Алексей КОЛОБРОДОВ

22.01.2019

Дмитрий Быков написал для журнала «Дилетант» (№ 1, 2018) очередное эссе о Михаиле Шолохове. «Очередное» — ​потому что в этом издании семь лет назад тот же автор опубликовал в той же собственной портретной галерее материал под аналогичным названием — ​«Михаил Шолохов» (№ 3, 2012 г.). Дабы не путаться будущим библиографам, сразу проясню: тогда речь шла о «Тихом Доне», сегодня — ​о «Поднятой целине».

Шолохов беспокоит Дмитрия Львовича как-то особенно глубоко: начал он с эссе «Дикий Дон» в год столетнего юбилея Михаила Александровича — ​2005-й; затем, по собственному обыкновению, нашел донскому классику заокеанскую пару в лице автора «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл, а впоследствии даже сочинил роман «Икс», рассматривающий проблему авторства «Тихого Дона» в неожиданном, психологическом и отчасти клиническом разрезе. И это были любопытные, свежие, по-быковски провокативные тексты, но полные искреннего интереса к феномену Михаила Шолохова, писателя-коммуниста, рожденного русской революцией.

Бросается в глаза, прежде всего, эволюция взглядов популярного поэта и просветителя — ​как в отношении шолоховских текстов, так и пресловутой «проблемы авторства». И, увы, меняет позицию Быков, не исходя из индивидуальных творческих движений, а, скорее, в желании подогнать собственные сложившиеся взгляды под некий групповой стандарт.

В свое время иронически, хоть и не без оговорок, относившийся к ревизионистским конструкциям антишолоховедов (две смыкающиеся концепции: а) Шолохов — ​не автор «Тихого Дона»; б) Шолохов вообще ничего не писал, а был произведен в писатели советскими спецслужбами), нынешний Быков едва ли не кается в прежних заблуждениях: «Что сказать, дорогие товарищи: после тридцати лет, прошедших со времен легализации антишолоховской гипотезы в России, накопано много. Надо теперь обладать нешуточной храбростью, чтобы приписывать Шолохову его романы…».

Да, дорогие товарищи, что тут сказать, — ​принимая аргументацию антишолоховедов хотя бы в качестве гипотезы, Быков воспроизводит и соответствующий инструментарий — ​натяжки, фантазии, прямой произвол, насилие над реальностью. Что за «тридцать лет легализации»? Сомнения в авторстве «Тихого Дона» возникли в конце 20-х, в известной степени «легализовало» их письмо писателей-рапповцев (А. Фадеев, А. Серафимович, Л. Авербах, В. Киршон, В. Ставский) в защиту Шолохова в «Правде» в 1929 году — ​то есть не тридцать лет назад, а все девяносто. Работа «Стремя «Тихого Дона» И. Медведевой-Томашевской, с благословения А. Солженицына, опубликована в Париже, в 1974 году. Тоже своеобразный юбилей — ​45 лет… «Литературный котлован» Зеева Бар-Селлы, сообщивший направлению второе дыхание и свежие импульсы, напечатан в 2005 году.

Фейк-концепция «антишолохов» к собственно литературе имеет отношение довольно опосредованное. Тут, скорее, чистая политика, выразившаяся в идеологемах о тотальном всесилии спецслужб, художественном бесплодии революции и социализма, изначальной лживости всенародно признанных авторитетов.

Занятно и символично, однако, что «легализацию» Дмитрий Быков атрибутирует 1989-м — ​годом фактического сворачивания советского проекта.

Кстати, чаще всего упоминаемый Быковым, в качестве неформального лидера шолоховских ревизионистов, Бар-Селла — ​персонаж знаковый. Неплохой текстолог и выдающийся конспиролог, как все упертые фанаты моноидеи, зачастую не замечает разнообразных контекстов — ​исторических и попросту бытовых. Да и предмет многолетнего изучения знает выборочно, регулярно прокалываясь на принципиальных вещах. Так, в одном из интервью он называет ранний сборник Шолохова — ​«Лазоревые дали». Между тем сборники юношеских новелл назывались «Донские рассказы» и — ​внимание — ​«Лазоревая степь». Шолоховед любого лагеря должен, ночью разбуди, такие вещи знать.

Ну ладно, здесь оговорка, но вот сюжет значительнее. Быков в «Дилетанте» пишет: «…теперь и у «Поднятой целины» как будто сыскался подлинный создатель — ​Константин Каргин».

Опять подгонка — ​почему только «сыскался»? Бар-Селла о К. Каргине упоминал еще в «Литературном котловане». Дальше Быков его и цитирует: «Сел» К. И. Каргин в 1935 году… Каргина потом выпустили. Поселился он в Грозном, оттуда переехал в Орджоникидзе. Началась война, мобилизовали. В 1942 году, под Харьковом, попал в плен, вспомнил свою принадлежность к казачьему сословию и пошел служить немцам — ​под начало атамана Краснова. Затем — ​май 45-го, из Австрии Каргин бежит в Италию, добирается до Австралии. А в 59-м вернулся в СССР и… никакого наказания не понес. Что странно — ​не тот был год 1959-й, чтобы изменникам Родины и военным преступникам отпускать грехи и давать жить, как Бог на душу положит… Не иначе, были у Константина Ивановича перед Советской Родиной особые заслуги».

Ну, об «особых заслугах» — ​чуть ниже, а пока отметим, что в судьбе Каргина (если допустить, что Бар-Селла воспроизводит реальную биографию) отразилась не первая в ХХ веке военная и послевоенная драма казачьего народа — ​летнее наступление вермахта на Восточном фронте и коллаборационистское движение на Дону и Кубани. Идеологи Третьего рейха включили казаков в свою расовую теорию, согласно которой они были потомками готов, то есть не славянами, но арийцами. Началось формирование «Казачьего стана» — ​всех казачьих частей в составе вермахта. Эта организация, начинавшаяся как чисто военная, в 1943-м приобрела черты некоей кочующей квазигосударственности. Поскольку после Сталинграда и освобождения Дона и Северного Кавказа многие казачьи семьи снимались и уходили на территории Рейха.

Что было дальше — ​известно. В 1945 году союзники равнодушно отдали казаков советским властям (т. н. «выдача в Лиенце»), генералов (Краснов, Шкуро) казнили, многих репрессировали. Реабилитировали, по сути, признав казаков дважды репрессированным народом (первая частичная реабилитация случилась в 1936-м), в 1955 году. То есть «отпущение грехов» казакам-коллаборационистам произошло за четыре года до возвращения Каргина на Родину.

«Особые заслуги» Каргина, как нетрудно догадаться, в том, что он «помог» Шолохову со вторым томом «Поднятой целины», вышедшим как раз в 1959 году. А что же первый том? Бар-Селла и Быков вслед за ним поспешно сообщают, что именно в начале 30-х у Каргина «исчезла повесть о коллективизации»…

И вот в эти неаппетитные сюжеты, отчасти напоминающие околохармсовские анекдоты «о писателях», отчасти — ​плохо проработанный исторический квест, мы должны верить? Или, как Дмитрий Львович, сокрушенно вздыхать: «совпадений много»… Да каждый блок из всех этих бумажных месопотамий рождает корпус нестыковок, противоречий и вопросов в тысячу раз больший, чем вся «проблема авторства» шолоховских текстов в целом. И экскурс этот мной затеян, чтобы констатировать печальную вещь: когда самостоятельно и ярко, пусть и не бесспорно, мысливший автор, смыкается с групповой (а по сути — ​сектантской идеологемой) и вдруг становится конфузливо-вторичен, он, в сущности, оппонирует не шолоховедам, но недавнему себе самому…

Соответственно, в том, что Дмитрий Львович сообщает нам о «Поднятой целине» много банального, хоть отчасти и верного. Быков использует свой (и не только) давний прием: «счас я вам тут наслесарю!», или, как говаривал Виктор Пелевин, «реально всё накрою и объясню». В смысле: поколения и миллионы читателей романа во всем мире смотрели в книгу, а видели… в лучшем случае роман о коллективизации на Дону, а вот подлинные смыслы и качество текста открылись только мне и сейчас…

Любезный Дмитрий Львович, да уже при первом, подростковом чтении юным людям ясно, что второй том ПЦ сильно уступает первому. То, что Быков называет «набором пестрых олеографических картинок» и оценивает соответствующе, я полагаю неким прообразом романа-комикса и поражаюсь невероятной стилистической продвинутости Шолохова. Равно как и умению найти ярких, с тех пор навсегда врезанных в народное сознание типов, как Давыдов, Нагульнов, дед Щукарь, Лушка, Дымок… Мысль Быкова о том, что «Поднятая целина» стала своеобразной матрицей, кладовой сюжетов и типажей для целых направлений, включая киношный и сериальный формат, тоже не нова — ​ваш покорный слуга ее не раз высказывал. Только для Быкова «Поднятая целина» — ​все равно «плохой роман с несколькими сильными кусками», я же полагаю: вещь, обнаружившая целые пласты национального бытия, плохой априори быть не может.

Дальше — ​понятно: «художественно исполненная агитка» и даже «искусство хвалить начальство в доступной для него форме». Если бы Дмитрий Львович сегодня перечитал роман внимательнее, обязательно нарвался бы на сюрприз: целый ряд партийцев и, скажем, сотрудники ОГПУ описаны Шолоховым без всякой симпатии, с мрачноватой достоевской амбивалентностью. Даже не потому, что враги, а оттого, что — ​чужие. Все дикости раскулачивания Михаил Александрович подробно описал, и, очевидно, не с умыслом «фиги в кармане», но следуя собственным представлениям о правде и художественности.

С наличием и реализацией социального заказа спорить бессмысленно, он был, но Быков не задается вопросом — ​а насколько практика модернизации русской деревни была органичной для самого Шолохова? Он, знающий этот отнюдь не идиллический уклад изнутри, вполне мог ощущать себя не только союзником большевиков, но и наследником великой русской литературы в лице Чехова, Толстого и Горького, много писавших о страшных и зверских сторонах косного крестьянского быта…

У Дмитрия Львовича в потоке привычных для него клише о возможности или невозможности «настоящего» романа о коллективизации вдруг появляется любопытная мысль. Цитируя письма Шолохова, адресованные Сталину и рассказывающие о перегибах коллективизации на Дону (отчаянные, мощные документы эпохи, где и храбрость, и высокое человеческое достоинство автора), Быков рекомендует: «Издавать его (второй том «Поднятой целины». — ​А. К.) следует только вместе с письмами к Сталину и его ответами».

Как бы впроброс высказана очень дельная и здравая идея — ​разрушающая, кстати, антишолоховедческие мусорные фантазии. (Письма Сталину тоже не Шолохов писал, а ОГПУ?). Впрочем, тут плюй в глаза — ​не удивлюсь, если расторопный Бар-Селла вскорости предъявит нам тайного эпистолярного гения, смельчака и народного заступника.