Персонажей, которые находятся сегодня в фокусе общественного внимания, сложно назвать «культурными» — в смысле как внешней, так и внутренней культуры. Зачастую гораздо легче сказать, что они, напротив, антикультурны. Более того, разрушение традиционной культуры и соответствующих моделей поведения в наши дни нередко становится главной стратегией «успеха». Медиапространство напоминает аквариум, заполненный глубоководными обитателями, вызывающими лишь разной степени отторжение, изредка нездоровое любопытство. Разительный контраст с прежними временами, не так ли? Вместо Тихонова, Михалкова и Ланового — Шнуров, Бузова и, простите, Моргенштерн.

На страницах нашего издания мы не раз уже анализировали, почему так произошло. Социальные и технологические трансформации взорвали прежнюю информационную иерархию. Миллионы людей получили возможность создавать некий условно творческий контент, а также высказывать свою точку зрения о нем, тем самым определяя его общественную ценность. Все это происходит в ситуации, когда государство фактически отстранилось от «ценностной настройки» общества, пустив этот процесс на самотек.

Тем не менее наша позиция заключается в том, что нельзя опускать руки, вещать о скором апокалипсисе или скатиться к оголтелым требованиям «запретить интернет». Наша общая задача — пронести настоящую, живую культуру через эти темные времена. Передать тем, кто понесет дальше. Это задача не столько гениев-одиночек, мастеров искусства, сколько массовая. И в этом смысле вопрос о том, каким должен быть культурный человек XXI века, крайне важен.

С одной стороны, этот «культурный человек» обязан принять и не растерять по дороге все ценное, что есть сегодня в нашей культуре. Но, что не менее важно, образ его должен представлять собой набор определенных качеств, быть в каком-то смысле «стандартным», чтобы «движению культурных людей» проще было доносить свои ценности до общества и привлекать новых сторонников в свои ряды.

В этой теме номера мы попытались, во-первых, проследить историю «культурного человека» за последние 200 лет. А во-вторых, составить своего рода «Кодекс культурного человека» для того мира, в котором будем жить в ближайшие десятилетия.

Главное, конечно же, остается прежним. Культурный человек — это человек не только и не столько образованный и включенный в некий культурный контекст, сколько человек этический. Именно этика — способность различать добро и зло, делать выбор — является ядром любой культуры. Этика лежит в основе набора ценностей, которые культурный человек реализует в своей жизни, и если он занимается творчеством, то и в творчестве.

Современные реалии также вносят серьезный вклад в новый образ «культурного человека». Прежде всего, это осторожное обращение с цифровыми технологиями, начиная с банальных дискуссий с оппонентами в «анонимном» интернете и заканчивая манипуляциями нашим сознанием ради коммерческой выгоды или в политических целях. В эпоху соцсетей и массовых кампаний, основанных зачастую не на фактах, а на эмоциях, крайне важно развивать критическое мышление, уметь «плыть против течения».

Также крайне важен и экологичный подход к среде своего обитания. Здесь речь не столько о сортировке мусора (хотя и об этом тоже), сколько о преодолении в себе потребительского синдрома. Уже достаточно очевидно, что современная экономическая модель, основанная на неограниченном потреблении, поставила вопрос о выживании не только человечества, но и самой планеты.

 
ЖИЗНЬ И СУДЬБА КУЛЬТУРНОГО ЧЕЛОВЕКА

Каноны культурности, как некие рамки пристойного, мы встречаем уже в самых древних цивилизациях человечества. Церемониальная насыщенность при дворе восточных деспотий. Идеал настоящего гражданина — «величавого человека», по Аристотелю, предающегося ученому досугу, развитого физически и умеющего отличать подлинное знание от мнения. Или строгие каноны, расписывающие жизнь феодалов средневековых времен — начиная от устройства замкового пространства и заканчивая идеалами регулярных и как можно более расточительных даров, преподносимых друг другу. Все это так или иначе отсылало не просто к соблюдению этикета, но, что важнее, упорядочивало социальный мир в разные эпохи — выстраивало в нем иерархии, значимые символы, очерчивало его границы условными флажками «допустимого/недопустимого».

Однако во многом новый смысл культурности принесли за собой городская среда и наступивший с ее развитием на Западе модерн. Особая городская публичность, ее сложная социальная дифференциация предъявили совершенно новые требования по отношению к человеку — и с точки зрения ритуалов этикета, и с точки зрения его образованности, и с точки зрения организации рабочего времени и досуга.

МОДЕРНИСТСКИЙ ПРОЕКТ КУЛЬТУРНОСТИ

Переход к индустриальному обществу в Европе на рубеже XVIII–XIX веков вызвал к жизни совершенно новые культурные модели, которые должны были адаптировать человека к меняющейся социокультурной реальности. Этой реальности была характерна, с одной стороны, жесткая трудовая мобилизация, вызванная требованиями модернизации, а с другой — потребность дать людям, наводнившим города, некие единые нормы поведения, на которые они могли бы ориентироваться, чтобы мирно сосуществовать. И, соответственно, эти два фактора породили и два специфических культурных «ответа» эпохи модерна.

Первый был реакцией на новый статус труда и известен как дендизм. По сути, дендизм был реакцией на тотальность труда эпохи модерна и культурной стратегией, предполагающей возможность «уклонения», за счет чего подчеркивался особый, привилегированный статус горожанина. Именно потому, что денди мог позволить себе не работать, он превратился в законодателя моды, вкуса, такта — грубо говоря, всего самого возвышенного, изысканного и утонченного, что мог позволить себе европейский горожанин в XIX веке.

Иными словами, денди — это человек, сознательно выстраивающий стратегию жизнетворчества в сложной городской среде, и быть культурным для него означало играючи творить самого себя, обладая при этом полным самоконтролем и вместе с тем уклоняясь от репрессивности труда. Он как бы занимал вершину социальной иерархии городского пространства.

С другой стороны, модерн и индустриализация вывели на свет и другое важное явление — массовую литературу, которая главным образом была ориентирована уже не на изящную публику, а на всех тех, кто был занесен индустриализацией с окраин и сельской местности в большие города. Именно массовая литература несла в себе новые модели поведения, свойственные городскому стилю жизни, став для своих читателей не только объектом эстетического наслаждения, но и своеобразным «гидом», открывающим мир дозволенного и культурного.

В связи с этим искусствовед и философ Борис Гройс замечает: «Девятнадцатый век был веком психологического романа. Были великие романы — Бальзака, например, или Достоевского, — а были романы проходные. Но, что интересно, сам по себе психологический роман возник одновременно с бурным ростом психологии, особенно во Франции. Люди читали эти романы и благодаря им начинали понимать, как все в жизни устроено: любовные отношения, работа, семья и так далее».

Таким образом, если дендизм в социокультурной реальности города выступал как вершина подлинной культурности, доступная лишь немногим «нетрудящимся», то массовая литература обеспечивала необходимый минимум культурности, которую должен был освоить каждый человек, прибывший в город.

Однако пока в Европе проект модернизации уже работал на полную катушку, в России практически до конца XIX века уровень миграции в большие города был достаточно низким, в то время как монополию на эталон культурного поведения продолжало удерживать дворянство. В этом смысле то, что мы называем культурой, в дореволюционной России было в первую очередь культурой дворянства.

При этом, как пишет в статье «Концепция культурности» социолог Вадим Волков, термин «культура» почти не употреблялся в российском обществе до 1880-х годов: «В отсутствие слова «культура» в обыденном языке образованного российского общества (до 1880-х годов) различные смыслы, которые позже оно в себе соберет, передавались словами «просвещение», «образование», «цивилизация», «литература», «духовность». По отношению к конкретному лицу говорили «образованный» или «воспитанный».

По убеждению российских либералов того времени, в частности Павла Милюкова, разрыв между культурой верхов и культурой низов мог быть преодолен через передачу «культурных приобретений от интеллигенции народу сверху вниз». И в 1870-е земские либералы и народники действительно были охвачены идеей культурной работы среди крестьянских масс, что вылилось в организацию земских школ.

Для народников крестьянин во многом был «благородным дикарем», чьи дремлющие силы нужно разбудить, — таким виделся подлинный идеал культурности, который пропагандировала русская интеллигенция царской России. Фактически их деятельность предвосхитила советскую модернистскую модель культурной политики, которая во многом оказалась беспрецедентной для всего мира и по своему масштабу, и по той задаче, которую она перед собой поставила, став поистине уникальным явлением для всего проекта модерна.

СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК — ЧЕЛОВЕК КУЛЬТУРНЫЙ

Советская власть намеренно проводила культурную политику через ликбез, разворачивание системы клубов, лекции и формирование литературного канона. Но, несмотря на разрыв с культурой прошлого, декларируемый деятелями новой советской культуры, основой этого канона стали вполне традиционные образцы сложившейся русской культуры. В него вошли Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, к которым добавились новые советские классики. Как известно, и сам «вождь мирового пролетариата» придерживался достаточно консервативных взглядов на культуру и с настороженностью относился к поэтическим экспериментам футуристов. Официальная культура сталинской эпохи была компромиссной амальгамой из старой русской культуры и новых коммунистических убеждений. Оно и понятно: придумывать тогда что-то новое не было никакой нужды, ведь великий русский психологический роман и без того выполнял все те необходимые функции, которые были нужны растущему советскому городу.

Ускоренная индустриализация потребовала привлечения крестьянских масс в города. Новый пролетарий, вчерашний крестьянин, лишившийся прежних связей, зачастую терял понимание социальной нормы. Исследователи говорят о распространении аномии среди этих новых рабочих масс: хулиганстве, пьянстве, воровстве, драках. «Массы людей требовалось приучить к городскому образу жизни», — так объясняет это явление Волков. И культура, и русский роман, в частности, рассматривались властью как средство дисциплинирования новых городских масс.

Культура, которую необходимо было им привить, — прежде всего культура поведения в городской среде. «Граждане, будьте культурны, плюйте в урны». Другим простым требованием было следование определенному стилю одежды. Некультурность высмеивалась на страницах сатирических журналов и в кинематографе. Можно с уверенностью сказать, что именно тогда была заложена основа культурности современного городского человека.

Тут стоит пояснить, что культура модерна — это культура города, с его театрами, кинотеатрами, клубами, библиотеками, галереями, т.е. с той развитой инфраструктурой, которая выступала и как своеобразные «терапевтические пункты», снимающие психологический стресс от многочасового, зачастую однообразного труда, который был свойственен эпохе урбанизации и модернизации. Вместе с тем культурность имела в глазах советской власти также политически утилитарный характер: неграмотный человек был бы попросту не способен правильно воспринять и понять политическую агитацию.

В журнале «Огонек» в 1936 году провозглашалось: «...Культурный человек нашей страны должен быть развит гармонически. Он должен соединять глубокое знание своей специальности с известным минимумом знаний в других областях науки и искусства. Можно ли назвать культурным человеком, например, блестящего математика, не посещающего театра, не читающего газет и уклоняющегося от занятий в политическом кружке?»

Кроме того, нужно сказать, что 1930-е также были временем высокой социальной мобильности. Потребление культуры стало признаком принадлежности к новой советской элите. «А идеология культурности была одним из средств интеграции «низов» в систему квазиэлитарных ценностей», — замечает Волков.

Правда, уже через несколько десятилетий произошло постепенное изменение в концепции культурности. Теперь было недостаточно обладать культурностью как внешним атрибутом. Требовалось, чтобы она стала внутренним качеством.

Иными словами, «логика распространения культурности предполагала «движение» от внешнего к внутреннему», когда от культурного человека требовалось уже не просто внешнее следование социально приемлемым нормам (опрятность, гигиена, вежливость), но и определенные внутренние качества — и нравственные, и эстетические. Правда, на них все равно налагалась ясная идеологическая рамка: культурность должна была соответствовать смыслу и динамике советской стройки.

Но именно это постепенное движение к культурности внутренней стало той точкой, которая в конце концов привела к размежеванию советской интеллигенции и народа. Ведь в СССР культурная политика прежде всего была ориентирована на удовлетворение потребностей масс, с одной стороны, а с другой — служила строго идеологическим целям. Поэтому она не могла, да и не стремилась удовлетворять утонченным вкусам тех, кому в соцреализме, как и в русской классике, с каждым годом становилось все теснее. Под последними мы, конечно, имеем в виду разрастающуюся советскую интеллигенцию.

Здесь будет уместно вспомнить наблюдения французского социолога Пьера Бурдье и его концепцию «культурного капитала». По его словам, разница в уровне образования — «культурном капитале» — проявляется в разнице понимания того, что является красивым и эстетичным. Бурдье говорил о парадоксальной ситуации: художественные галереи Франции доступны для рабочих, но рабочие их не посещают.

То есть художественный вкус не является чем-то нейтральным — это классово-статусный признак и навык, прививаемый в семье и школе. В СССР галереи также были доступны для посещения, и это считалось одним из показателей культурности, как и посещение театра.

Но между французской и советской ситуацией было одно существенное различие: когда Бурдье говорит о галереях Франции, он приводит в качестве примера галереи, в которых выставлялось высокое модернистское искусство. Однако советский канон искусства — соцреализм — с его настороженным отношением (при том что сам СССР был модернистским проектом) к модернистским приемам был доступнее для восприятия так называемым «простым человеком». Доступ же (да и то, полулегальный, подпольный) к западному модернистскому искусству и поп-культуре был у представителей лишь определенной социальной страты — советской интеллигенции, жившей в больших городах.

И этот ширящийся раскол между эталоном культурности, который прошел между советской интеллигенцией и народом, по сути, стал предвестием конца советского проекта, пытавшегося создать из народов, населявших Союз, новых, интеллектуально, нравственно и эстетически развитых людей, но вместо этого создавших внутри социального пространства две все хуже понимающие друг друга группы. Хотя задумка была прямо противоположной: интеллигенция должна была стать тем эталоном советской культурности, на который могли бы ориентироваться все остальные.

«Язык отслоился от реальности, и во многом именно поэтому на рубеже 80–90-х стали популярны концептуалисты с их высмеиванием советской политической и культурной нормы», — заметил газете «Культура» социолог Олег Журавлев. С распадом советской идеологической гегемонии прежние представления о культурности утратили свою силу.

РОССИЯ АЙФОНА И РОССИЯ ШАНСОНА

В 90-х годах общая культурная нормативность оказалась размыта и сегментирована, а советская интеллигенция потеряла прежнюю роль и статус. Казалось, вне тотализирующего модернистского проекта культурный человек оказался невозможен. Только человек культуры — русской, европейской, православной или какой угодно другой.

Проще говоря, утрата разделяемой большинством культурной нормы привела к утрате общих нравственных ориентиров. Культура больше не могла чему-то учить большинство, поскольку само это большинство заговорило на множестве разных, подчас враждебных друг другу, культурных и этических языков.

По словам Олега Журавлева, «если в советскую эпоху быть культурным точно не означало быть циничным, то в 90-е цинизм парадоксальным образом был возведен в новый этический идеал». В других социальных контекстах цинизм не мог бы стать новой нормативностью. Коллективизм и любовь к народу у интеллигентного человека стали вызывать подозрение, поскольку представлялись чем-то излишне нафталиново-советским.

От народолюбия не жди ничего хорошего, оно приводит к власти серости и убожества — это убеждение отражало атомизацию российского общества 90 х, когда многое — от культуры до политики — приобрело игровой характер, характер снисходительной насмешки.

И какое-то время казалось, что постмодернистский калейдоскоп идентичностей, заменивший собой общую культуру и ее иерархию, отделяющую допустимое от недопустимого, останется с нами навсегда. Но «вечное настоящее» оказалось не таким уж вечным. Современность стала мучительно искать новые основания для культурного человека после конца больших идеологий.

И этот мучительный поиск, в отсутствие общего социокультурного проекта, превратился в поле битвы, на котором стали ожесточенно бороться разнообразные идентичности. Не случайно на Западе уже, по крайней мере последние тридцать лет, бушуют так называемые «культурные войны» — конфликт между традиционно-консервативными и либерально-прогрессистскими ценностями.

А к началу второго десятилетия XXI века и Россия превратилась в арену своих собственных «культурных войн». В десятые годы в либеральных медиа на какое-то время даже обрела популярность крайне упрощенная концепция двух Россий — «России айфона и России шансона».

В головах представителей либеральной интеллигенции поселился карикатурный и, по сути, социал-расистский образ плохо образованного и некультурного обитателя глубинной России. Он слушает «русский шансон», привык к патерналистской опеке государства, верит телевизору и ненавидит все, что дорого либералу, и именно поэтому не может быть культурным априори.

Однако поверх этих культурных войн, которые по-своему лечили травматичный опыт 90-х годов тем, что участники этой войны отчаянно искали новый эталон культурности, теперь все сильнее заметно желание вновь найти твердое основание для своей идентичности. И само государство стало поощрять различные просвещенческие проекты, что совпало с настоящим бумом научного популяризаторства.

Личные истории многих современных популяризаторов науки в России поразительно похожи: столкнувшись с невежеством и мракобесием в интернете и ужаснувшись их масштабу, они открывали свой образовательный проект, чтобы рассказать о достижениях науки простым и понятным языком. Это само по себе уже свидетельствовало о запросе на новую норму культурности после краткой эпохи тотального мировоззренческого релятивизма 90-х, когда бывшие советские люди, в том числе и образованные, стали заряжать воду у экранов и составлять натальные карты.

НОВЫЙ КОДЕКС КУЛЬТУРНОГО ЧЕЛОВЕКА

Сегодня, согласно, правда, очень устаревшим данным ВЦИОМ, треть россиян (32%) ассоциирует с образом культурного человека образованность, грамотность и интеллект. 18% отмечают воспитание, 16% — вежливость и тактичность. Еще реже (13%) упоминаются такие ассоциации, как «нормальное поведение в обществе». Об умении красиво выражать свои мысли и не сквернословить, а также способности с уважением относиться к другим людям заявили 8% россиян.

Заметно, что описанные выше требования к культурности главным образом связаны, с одной стороны, с определенным уровнем интеллектуального развития, а с другой — с коммуникативными качествами, без которых в современным мире становится все сложнее. При этом именно такой запрос, конечно, опосредован с той социокультурной средой, в которой мы оказались сегодня.

Иными словами, если культура модерна была культурой большого индустриального города, то новый культурный кодекс должен сформироваться в новой реальности, образованной из пересечения городской, технологической, медийной и природной среды. А это значит — для того, чтобы представить здесь новый возможный кодекс культурного человека, нам нужно будет кратко описать специфику этой среды, как мы это уже сделали, когда описывали эталон культурности прошлого.

В первую очередь нынешняя социокультурная среда становится все более и более технологичной. Технологичной до такой степени, что сами технологии уже не просто выступают по отношению к нам в качестве инструментов, но прямо вторгаются в стиль и распорядок нашей жизни, по-своему их меняя.

Отсюда из общего требования быть образованным и грамотным по отношению к современному культурному человеку возникает и более специфическое требование — постоянно интересоваться научными открытиями, развиваться профессионально и быть технически грамотным человеком для того, чтобы уметь здраво оценивать меру и степень вторжения технологической среды в свою жизнь.

Здесь, конечно, особую роль занимает интернет, который создал как бы новый этаж над повседневной реальностью. По данным организации We Are Social, уже сегодня в среднем россияне проводят в нем 7 часов 17 минут в день. Конечно, интернет революционизировал человеческую действительность. Но между тем он оказался чреват и целым рядом совершенно новых опасностей.

Первая из них — пресыщенность контентом. Так, по оценкам экспертов Всемирного экономического форума, к 2025 году во всем мире каждый день будет создаваться 463 эксабайта данных, что эквивалентно 212 765 957 DVD в день. Ясно, что такой поток информации приводит к тому, что через пользователя Сети проходит слишком много лишнего, отвлекающего от существенного и важного, контента. В долгосрочной перспективе такая пресыщенность «лишней» информацией становится причиной того, что человек вообще утрачивает способность долго фокусировать на чем-то свое внимание.

«Отличие текста от гипертекста заключается том, что текст «на бумаге» захватывает внимание надолго. Тебе с него просто некуда переключиться. Гипертекст, наоборот, почти сразу предлагает уйти во что-то более интересное — уйти в сторону, в другую тему. И возникает проблема короткого чтения, которое приводит к неспособности сосредотачиваться на одной теме, а вместе с этим постепенно утрачивается и возможность к проектному мышлению», — замечает Андрей Мирошниченко, известный теоретик медиа.

Вторая опасность идет от особенно изощренных в Сети технологий рекламы, которые пытаются манипулировать нами, прямо превращая наше внимание в товар. Реклама здесь стремится «залезть не только к нам в кошелек», но и «в наш мозг», — как справедливо заметил американский юрист Тим Ву, говоря о цифровой экономике внимания.

Третья угроза идет из социальных сетей, которые, дабы удержать на себе наше внимание как можно дольше, используют технологии, схожие с теми, что существуют в игорном бизнесе. В этом смысле взаимная травля и поляризация, которые так часто сопровождают коммуникацию в социальных сетях, — лишь часть того алгоритма, который нацелен на увеличение трафика и, соответственно, прибыли.

И наконец, четвертая опасность — это частая некорректность, а иногда и лживость информации, которая попадает в Сеть и начинает в ней активно циркулировать.

Соответственно, в такой ситуации культурному человеку важно постоянно оттачивать навыки критического мышления для того, чтобы различать фейк-информацию и не поддаваться манипуляции, содержащейся в рекламе.

Также важным признаком культурности становится умение держать дистанцию от интернета или стараться удерживать внимание строго на том, что вас действительно сейчас интересует. Одной из существующих стратегий подобного поведения можно назвать цифровой детокс — временный и добровольный отказ от использования гаджетов. Так, по данным ВЦИОМ, уже сегодня 73% россиян считают, что периодический отдых от интернета необходим.

Вместе с тем столь развитая технологическая среда предполагает и куда более бережное, нравственно выверенное отношение к потреблению. В этом смысле экологическое мышление и в целом экологическая оптика также должны будут стать значимой составляющей кодекса культурного человека.

Далее, помимо технологического фактора, современная социокультурная реальность предполагает крайне высокую мобильность — не только социальную, но и обычную, пространственную. Здесь, на наш взгляд, перед культурным человеком возникают сразу два требования, но оба связаны с определенной коммуникативностью. С одной стороны, жизнь в мегаполисах требует от человека большей терпимости к чужому — к иным практикам, традициям, верованиям. Отсюда возникает запрос на тактичность, открытость к диалогу/новому и вежливость.

С другой стороны, столкновение с подобной пестротой чуждых культур и традиций ставит перед культурным человеком задачу удержания своей исторической памяти, дабы уберечься от того, чтобы не раствориться в этой пестроте, не утратить в ней себя. Ведь если историческая память будет нивелирована, то не станет той основы, без которой плодотворная коммуникация просто невозможна.

Наконец, с третьей стороны, жизнь в крупных мегаполисах — с его ритмом, скоростями, динамикой, — ставит человека в особую ситуацию, когда он, чтобы защититься от постоянной тревожности городской жизни, становится все менее чувствительным и открытым к общению, а также менее восприимчивым к ритуалам общения, сводя все к сухой рациональности. Об этом еще в начале прошлого века предостерегал Георг Зиммель в своей книге «Большие города и духовная жизнь».

Поэтому культурному человеку надо помнить, с одной стороны, о важности ритуалов, не полагаясь на одну строгую рациональность, которую ему навязывает жизнь большого города. А с другой — он должен уметь иногда брать передышку, останавливаться в этой суматохе, чтобы сквозь шум и гвалт всеобщей суеты расслышать просьбу о помощи, идущую от незнакомца, или голос изнутри самого себя, увидеть себя чужими глазами.