную работу. При этом я считаю, что сложившаяся в Москве в последние годы практика установки монументальных объектов достаточно грамотна.
Андрей Балашов: Конкурсы — вещь сложная. Даже в столице, при наличии развитой системы отбора, памятники ставятся порой волевым решением. Если в Москве и Питере есть профессиональное сообщество, которое старается повлиять на монументальные проекты, то в провинции творится форменный разгул.
Герасимов: Я часто и плотно общаюсь с комиссией по монументальному искусству. И говорю честно: мне не стыдно ни за одно решение, принятое на комиссии. Война памятников, война в умах — это реальность. У каждого человека свое отношение к истории. Я не поддерживаю предложения о паузе в воплощении идей монументалистов. Как депутат и представитель власти, исхожу из того, что говорит большинство. Лично я, может, решил бы вопрос по-другому, но большинство хочет, допустим, поликлинику. Правительство Москвы давно запустило сетевой портал «Активный гражданин», где люди могут проголосовать по поводу конкретных памятников: кому, как и где их ставить. И мы убедились, что данный ресурс работает.
Относительно памятника князю Владимиру люди тоже высказались. Как коренной москвич во многих поколениях, обожаю Воробьевы горы. По мне, так лучшей точки не было. Кстати, академики, которые активно выступали против, почему-то забыли, что испортили там половину ландшафта, понастроив своих домов и дач... Однако вдруг оказалось, что устанавливать столь громадный монумент там нельзя. А о чем тогда, ребята, вы раньше думали? Раздули конфликт не только в Москве, но и по всей стране... Памятник был уже готов, когда приняли решение о переносе. В итоге перед скульптором встала непростая задача. Одно дело 26-метровая, другое — 18-метровая фигура: совершенно разное восприятие. Это я говорю как кинематографист.
Балашов: На Боровицком холме оси градостроительные совершенно иные. Так же как и масштаб окружающей застройки. Нужен был другой конкурс и другой памятник.
Лавренов: Можно ли было ставить памятник святому Владимиру на Воробьевых горах? Как архитектор, много работающий и по инженерным вопросам, утверждаю: да. Лыжный трамплин там стоит давно и никуда не ползет. Но тут другая ситуация. Почему лично я против выступил? Не потому что грунт слабый. В свое время, к 100-летию Ленина, там хотели водрузить памятник основателю советского государства. А почему не поставили, знаете? Я присутствовал на закрытом обсуждении в Манеже. Оказалось, что с каких-то точек, из Лужников, например, венок из колосьев на шпиле МГУ будет смотреться над головой Ленина как два рога.
Сергей Половинкин: В советские времена все решалось в одном «треугольнике»: отдел пропаганды ЦК КПСС определял — кому памятник, отдел строительства — кто будет возводить, а отдел культуры через соответствующее министерство СССР — кто станет скульптором. Последний либо прямо назначался, либо определялся конкурсом. Причем государство регулировало некую справедливую очередность: чтобы у Кербеля не было 15 заказов подряд, а могли бы вставить слово Вучетич и другие.
Прежде чем принять решение о персоне или сюжете монумента, проводилась научная дискуссия на базе какого-либо института, причем обсуждались все нюансы. Под Минкультуры была целая индустрия — скульптурные комбинаты, которые весь процесс выстраивали от начала до конца. То есть монументальная пропаганда подкреплялась рабочими инструментами. Тогда никто бы не сделал памятник, не апробировав до того так называемый силуэтный макет — из фанеры, дерева... Скажем, памятник Маяковскому на одноименной площади испытывали сперва в макете — его можно было двигать, «простреливать» фотоаппаратом со всех точек. И это — профессионально. Не могло возникнуть коллизии, как с князем Владимиром на Боровицком холме, когда вся Сеть полна снимками с ракурса, при котором из княжеской шапки торчит верхушка кремлевской башни с красной звездой...
Если историков сегодня не приглашают на дискуссии, кому и как надо ставить скульптуры, то это, наверное, беда и проблема власти. Мы в своей деятельности обязаны выполнять постановления российского правительства по монументам. Так было и с памятником князю Владимиру. Мы имеем право на свои предложения в комиссию, хотя ее решения носят рекомендательный характер. И мы выступаем за то, чтобы профессионалы определяли — какой монумент, кому и где.
Которых мы должны принять за образцы?
Андрей Фефелов: Самые нужные памятники появляются словно по некоему Божественному замыслу — тому и там, где надо. Вопрос не в том, какие будут установлены, а в том, какие устоят, то есть выдержат проверку временем...
Колеса истории закрутились сейчас очень быстро. Мы привыкли к однообразному, почти неизменному пейзажу за окном, но поезд тронулся, и виды начинают мелькать, как в калейдоскопе. Иные из прошлых монументов окажутся неприемлемыми в новых ландшафтах... И наоборот, потребуются герои истории и монументальный язык, адекватные новой эпохе, новой могучей державе. Тогда про того же орловского конного Грозного скажут: да что это за памятник, смеетесь, что ли? Это скульптурка для стола губернатора, сделайте настоящий — высотой в десять метров из червленого золота с алмазами и изумрудами на Красной площади! Конечно, сказанное — гипербола. Подчеркну: любые исторические фигуры, включая Грозного, мифологизированы. Просто он входит в когорту «отцов народа» — безусловных создателей русской империи. Как Петр I, как Сталин. Они оставили нам огромную страну и хотя бы за это заслуживают быть увековеченными в камне или металле. Есть также светочи, сотворившие нашу науку, технику, искусство, литературу, — им тоже всем полагается монументальное воплощение.
Павел Уваров: А почему бы не воздвигнуть памятник еще одному отцу Отечества, действительно основавшему гигантскую империю, в которую входил и наш родной улус? Я имею в виду хана Батыя... А что? Он хорошо относился к Александру Невскому, никогда специально священнослужителей не уничтожал, европейцам показал «кузькину мать», дойдя до Адриатики. Многие на евразийском пространстве поддержат... Ну, представьте: огромная конная статуя под золото где-нибудь на Ордынке... А если серьезно, то вот, например, в Казани вы идете по улице Петербургской и видите якоря, пушки, контуры знакомых крепостей, уверены — это памятник Петру I, подходите ближе и понимаете, что ошиблись. Там действительно планировался монумент первому российскому императору, но татарская общественность, оказывается, вышла на демонстрацию и опротестовала его увековечивание. И на том же постаменте появилась фигура «друга татарского народа» — Льва Гумилева. Такая вот «монументальная поправка»...
Согласен с тем, что нужно ставить памятники «отцам Отечества», при этом не вызывающим яростных споров не только людей с разными политическими взглядами по всей стране, но и местного населения. Так, совершенно обойденным монументальной благодарностью оказался самый первый наш царь Иоанн III.
В Александрове же должна быть скульптура ее истинному основателю — царю Василию. Можно с маленьким сыном — будущим Иваном Грозным на руках. Еще в «восходящей», так сказать, фазе развития спорного монарха. И тогда все окажутся довольны...
Лавренов: У меня тоже есть конкретное предложение: в Кремле образовался сквер на месте двух уничтоженных монастырей. Нужно ли их восстанавливать — вопрос пока открытый. А почему бы не создать там аллею бюстов всех русских великих князей и царей и водить туда экскурсии?
Консенсус или вечный спор
культура: А как дело с памятниками обстоит в Европе? Кто решает и происходят ли там ожесточенные дискуссии?
Лавренов: Пример — как разумно можно поступить с монументальными подарками. В юбилей визита первого космонавта в Англию мы преподнесли Лондону скульптуру Юрия Гагарина. Они сказали спасибо, поставили недалеко от Трафальгарской площади. Год все полюбовались, а затем взяли и перенесли монумент в новую часть города, нашли нейтральное место. И это норма местного закона...
Уваров: Во Франции, граждане которой со времен Третьей республики чувствуют себя единой нацией, памятники ставят по решению специальных комиссий при минкульте. В абсолютном согласии с местными жителями. Скажем, монумент Жанне д,Арк появится не в любом регионе — на юге ее не очень жалуют. А на севере, наоборот, быстро собрали народные деньги. Попутно развернулась общественная дискуссия на тему: могут ли франкмасоны участвовать в сборе средств на памятник католической святой? В итоге решили — могут: мы ведь все французы. В Париже стоит статуя Карлу Великому в пику немцам — это, мол, наш император Шарлемань, а не ваш «Карл де Гроссе». И почти там же установлен монумент бунтарю Этьену Марселю. Одно другому для французов не помеха — все это наша история, говорят они. Существует также «комитет бдительности историков против злоупотребления историей». Национальный консенсус по историческим трактовкам вырабатывается там, в частности, единой платформой школьных учебников, к которой мы тоже, слава Богу, пришли. Оригинальность же взглядов ученых на проблемные моменты прошлого заканчивается на уровне диссертаций и книг. В монументалистику вход с нетрадиционными идеями заказан. Можно, скажем, выпустить монографию о том, что епископ Кошон, осудивший Жанну на сожжение, был неплохим человеком и где-то прав, но памятник ему поставить вам точно не дадут.
Фефелов: Хотя мы и живем формально в республике, которая, как известно, с латыни переводится как «общее дело», до сих пор не определили: какое именно дело для нас является общим. Отсюда и столь большие расхождения в трактовке истории и соответственно нашего будущего, что прямо отражается в нынешней «войне памятников». Если «пусть расцветают все цветы», то давайте вернем Дзержинского, снесем Ельцина с Гайдаром. И будет у нас консенсус...
Русская история состоялась как непрерывное целое, поэтому бесконечный спор, кто более достоин памятника, — Сталин или Деникин, Иван III или Иван IV — это исторический маразм. Пусть будут увековечены и те, и другие...
Балашов: Пока наше государство не выработает определенной идеологии, «монументальные» споры будут продолжаться. Равно как и полная вкусовщина в этом вопросе, помноженная на возрастающее невежество отдельных госчиновников, случайных «экспертов» и самодеятельных «скульпторов». А поддавливать стороны станут «общественным мнением», которое неизвестно кто и где сегодня мнет. В столь важном для страны деле, как монументальная пропаганда, пора наводить государственный порядок.
Полная версия круглого стола
