10.12.2013

У  меня есть медаль за строительство Байкало-Амурской магистрали, я родился во Владивостоке, мы топили углем года до 1965-го, «Родная речь» моя была четвертого поколения с вычеркнутыми фиолетовыми чернилами фамилиями врагов народа; я смотрю «Оттепель», но злоба меня не душит.

Ну да, я читал проклятья авторам, мол, это всё сынки-внучата, не знавшие тягот, проедают наследство, нажитое художественной легитимацией преступного советского режима, много курят, пьют и любятся. А я все эти дни беззлобно и просветленно пересматриваю фильмы 60-х. Герои «Заставы Ильча» (Губенко, Любшин и Попов) выпивают втроем с утра две бутылки «Московской» под килечку. А как они там курят! Один Тарковский не курит, но он в эпизодической роли. А как Табаков шашкой мебель рубит в «Шумном дне»!

Кстати, о шашках. Помню, уже чуть в другие годы приехал в Москву, где жили у меня друзья. Купили дико много белого вина «Твиши», колбасы, брынзы, поехали на дачу. На даче водились ясноглазые блондинки, путавшие падежи, и костлявые брюнетки, читавшие Бродского с, как сейчас помню, серых машинописных листков. «Твиши» пили все. Фразой вечера была «Хата есть, да лень тащиться, я не б...., а крановщица». Потом юноша с фамилией польского военачальника, учившийся на дипломата, задел юношу с фамилией всемирно известного дирижера. Они сняли со стены именные шашки отсутствующего деда, командира красной дивизии, и пошли биться средь подмосковных сосен. Кончилось все тем, что военачальник оцарапал дирижера, сказал, что от всех нас хочется повеситься, выпил еще «Твиши», сел в машину «Москвич» и уехал в ночь. Ясноглазая брошенка плакала, искала утешения и нашла его. И не один раз — дача была большая, во всех комнатах лежали, танцевали и ругали советскую власть юноши и девушки с интересными фамилиями. Брюнетка и очкарик всю ночь курили и читали Бродского. Ленина все звали Лукичом. 

Утром я улетел на Дальний Восток в свой Советский Союз, а они остались в своем. Некоторые из них потом сняли фильмы, выпустили книги, уехали, вернулись, прославились, спились, твердо забыты. Парень с фамилией военачальника, возможно, даже повесился. А может, наоборот, доучился и стал резидентом в Буркина-Фасо. 

Но тогда я летел над страной восемь часов — и восемь часов я их, неприкаянных, жалел. Я б так не смог: пить, ненавидеть, встраиваться в систему, как другим не снилось, рубить капусту, хотеть вон, читать Бродского, снимать «Секретаря обкома», опять пить — и сильно, ругаться Лукичом, быть внуком командарма и сыном дирижера. Очень это непростые были советские люди.

Мы в своем Советском Союзе с печным отоплением жили по-другому, а они по-этакому, и «Оттепель» хороша тем, что она эту кашу не то чтобы расхлебывает, нет, но она ее хотя бы не игнорирует. Подразумевает. В предыдущих «Стилягах» Тодоровского комсомольцы, строители всяких Днепрогэсов, прямо объявлялись уродами, а «золотая молодежь» всяко героизировалась. Что приводило к противоречию, неприятному и явному для объективного наблюдателя: ладно, серые, строчевышитые; но они, серые, страну вышили, войну отстрочили, вы-то, красавы, чего можете предъявить, кроме узких штанов, рока на рентгене и умного, циничного папы-дипломата? В «Оттепели» этот грозный вопрос озвучен, разумеется, мерзким следователем и ревнивой женой, но, значит, авторами, как минимум, не проигнорирован. 

Если брать подлинный кинематограф, то мне ответ ясен. Поколение сынков и стиляг, сцементированное Шукшиным, Тарковским и Шпаликовым, в тесной связке с отцами, а то и дедами, принесло нам охапку невероятно важных фильмов. Теперь вопрос: а что из этого хотя бы обозначено в мире, который построили авторы фильма? (В «Заставе Ильича», кстати, мелькают афиши «Сережи» и «Мичмана Панина» — и это точка отсчета). Я понимаю, фильм не документальный. Понимаю: вымысел и обобщение. Но «Карнавальная ночь колхозного бригадира», которую в «Оттепели» тамошние шестидесятники репетируют так вымученно, в реальности давно снята — еще в 50-е. А еще не поднялась бы у меня рука назвать Костю Паршина автором сценария одного плохого фильма. Я же знаю, что по сценариям выпускника Суворовского училища Геннадия Шпаликова, просвечивающего сквозь героя «Оттепели», сняты «Застава Ильича» и «Я шагаю по Москве». Я чуть не каждый день езжу мимо мемориальной доски его на бывшей улице Горького. Я знаю, как тяжело прорывалась «Застава» через наследников Лукича. Но я знаю, что хоть обкорнанная, но прорвалась, и добралась до моего Владивостока. Даже до тамошней студии телевидения, удивительно дальней и потому, наверное, смелой. Показавшей и «Заставу», и «Иваново детство», и «Тени забытых предков», много всего. Даже «Восточный коридор», кто понимает. Даже «Девочку и эхо», за которую теперь точно могут посадить — или послать на правёж к депутату Милонову. 

В том, подлинном Советском Союзе горький пьяница Шпаликов был автором «Я шагаю по Москве», которую смотрели все, «Заставы», над обрезками которой плакала интеллигенция, малозаметной, но прекрасной «Долгой счастливой жизни», а в Советском Союзе «Оттепели» этих фильмов нету и быть не может, потому что Костя Паршин выпрыгнул из окна не в тридцать семь, а сильно до того. Не получив легендарную похвалу Антониони, приз на зарубежном фестивале и самозвание профессионального алкоголика. 

Имхо: такое нельзя выбрасывать, нельзя без ущерба. Не правде жизни, вот уж чего не жалко. Нельзя выбрасывать без ущерба для себя. Потому что если в твоей голове, в твоей реальности Жукова убьют в сорок первом (а чего, хозяин-барин, он же не Жуков, а Буков, и вообще фильм художественный), у тебя чего-то не срастется. Не рванет, не дотянет до рейхстага. До самой-самой зрительской печенки. Нельзя, мне кажется, Шпаликова изымать до срока: это ж из нас, живых, куски выдирать.

А так чего? Хороший фильм. И песня хорошая: «Я думала это весна, а это оттепель».